Краткое содержание Не хлебом единым Дудинцев. Не хлебом единым дудинцев
Владимир Дудинцев - Не хлебом единым
В романе описывается драматическая судьба изобретателя, сталкивающегося с бюрократической системой.
Этот роман, впервые опубликованный в 1956 году, вызвал тогда громкий скандал - не столько литературный, сколько политический.
Многие "шестидесятники" до сих пор считают, что именно с этой книги началась хрущевская оттепель. С тех пор прошло уже почти полвека.
"ЦК КПСС
В начале декабря 1956 года, по указанию секретарей ЦК КПСС тт. Фурцева Е.А. и Поспелова П.Н., Отделом культуры было проверено, в каком состоянии находится вопрос об издании романа В. Дудинцева "Не хлебом единым". Отдел докладывал тогда, что роман готовится к печати Государственным издательством художественной литературы в "Роман-газете" тиражом 500 000 экз., а также издательством "Молодая гвардия". Гослитиздату было рекомендовано отказаться от издания романа В. Дудинцева в связи с идейными недостатками этого произведения. Издательству "Молодая гвардия" было разрешено выпустить этот роман тиражом 30–50 тыс. экз. с тем, чтобы лишить демагогических элементов поводов для утверждений о том, что роман В. Дудинцева "запрещен". Как известно, лживые утверждения об административных мерах, принятых к этому роману, распространяются сейчас реакционной печатью за рубежом.
...
Записка Отдела культуры ЦК КПСС об издании романа В Дудинцева "Не хлебом единым" издательством "Молодая гвардия", 22 января 1957 г."
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
- 1 -
В двенадцать часов дня к станции Музга, до самой вывески скрытой высокими снежными гребнями, наметенными по обе стороны полотна, подошел поезд. Проплыли белые крыши вагонов и остановились. На платформе началась сутолока, три человека в валенках, в одинаковых полушубках телесного цвета торопливо прошагали в хвост поезда, к последнему - московскому - спальному вагону. Поднялись в вагон, опять показались, подали вниз один чемодан в сером чехле, второй… И вдруг, словно ветер любопытства дунул по платформе, метнулся легкий шумок, и все побежало в одну сторону, тесной толпой сбилось около московского пульмана.
- Кто приехал?
- Дроздов. Сейчас будет выходить…
- Вышел уж!..
Увидеть приезжего почти никому не удалось, потому что тот, кого называли Дроздовым, был очень мал ростом. Зато все увидели мягкую меховую шапочку и лицо его спутницы - сероглазой красавицы, которая была на голову выше Дроздова.
Толпа переместилась к зданию станции, неудовлетворенно разошлась, и только те, кто успел обежать кирпичное здание, увидели, как понеслись с визгом полозьев две тройки - вдаль, к белому, снежному краю степи, из-за которого поднимались черные дымы, поднимались и сваливались на сторону, завесив полнеба грязно-серой пеленой. Там, за далекой снежной линией, как за морским горизонтом, словно бы шла эскадра. Это дымил построенный здесь в годы войны гигантский промышленный комбинат, который со своими корпусами, цехами, складами и железнодорожными ветками растянулся на несколько километров. В те первые послевоенные годы комбинат этот не значился на картах.
Директор комбината Леонид Иванович Дроздов, или просто Дроздов, как его называли в этих местах, по вызову министра ездил в Москву. Он взял с собой в эту поездку и молодую жену, от которой со дня женитьбы не отходил ни на шаг. Теперь они возвращались домой. Оба были довольны: жена - сделанными в Москве покупками, а Леонид Иванович - успешным ходом всех своих дел. Знакомый начальник главка дал Дроздову понять, что ему следует ожидать скорого переезда в Москву, а это была давняя мечта Леонида Ивановича.
Два директора, которых Дроздов хорошо знал, придерживались на этот счет иной точки зрения. Они считали, что лучше быть осью на заводе, чем спицей в колесе, хоть и столичном. Леонид Иванович не задумывался над тем, что материальная обеспеченность его на должности начальника управления будет немного меньше. Он шел на уменьшение зарплаты, это уже было продумано. Ограничения свободы также его не смущали. "Я везде буду самим собой", думал он. Трудности большой руководящей работы не пугали, а, наоборот, манили его. На этот счет у него была даже теория. Он считал, что нужно всегда испытывать трудности роста, тянуться вверх и немножко не соответствовать. Должность должна быть всегда чуть-чуть не по силам. В таком положении, когда приходится тянуться, человек быстро растет. Как только ты начинаешь справляться с работой и тебя похвалили разок-другой, передвигайся выше, в область новых трудностей, и опять тянись, старайся и здесь быть не последним.
"Ну что ж, построил комбинат, - слегка прикрыв глаза, думал он под свист полозьев. - Неплохо поработали в войну, получили знамена, ордена… И сейчас от уровня передовых не отстаем. Если мне сейчас пятьдесят два… Три, четыре, пять… Лет тринадцать - это еще приличный резерв! Прили-ичный!.. Черта с рогами можно сделать за это время!"
Комбинат, похожий на большой город, постепенно вырастая, надвигался на него, охватывая степь с правого и левого флангов. Пять высоких кирпичных труб стояли в центре - стояли в ряд, все одинаковой высоты, и все пять черно дымили. Под ними внизу было видно множество мелких дымов - серых, красноватых и ядовито-желтых. В стороне чернели башни - градирни, и от них поднимались крутые облака пара, сияющие среди черных дымов особенно чистой белизной. Уже были слышны свистки комбинатских паровозиков-кукушек и по обеим сторонам дороги потянулись одинаковые двухквартирные домики из белого кирпича, с острыми шиферными крышами - домики соцгорода, когда Леонид Иванович, очнувшись от своих мыслей, привстал и ткнул пальцем в полушубок кучера.
- Пройдемся пешочком, Надюша! А? Гляди-ка, погодка!
Сани остановились. Жена Дроздова, подобрав мягкие полы манто, купленного шесть дней назад в Москве, сошла на чистый, неглубокий и очень яркий снежок.
- Чудо какой снег! - послышался ее счастливый, молодой голос.
Леонид Иванович немного замешкался. Прорвав дыру в большом картонном коробе, он доставал оттуда ярко-оранжевые крупные апельсины и рассовывал по карманам. Потом махнул кучеру и, грубо срывая корку с апельсина, заспешил к жене. Та спокойно приняла очищенный и слегка разделенный на дольки плод, и они пошли, наслаждаясь солнечным зимним днем. Дроздов маленький, в кожаном глянцевом пальто шоколадного цвета, с воротником из мраморного каракуля и в такой же мраморно-сизой ушанке. Жена - высокая, с постоянной грустью в серых глазах, без румянца, но с ярко-розовыми губами и с большой бархатной родинкой на щеке. Она была в шапочке и в манто из нежно-каштанового шелковистого меха, в широкоплечем дорогом манто, которое сидело на ней немного боком. Она все время отставала, и Леонид Иванович поджидал ее, держа каждый раз в руке новый очищенный апельсин.
Надя была беременна. Дроздов, шагая впереди, щурился, морщил сухой, желтый лоб, чтобы скрыть радостную улыбку. Люди здоровались с ними, отступали в сугроб, смотрели в упор - навстречу и вслед. Леонид Иванович останавливал на каждом взгляд черных, усталых и счастливых глаз. Он знал, о чем могли говорить эти люди там, сзади, выйдя из сугроба на дорогу: "Жену-то одну бросил - стара стала. Теперь девчонку молодую заимел совсем рехнулся!" - "Ну и рехнулся! - подумал он. - Неужели надо кривить душой и жить с женой, которую никогда не любил, и избегать встреч с той, которую любишь? Не проще ли сделать вот так?" - Он оглянулся на жену, и она улыбнулась ему из-под шапочки. "Тем более, что Шурка наша говорит: "Леониду Ивановичу на роду написано две жены иметь. У него - две макушки". Он засмеялся, вспомнив это, и опять оглянулся на жену. "Молода!" - с радостью подумал он. Взгляды людей его не стесняли. Не чувствовал он неловкости и от того, что ростом он ей был до плеча. Правда, Надя, если шла рядом с ним, слегка сутулилась, чтобы казаться пониже, это у нее уже стало входить в привычку…
Так они шли, то сходясь, то расходясь, занимая всю улицу, кивая и раскланиваясь со знакомыми. Иногда попадались навстречу школьники с сумками и портфелями. Те, кто постарше, отойдя в сторонку, тянули наперебой: "Здравствуйте, Надежда Сергеевна!" - Надя преподавала в школе географию. Пропустив Дроздовых и выждав еще с минуту, ребята бросались на дорогу, на оранжевые корки, затоптанные в снег. С веселыми и удивленными криками они хватали и прятали яркое, пахучее чудо - таких корок еще никто не видывал в этом степном и недавно еще совсем глухом районе.
Дроздовы жили на соседнем, широком проспекте Сталина. Дома здесь были тоже двухквартирные, но с более затейливыми, железными крышами и с большим числом окон. В этих домах жил, как говорили в Музге, командный состав комбината. Дом Дроздова не отличался ничем от своих соседей, кроме того, что он весь был занят одним хозяином и обе его квартиры были соединены в одну.
Пропустив жену вперед, Леонид Иванович вошел в сени, затопал, закашлял. Домашняя работница - рослая деревенская девушка Шура - выглянула в дверь и тут же распахнула ее.
- Батюшки, новая шуба! Здравствуйте, Леонид Иванович! Надежда Сергеевна, с вас причитается за обнову! Чего это за мех, да какой мягкий!
- Этот мех заморский, - прищурив глаза, с важностью сказал Леонид Иванович, помогая жене снимать манто. Надя, стоя перед ним, по привычке слегка согнулась. - Мех заморский, норка называется.
Шура при этих словах с готовностью прыснула.
- Ладно смеяться. На-ка, повесь… в шифоньер.
profilib.org
Краткое содержание Не хлебом единым Дудинцев
Не хлебом единымРабочий поселок в Сибири. Первый послевоенный год. Учительница Надежда Сергеевна Дроздова, Надя, высокая, молодая, красивая женщина с постоянной грустью в серых глазах, слышит от мужа о некоем полусумасшедшем Лопаткине. Этот чудак, видите ли, изобрел машину для отливки чугунных труб и пытается внедрить ее в производство, не понимая, что время гениев-одиночек прошло. Мужа Надя слушает с доверием, – Леонид Иванович Дроздов является директором комбината, он гораздо старше и опытнее жены. Но вскоре, проведывая свою ученицу, Надя оказывается в доме-землянке простого рабочего Петра Сьянова и здесь неожиданно встречает Дмитрия Алексеевича Лопаткина, высокого, худощавого человека с военной выправкой и серыми глазами страдальца. Он живет в крохотной комнатке без окон, проводя дни и ночи у чертежной доски. Лопаткин рассказывает ей, как родилась у него, выпускника физико-математического факультета, бывшего фронтовика, потом – учителя, идея машины. И машина удалась. Проект одобрили в Москве и пригласили Лопаткина для разработки. Уволившись с работы, он приехал в столицу, но через два месяца услышал от министерских чиновников: на разработку денег нет. Но Лопаткин знает, что это неправда, – проект его зарубил московский профессор Авдиев, который пытается внедрить собственную машину. Лопаткин не пал духом, он продолжает работу и борьбу
Вскоре усилия Лопаткина приносят плоды – после вторичного рассмотрения вопроса в министерстве принято положительное решение. И Лопаткин едет в областной город, где в конструкторском бюро будет дорабатываться его проект. В это же время Дроздов, получив пост в министерстве, переезжает с женой в Москву.
В конструкторском бюро Лопаткин сотрудничает с инженерами-конструкторами Урюпиным и Максютенко, но вскоре обнаруживает, что конструкторы пытаются спроектировать собственную машину, воспользовавшись его идеями. Лопаткин разбивает их планы. Перед отъездом в Москву он получает письмо от Нади, из которого узнает, что на заводе начали изготавливать модель Авдиева. Лопаткин понимает, что борьба предстоит нелегкая. И действительно, на заседании технического совета в центральном институте “Гипролито” его проект с треском проваливают приспешники Авдиева – Фундатор и Тепикин. Лопаткин привычной рукой пишет жалобу в министерство. Бесполезно. Жалоба попадает к его врагам: Дроздову и заместителю министра Шутикову. И снова Лопаткин начинает свою борьбу – пишет письма и жалобы. Случайно Лопаткин знакомится с седым изнуренным стариком – гениальным, но таким же непризнанным и гонимым изобретателем профессором Бусько. Бусько предлагает кров и помощь. Два изобретателя начинают вести аскетичную жизнь героев-одиночек. Встают строго по режиму, завтракают чаем с черным хлебом и принимаются за работу. Ровно в двенадцать Лопаткин выходит из дома и проходит свой ежедневный восьмикилометровый маршрут, размышляя и дыша свежим воздухом. Ровно в три он уже дома, и его ждет их совместный обед – чугунок вареной картошки и соленый огурец. Иногда в дверь раздается звонок, и соседи по коммунальной квартире передают пакет из какой-нибудь высокой инстанции с очередным отказом. Небрежно глянув на бумагу, изобретатели продолжают свой труд. Деньги зарабатывают разгрузкой вагонов и тратят их предельно экономно. Но однажды почтальон вручил им пакет с плотной пачкой сторублевок и запиской без подписи: “Деньги ваши, используйте на свое усмотрение”. Теперь, когда таинственный доброжелатель дал им возможность работать, не отвлекаясь на быт, Лопаткин услышал внутренний голос, напомнивший ему, что нужно жить.
Он начал ходить в театр и консерваторию. Музыка Шопена, а потом Баха помогла ему сформулировать важные жизненные установки: человек не рожден для жирной пищи и благополучия, это радость червей. Человек должен быть кометой и светить. “Вот моя разгадка!” Однажды в консерватории Лопаткин увидел молодую, красивую, полненькую девушку с замшевой родинкой и узнал в ней Надю. Взгляды их столкнулись, и Дмитрий Алексеевич почувствовал приятное удушье. Из разговора с Надей он узнал, что с мужем у нее нет ничего общего, героизм Лопаткина вызывает у нее восхищение, дарителем денег была она и готова помогать дальше. Для нее нашлось постоянное дело – писать на машинке и рассылать сразу в несколько инстанций заявления и жалобы изобретателей… И вот, наконец, многомесячный труд закончен – новый вариант машины готов, и Лопаткин решает, что пора снова появиться на поверхности. Знакомая секретарша устраивает ему встречу с министром. А тот, выслушав Лопаткина, распорядился направить проект на отзыв научному врагу Авдиева. На новом заседании технического совета проект Лопаткина прошел на “ура”. Закипела работа по подготовке к внедрению. И именно в этот момент с завода привезли трубы, отлитые машиной Авдиева. Работа останавливается. Но на помощь приходит давний доброжелатель Лопаткина кандидат наук и директор завода Галицкий. Лопаткина приглашают для разговора в некий институт, директор которого в генеральской форме предлагает работу над секретным заказом. Лопаткин может использовать свое новое, сделанное в соавторстве с Надей изобретение. Работать он продолжает в “Гипролите”, но в закрытой лаборатории. И снова, на завершающем этапе работ, появляются зловещие фигуры Авдиева и Урюпина. Пишется донос, в котором Лопаткин обвиняется в преступной халатности: допустил к секретной документации постороннего – Дроздову. Лопаткина судят, приговор: восемь лет заключения. Бумаги лаборатории решено уничтожить. Но честный инженер Антонович спасает часть документов. Благодаря этим документам дело пересматривают и Лопаткина досрочно, через полтора года, освобождают. Лопаткин снова в Москве и узнает, что по просьбе Галицкого инженеры, работавшие под руководством Лопаткина, воссоздали уничтоженные чертежи и машина уже построена, она успешно дает продукцию. Авдиев, Шутиков, Урюпин и прочие, упоенные своей победой, еще ничего не знают. У них другие заботы: обнаружились серьезные недостатки изготовленной под руководством Авдиева машины, она перерасходует металл. И перерасход этот принес стране солидный ущерб. Урюпин предлагает Шутикову ходатайствовать об изменении стандартов расхода металла, то есть узаконить брак. В тот момент стало известно о существовании экономичной машины Лопаткина. У обиженного изобретателя появилась возможность не только доказать свою правоту, но и обвинить Шутикова, Дроздова и прочих в сознательном вредительстве. Дроздов и компания решают перехватить инициативу. Появляется приказ по министерству, в котором вина за случившееся возложена на Урюпина и Максютенко, которые даже пытались через изменение стандартов скрыть брак и преступную убыточность своей машины. К ответственности также привлекаются Фундатор и Тепикин. Победа Лопаткина полная. Министр предоставляет ему возможность работать в “Гипролите” и гарантирует поддержку.
На торжественном банкете в институте Лопаткин встречает своих до конца не поверженных врагов, Авдиева, Шутикова, Фундатора, Тепикина, и слышит от них предложение выпить мировую. “Нет, – с боевым задором отвечает он. – Мы еще с вами драться будем!” Лопаткин и Надя вышли на балкон, занесенный снегом. “О чем ты думаешь? – спросила Надя. “О многом”, – ответил Дмитрий Алексеевич, внутренним взором видя в темноте бесконечную дорогу, которая манила своими таинственными изгибами и суровой ответственностью. “Если я скажу тебе: “Пойдем дальше…”?”
Надя не ответила. Только приблизилась…
Вариант 2В произведении описывается послевоенное время. В рабочем поселке в Сибири живет некий Дмитрий Алексеевич Лопаткин – высокий и худощавый человек, у которого родилась идея создания машины. Он рассказывает местной учительнице Надежде Сергеевне Дроздовой о том, что его проект в Москве одобрили и пригласили ученого для разработки. Но приехав в столицу, спустя два месяца он услышал, что денег на разработку нет. Подозревая, что его обманывают, дабы протолкнуть чужой проект, Лопаткин продолжает борьбу за свою работу, обращаясь в различные инстанции с жалобами. Учительница, слышав от своего мужа мнение, что Лопаткин полусумасшедший гений-одиночка, понимает, что тот не сумасшедший, а настоящий ученый и герой.
Вскоре Лопаткин добывается положительного решения от министерства и едет в областной город, где предполагается доработка его проекта. А в то же время Дроздов с женой переезжает в Москву.
В конструкторском бюро после нешуточной борьбы с Авдиевым, проект Лопаткина с треском проваливают вражеские приспешники. Лопаткин пишет жалобу в министерство, но она попадает к его недругам: заместителю министра Шутикову и Дроздову. Начав новую борьбу, Лопаткин, совершенно случайно, знакомится с непризнанным изобретателем Бусько, который предлагает Лопаткину кров и помощь. Два изобретателя живут по строгому режиму, а деньги, заработанные разгрузкой вагонов, тратят предельно экономя. Но как-то раз, почтальон принес им пакет с целой пачкой сторублевых купюр и анонимной запиской: “Деньги ваши, используйте на свое усмотрение”. Теперь, тайный доброжелатель дал им отличную возможность трудиться над своими разработками, не отвлекаясь на бытовые трудности.
Однажды Лопаткин встречает в консерватории Надю Дроздову, чем был приятно тронут. Надежда Сергеевна рассказывает, что с ее супругом она не имеет ничего общего, и восхищается героизмом Лопаткина. Как оказалось, деньги были подарены от нее, и женщина готова помогать ученому и дальше. Надя пишет и рассылает жалобы и заявления во все возможные инстанции. Лопанкину устраивают очередную встречу с министром, после чего его проект был принят в работу. Там он опять сталкивается с кознями своих врагов и некоторыми трудностями, но министр все же дает ему возможность работать в “Гипролите” и даже гарантирует свою поддержку. В институте на банкете Лопаткин уединяется с Надеждой: “Если я скажу тебе: “Пойдем дальше…”?”.
Ничего не ответив, Надя приблизилась к нему…
rus-lit.com
| / Полные произведения / Дудинцев В.Д. / Не хлебом единым Владимир Дудинцев. Не хлебом единым ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1 В двенадцать часов дня к станции Музга, до самой вывески скрытой высокими снежными гребнями, наметенными по обе стороны полотна, подошел поезд. Проплыли белые крыши вагонов и остановились. На платформе началась сутолока, три человека в валенках, в одинаковых полушубках телесного цвета торопливо прошагали в хвост поезда, к последнему - московскому - спальному вагону. Поднялись в вагон, опять показались, подали вниз один чемодан в сером чехле, второй... И вдруг, словно ветер любопытства дунул по платформе, метнулся легкий шумок, и все побежало в одну сторону, тесной толпой сбилось около московского пульмана. - Кто приехал? - Дроздов. Сейчас будет выходить... - Вышел уж!.. Увидеть приезжего почти никому не удалось, потому что тот, кого называли Дроздовым, был очень мал ростом. Зато все увидели мягкую меховую шапочку и лицо его спутницы - сероглазой красавицы, которая была на голову выше Дроздова. Толпа переместилась к зданию станции, неудовлетворенно разошлась, и только те, кто успел обежать кирпичное здание, увидели, как понеслись с визгом полозьев две тройки - вдаль, к белому, снежному краю степи, из-за которого поднимались черные дымы, поднимались и сваливались на сторону, завесив полнеба грязно-серой пеленой. Там, за далекой снежной линией, как за морским горизонтом, словно бы шла эскадра. Это дымил построенный здесь в годы войны гигантский промышленный комбинат, который со своими корпусами, цехами, складами и железнодорожными ветками растянулся на несколько километров. В те первые послевоенные годы комбинат этот не значился на картах. Директор комбината Леонид Иванович Дроздов, или просто Дроздов, как его называли в этих местах, по вызову министра ездил в Москву. Он взял с собой в эту поездку и молодую жену, от которой со дня женитьбы не отходил ни на шаг. Теперь они возвращались домой. Оба были довольны: жена - сделанными в Москве покупками, а Леонид Иванович - успешным ходом всех своих дел. Знакомый начальник главка дал Дроздову понять, что ему следует ожидать скорого переезда в Москву, а это была давняя мечта Леонида Ивановича. Два директора, которых Дроздов хорошо знал, придерживались на этот счет иной точки зрения. Они считали, что лучше быть осью на заводе, чем спицей в колесе, хоть и столичном. Леонид Иванович не задумывался над тем, что материальная обеспеченность его на должности начальника управления будет немного меньше. Он _шел_ на уменьшение зарплаты, это уже было продумано. Ограничения свободы также его не смущали. "Я везде буду самим собой", - думал он. Трудности большой руководящей работы не пугали, а, наоборот, манили его. На этот счет у него была даже теория. Он считал, что нужно всегда испытывать трудности роста, тянуться вверх и немножко не соответствовать. Должность должна быть всегда чуть-чуть не по силам. В таком положении, когда приходится тянуться, человек быстро растет. Как только ты начинаешь справляться с работой и тебя похвалили разок-другой, - передвигайся выше, в область новых трудностей, и опять тянись, старайся и здесь быть не последним. "Ну что ж, построил комбинат, - слегка прикрыв глаза, думал он под свист полозьев. - Неплохо поработали в войну, получили знамена, ордена... И сейчас от уровня передовых не отстаем. Если мне сейчас пятьдесят два... Три, четыре, пять... Лет тринадцать - это еще приличный резерв! Прили-ичный!.. Черта с рогами можно сделать за это время!" Комбинат, похожий на большой город, постепенно вырастая, надвигался на него, охватывая степь с правого и левого флангов. Пять высоких кирпичных труб стояли в центре - стояли в ряд, все одинаковой высоты, и все пять черно дымили. Под ними внизу было видно множество мелких дымов - серых, красноватых и ядовито-желтых. В стороне чернели башни - градирни, и от них поднимались крутые облака пара, сияющие среди черных дымов особенно чистой белизной. Уже были слышны свистки комбинатских паровозиков-кукушек и по обеим сторонам дороги потянулись одинаковые двухквартирные домики из белого кирпича, с острыми шиферными крышами - домики соцгорода, когда Леонид Иванович, очнувшись от своих мыслей, привстал и ткнул пальцем в полушубок кучера. - Пройдемся пешочком, Надюша! А? Гляди-ка, погодка! Сани остановились. Жена Дроздова, подобрав мягкие полы манто, купленного шесть дней назад в Москве, сошла на чистый, неглубокий и очень яркий снежок. - Чудо какой снег! - послышался ее счастливый, молодой голос. Леонид Иванович немного замешкался. Прорвав дыру в большом картонном коробе, он доставал оттуда ярко-оранжевые крупные апельсины и рассовывал по карманам. Потом махнул кучеру и, грубо срывая корку с апельсина, заспешил к жене. Та спокойно приняла очищенный и слегка разделенный на дольки плод, и они пошли, наслаждаясь солнечным зимним днем. Дроздов - маленький, в кожаном глянцевом пальто шоколадного цвета, с воротником из мраморного каракуля и в такой же мраморно-сизой ушанке. Жена - высокая, с постоянной грустью в серых глазах, без румянца, но с ярко-розовыми губами и с большой бархатной родинкой на щеке. Она была в шапочке и в манто из нежно-каштанового шелковистого меха, в широкоплечем дорогом манто, которое сидело на ней немного боком. Она все время отставала, и Леонид Иванович поджидал ее, держа каждый раз в руке новый очищенный апельсин. Надя была беременна. Дроздов, шагая впереди, щурился, морщил сухой, желтый лоб, чтобы скрыть радостную улыбку. Люди здоровались с ними, отступали в сугроб, смотрели в упор - навстречу и вслед. Леонид Иванович останавливал на каждом взгляд черных, усталых и счастливых глаз. Он знал, о чем могли говорить эти люди там, сзади, выйдя из сугроба на дорогу: "Жену-то одну бросил - стара стала. Теперь девчонку молодую заимел - совсем рехнулся!" - "Ну и рехнулся! - подумал он. - Неужели надо кривить душой и жить с женой, которую никогда не любил, и избегать встреч с той, которую любишь? Не проще ли сделать вот так?" - Он оглянулся на жену, и она улыбнулась ему из-под шапочки. "Тем более, что Шурка наша говорит: "Леониду Ивановичу на роду написано две жены иметь. У него - две макушки". Он засмеялся, вспомнив это, и опять оглянулся на жену. "Молода!" - с радостью подумал он. Взгляды людей его не стесняли. Не чувствовал он неловкости и от того, что ростом он ей был до плеча. Правда, Надя, если шла рядом с ним, слегка сутулилась, чтобы казаться пониже, это у нее уже стало входить в привычку... Так они шли, то сходясь, то расходясь, занимая всю улицу, кивая и раскланиваясь со знакомыми. Иногда попадались навстречу школьники с сумками и портфелями. Те, кто постарше, отойдя в сторонку, тянули наперебой: "Здравствуйте, Надежда Сергеевна!" - Надя преподавала в школе географию. Пропустив Дроздовых и выждав еще с минуту, ребята бросались на дорогу, на оранжевые корки, затоптанные в снег. С веселыми и удивленными криками они хватали и прятали яркое, пахучее чудо - таких корок еще никто не видывал в этом степном и недавно еще совсем глухом районе. Дроздовы жили на соседнем, широком проспекте Сталина. Дома здесь были тоже двухквартирные, но с более затейливыми, железными крышами и с большим числом окон. В этих домах жил, как говорили в Музге, командный состав комбината. Дом Дроздова не отличался ничем от своих соседей, кроме того, что он весь был занят одним хозяином и обе его квартиры были соединены в одну. Пропустив жену вперед, Леонид Иванович вошел в сени, затопал, закашлял. Домашняя работница - рослая деревенская девушка Шура - выглянула в дверь и тут же распахнула ее. - Батюшки, новая шуба! Здравствуйте, Леонид Иванович! Надежда Сергеевна, с вас причитается за обнову! Чего это за мех, да какой мягкий! - Этот мех заморский, - прищурив глаза, с важностью сказал Леонид Иванович, помогая жене снимать манто. Надя, стоя перед ним, по привычке слегка согнулась. - Мех заморский, норка называется. Шура при этих словах с готовностью прыснула. - Ладно смеяться. На-ка, повесь... в шифоньер. Надя, выбирая из волос заколки и покачиваясь, пошла к себе в комнату. А Леонид Иванович без пальто, в черном костюме - худенький, с торчащими, желтоватыми ушами, напевая что-то непонятное и потирая руки, направился через весь дом, по длинному коридору, на кухню. - Мама! - раздался его резковатый, веселый голос. - Не видишь, мы приехали! - Вижу, вижу! - ответил ему из кухни мужской голос матери. - Что-то ты вроде раньше сроку? - Мать! - Леонид Иванович остановился в дверях и окинул чуть насмешливым взором связки лука, развешанные на стенах, русскую печь, рядом с ней газовую плитку, работающую от баллона со сжатым газом, и у порога - полузакрытый тряпкой, низенький ушат со сметаной. - Мать, - он закрыл глаза и, постояв так несколько мгновений, медленно открыл их, что было признаком сдержанного раздражения. - Ты куда дела моего Глазкова? - За сметаной посылала, к Слободчикову. Для Нади посвежей надо. А сейчас отдыхает. Двое суток все-таки человек проездил. - Дело хорошее, - Леонид Иванович опять окинул глазами кухню и задержал взгляд на ушате со сметаной. Он надолго закрыл глаза и, медленно открывая их, сказал резким, мальчишеским голосом: - А все-таки машину без моего разрешения ты не вызывай. Придется дать распоряжение в гараж... - Ну-ну, - сказала старуха, не оборачиваясь к нему. - Давай... распоряжайся... Командовай... Леонид Иванович вернулся в коридор, подошел к телефону. - Мне диспетчера... Разъедините... - Он сонно засопел в трубку, это была еще одна его привычка. - Александр Алексеевич?.. Это? Хм, это Дроздов. Да... Спасибо. Как там дела? Н-да. Четвертый аппарат наладили?.. А печи? - Голос Леонида Ивановича угрожающе померк. - Что свистит? Что свистит? Как же это, товарищи дорогие, если бы я не десять, а двадцать дней отсутствовал, аппарат бы у вас свистел двадцать дней? Не через четыре дня, а послезавтра пойдет... Ну, ладно, не будем спорить... Да, я сейчас приду... - Черт, - сказал Леонид Иванович, вешая трубку. Впрочем, он тут же успокоился и велел Шуре отвечать на все телефонные звонки, что его нет дома. - Кормить-то будете? - закричал он в сторону кухни. Часа через три он вышел из дому, неся большую кожаную папку. За воротами его ждал "газик" защитного цвета. Леонид Иванович сел рядом с молоденьким шофером Глазковым и нахмурился, сразу стал совсем другим. Машина сделала несколько поворотов между домами и остановилась перед подъездом двухэтажного здания с большими квадратными окнами. Так же хмурясь, Леонид Иванович поднялся по ступеням, толкнул зеркальную дверь и зашаркал на лестнице и по коридору, на ходу кивая встречным. Все знали о приезде начальника, и несколько человек уже сидели в приемной. Леонид Иванович прошел к себе, в просторный, высокий кабинет с большим рыжеватым ковром, пересеченным по диагонали зеленой дорожкой. Вслед за ним вошла слегка подкрашенная секретарша в узкой юбке и белой прозрачной кофточке. - Кто это там? - спросил Леонид Иванович, причесывая височки и ощупав большую, раздвоенную плешь. У него действительно были две макушки - счастливая примета! - Это изобретатель. Насчет труб. - Да, да. Я помню. Пусть ждет. Ганичев с Самсоновым пусть войдут. Секретарша удалилась, а Леонид Иванович обошел свой громадный стол, на котором поблескивал отлитый из черного каспийского чугуна чернильный прибор, составленный из знаков гетманской власти. Тут стояли две булавы, массивная печать, возвышался бунчук и были разложены еще какие-то многозначительные и тяжелые вещи. Дроздов сел и, уйдя головой в плечи, соединив обе руки в один большой бледный кулак, выжидающе опустил его на зеленое сукно. Тут же, вспомнив что-то, он мгновенно переменил позу, снял трубку и, передвинув рычаги на черном аппарате, похожем на большую пишущую машинку, сонным голосом заговорил с цехом, где был плохо работающий четвертый аппарат. В эту-то минуту и вошли Ганичев - главный инженер комбината и Самсонов - секретарь партийного бюро. Ганичев был очень высок, толст, гладко выбрит и носил поверх синего костюма куртку-спецовку из тонкого коричневого брезента. Самсонов был такого же роста, как директор комбината, носил старенький офицерский костюм без погон и сапоги. Оба сели перед директорским столом. - Ну-с, - сказал Леонид Иванович. - Здравствуйте, товарищи. Что нового скажете? - Новенькое, к сожалению, всегда найдется, - проговорил Самсонов. Ганичев непонимающе посмотрел на него. - А я привез вот какую новость, - Леонид Иванович раскрыл папку и показал листок ватмана, разграфленный вдоль и поперек и заполненный столбиками цифр. - По этому графику теперь будем отчитываться. Вот я сейчас для всех повешу его на видном месте. - Дроздов взял из гетманской шапки несколько кнопок, нахмурился и, солидно поскрипывая ботинками, прошел к желтой доске у стены. - Повешу вот... - он поднялся на носках. - Чтоб все видели... - Позвольте, Леонид Иванович, - громадный Ганичев поспешил к нему. - Позвольте, я. Я, так сказать, малость повыше. - Наполеон в этом случае сказал бы так, - Самсонов откинулся назад. - Ты, Ганичев, не выше, а длиннее. Он громко засмеялся. Ганичев словно бы и не слышал, а Леонид Иванович повернулся к Самсонову, закрыл глаза и затем медленно открыл их. Это должно было означать сдержанный гнев, но Самсонов сразу увидел веселые огоньки в черных глазах Леонида Ивановича. Директору понравилась острота. - Товарищ Самсонов, - он поднял голову и строго свел брови, смеясь одними глазами. - Товарищ Самсонов, исторические параллели рискованны. Осторожнее!.. Через час Ганичев ушел. Леонид Иванович, уютно сидя за столом, опять соединил все десять пальцев в один большой кулак и, подняв бровь, посмотрел на Самсонова. - Как, как ты сказал про Наполеона-то? Самсонов с удовольствием повторил. - Леонид Иванович, - он засмеялся, - могу еще одну веселую штучку сказать. - Давай до кучи. - Этот многосемейный наш, Максютенко... знаешь, что учудил? Его захватила тетя Глаша в конструкторском с этой, из планового девчонка... с Верочкой! В обеденный перерыв. Заперлись, понимаешь, на ключ! - Жена знает? - Никто еще не знает. Вот думаю, что делать? Кашу-то затевать не хочется! Все-таки трое детей. Да и жена, как посмотришь на нее, жалко становится. Хорошая женщина. - Хорошая, говоришь? - Хорошая. Вот ведь что. - А попугать надо, - Леонид Иванович нажал кнопку в стене за спиной. - Попугать следует. Вошла секретарша. - Максютенко ко мне. - Там изобретатель... - Знаю. Пусть подождет. - Так я пойду, - Самсонов поднялся. - По правилу тебе бы следовало заниматься этими делами. Моральным обликом, - Леонид Иванович остро и весело взглянул на него. - Ладно, бог с тобой, иди. Через минуту Максютенко, плешивый блондин с нежной кожей, красноватыми веками и блестящими женскими губами, стоял перед директором. - Ну, здравствуй! Чего смотришь? Садись... товарищ Максютенко. Рассказывай, как у тебя дела с труболитейной машиной. Министерство скоро меня съест - кончите вы ее когда-нибудь? Максютенко ожил, заторопился: - Леонид Иванович, все, что зависело от конструкторов, сделано. Поправки, которые были присланы, переданы в технический... - Не врешь? - Дроздов устало закрыл глаза. Потер пальцем желтоватый, сухой лоб и, не открывая глаз, спросил: - Что ты там опять... н-натворил с этой... с Верочкой? Максютенко молчал. Леонид Иванович мерно сопел с закрытыми глазами, словно спал. Потом приоткрыл глаза и, с грустью посмотрев на бледного, вспотевшего конструктора, опять сомкнул веки. - Я думаю, тебе как члену партии известно, что за такие вещи по голове не гладят, - продолжал он, словно сквозь сон. - Думал, был даже уверен, что ты сохранишь хоть каплю благодарности к тому человеку, который дважды, - здесь Дроздов открыл гневные глаза, - дважды выручил тебя из беды. Послушай-ка, Максютенко, - он вышел из-за стола и зашагал по ковру, не по прямой, а по сложной кривой линии, поворачивая то вправо, то влево. - У тебя, брат, какое-то болезненное, я бы сказал, тяготение к неблаговидным поступкам. Жена-то небось ничего не знает? - Ничего... - прошептал Максютенко, вытирая лоб платком. - А жена ведь у тебя хорошая женщина... Ну, что же мне делать с тобой? Донжуан! Смотри-ка, у тебя ведь и макушка-то одна, а не две. У кого две макушки, как у меня, - видишь вот: раз и два, - тому разрешается иметь вторую жену. И опять-таки - жену! По закону! А ты-то куда лезешь? Что мне теперь с тобой делать? Мне официально донесли. Бери лист и пиши мне объяснение. Здесь садись и пиши. Вот бумага, вот перо. Через полчаса Леонид Иванович, сидя за столом и надев большие роговые очки, читал объяснение Максютенко. - Виляешь, брат! Не все написал, - он снял очки, посмотрел с сожалением на конструктора и направился в угол кабинета, к сейфу. - Кладу сюда. Если ты еще что-нибудь отчубучишь, тогда пущу в ход сразу все. Смотри - здесь и старые твои грехи лежат. Вот еще одна твоя покаянная бумажка - помнишь, когда ты пьяный потерял пояснительную записку? Вот она, здесь. Иди и помни: за тебя Леонид Иванович взялся. Он тебя на ноги поставит. Максютенко ушел, и опять появилась секретарша. - Леонид Иванович, изобретатель... - Ждет до сих пор? Ну что ж, пусть зайдет. Вместо изобретателя вошел Самсонов. - Ну, как? - Краснеет. Как всегда. Сядь-ка вот здесь, у меня сейчас изобретатель... Пожалуйста, пожалуйста, - это он уже говорил высокому, худощавому человеку, который стоял вдали, в дверях. - Пожалуйста, прошу! Изобретатель ровным шагом пересек ковер и остановился у стола. На нем был военный китель, заштопанный на локтях, военные брюки навыпуск, с бледно-розовыми вытертыми кантами и ботинки с аккуратно наклеенными заплатами. Все это было отглажено и вычищено. Изобретатель держался прямо, слегка подняв голову, и Леонид Иванович сразу заметил особую статность всей его фигуры, выправку, которая так приятна бывает у худощавых военных. Светлые, давно не стриженные волосы этого человека, распадаясь на две большие пряди, окаймляли высокий лоб, глубоко просеченный одной резкой морщиной. Изобретатель был гладко выбрит. На секунду он нервно улыбнулся одной впалой щекой, но тотчас же сжал губы и мягко посмотрел на директора усталыми серыми глазами страдальца. Этот мягкий взгляд немного смутил Леонида Ивановича, и он опустил глаза. Дело в том, что изобретатель три года назад сдал в бриз комбината (то есть в бюро по изобретательству) заявку на машину для центробежной отливки чугунных канализационных труб. Материалы были направлены в министерство, началась переписка, и с тех пор перед каждым выездом Дроздова в Москву к нему приходил этот сдержанный, тихий и, судя по всему, очень настойчивый человек и просил его передать письмо министру и как-нибудь подтолкнуть дело. И нынешняя, последняя поездка в Москву не обошлась без письма. Только Леонид Иванович, приняв это письмо, как и всегда, передал его не в руки самому министру, о чем просил изобретатель, а одному из молодых людей, сидевших в приемной, - первому помощнику. Попало ли это письмо по адресу, Леонид Иванович не знал и не осмелился спросить об этом у министра. А помощника он не смог спросить, потому что этот молодой человек вел себя с людьми неуловимо нагло: не торопился с ответами, улыбался, поворачивался к собеседнику боком и даже спиной. Вот как обстояло дело. Кроме того, полгода назад появилась еще одна загвоздка: из министерства прислали эскизы и описание другой центробежной машины, предложенной группой ученых и конструкторов во главе с известным профессором Авдиевым. Эту машину приказали срочно построить. Она уже начала свою жизнь и окончательно закрыла дорогу машине Лопаткина. Леонид Иванович чувствовал себя немножко виноватым: в те дни, когда он был, по известным причинам, особенно близок к музгинской десятилетке, где преподавала Надя, - в те дни он, показывая широту характера, легкомысленно пообещал изобретателю "протолкнуть" его проект. И за три года ничего не сделал. А теперь, когда появился проект профессора Авдиева, который в течение многих лет считался авторитетом в области центробежного литья, - теперь все бесповоротно определилось. На стороне Авдиева знания и опыт, его дело организовано серьезно, находится в центре внимания и, как выразился один начальник главка, приятель Леонида Ивановича, _имеет перспективу_. Опыт подсказывал Дроздову, что не надо, даже невольно, становиться на пути авторитетных людей, которые без помех трудятся над делом, имеющим перспективу. Более того, было бы даже грубо поддерживать в этом деле искусственный нейтралитет, в то время, когда приказы министра толкают тебя в ту же группу заинтересованных лиц, обязывая в кратчайший срок дать машину Авдиева _в металле_. И, конечно, Леонид Иванович давно сказал бы Лопаткину то, что втайне было уже решено, если бы не эти грустные, верящие глаза, перед которыми он терял спокойствие и забывал свои излюбленные позы и привычки. Поэтому весь разговор, переданный ниже, стоил для него больших усилий. - Садитесь, - проговорил он, слегка побледнев. - Самсонов, познакомься. Это товарищ Лопаткин. Дмитрий Алексеевич, если не ошибаюсь? Изобретатель пожал руку Самсонову. Сел, и наступило долгое молчание. - Что я могу вам сказать... - Леонид Иванович закрыл лицо руками и застыл в таком положении. Отнял руки от лица, потер их, сплел в один большой кулак и стал смотреть на изобретателя, словно что-то соображая. - Н-да... Так вот - полный отказ. Да, родной, никто не поддерживает вас. Лопаткин развел руками и привстал, собираясь уйти. Ему только это и нужно было знать. Но Леонид Иванович опять сказал: "Н-да", - он не кончил говорить. - Читал ваши жалобы на имя Шутикова (он небрежно назвал эту фамилию заместителя министра). - Читал. Вы остер! (Он так и сказал - остер). Вы и меня там немножко... Ничего, ничего, - Леонид Иванович улыбнулся. - Я не обижаюсь. Вы поступаете правильно. Только у вас одно слабое место: у вас нет главного основания жаловаться. Я не обязан поддерживать вашу машину. Наш комбинат предназначен не для выпуска труб. А те канализационные трубы, что мы делаем, - это для собственных нужд министерства. Для жилищного строительства. Это капля в море. Вам следовало обратиться в соответствующее ведомство, а не к нам. Вот ваша главная ошибка... товарищ Лопаткин. Изобретатель ничего не сказал, только соединил руки на широком, сильном колене. Руки у него были большие, исхудалые, с выпуклыми суставами на тонких пальцах. - А вторая ваша ошибка состоит в том, - Дроздов устало закрыл глаза, - в том, что вы являетесь одиночкой. Коробейники у нас вывелись. Наши новые машины - плод коллективной мысли. Вряд ли вам что-либо удастся, на вас никто работать не станет. К такому выводу я пришел после всестороннего изучения всех перипетий данного вопроса... - Он грустно улыбнулся. - Да, да, я понимаю... - Изобретатель тоже улыбался, но улыбка его была мягче, - он понимал состояние директора и спешил прежде всего освободить его от неприятной обязанности говорить посетителю горькие вещи. - Вы меня простите, пожалуйста... - он поднялся и развел руками. - Собственно, я ведь нечаянно попал в эту историю... Хотя я и одиночка, но я ведь не для себя... Благодарю вас. До свидания; - Он слегка поклонился и пошел к выходу прямыми, четкими шагами. - Сломанный человек, - сказал о нем Леонид Иванович. - Слаб оказался. Слаб. Жизнь таких ломает. - Да-а, - согласился Самсонов. - А ты знаешь, он ведь был учителем физики в нашей школе. Где Надюшка преподает. Понимаешь, какое дело? Университет окончил. - Ну, что ж университет... - Не говори - Московский. Ты не знаешь, а он ведь настоящий изобретатель. Патент имеет. Свидетельство... Когда ему присуждали авторство, его сразу вызвала Москва - разрабатывать проект. А для них, изобретателей, закон имеется: если тебя вызывают для реализации изобретения - ты уходишь со старого места работы и получаешь на новом тот же оклад. Вот он и выехал, ха-ха! - Дроздов засмеялся, мелко затрясся на своем кресле. - Вот он и выехал! Второй год уже не работает. Здесь другого физика приняли, а там, по приезде, - отказали. Нет ассигнований. Я теперь знаю, чья это работа. Это Василий Захарыч Авдиев. Он сам давно над этими делами колдует... Вон он с тех пор... - Ты бы ему и разъяснил. Куда ему тягаться с докторами, - сказал Самсонов. - С профессорами! - Это верно. Но мне он чем-то нравится. Знаешь - надо ему помочь. Уголька, что ли, подбросить, - Леонид Иванович снял телефонную трубку. - Мне Башашкина... Порфирий Игнатьич, это ты? Ты вот что: отправь угля на квартиру этому, Ломоносову нашему. Лопаткину, на Восточной улице. Ему, ему! Сколько? Полтонны, думаю, хватит! И дровишек с полкубометра. Во-от, вот, как раз, буду я этим заниматься, подсказывать тебе. На то ты и топливный бог. Спишешь. В общем, отвези сегодня. Проследи. 2 На следующий день Надежде Сергеевне надо было выходить на работу. За час до начала уроков второй смены она надела манто, шапочку и зеленые пуховые варежки, постояла некоторое время перед зеркалом, а выйдя во двор, даже попробовала пробежаться по снежной тропке до ворот: так ярко, счастливо сиял снег под темно-синим небом и так хорошо чувствовала она себя. Но до ворот она не добежала - перешла на тяжеловесный, немного развалистый шаг, который стал уже привычным для нее. Она вышла на улицу, постепенно пригляделась к яркому снегу, забыла о своем новом манто, и счастливая улыбка исчезла с ее лица - оно стало даже немного грустным. Надежда Сергеевна глубоко задумалась. Она приехала в Музгу три года назад - сразу по окончании педагогического института. В первый же год она познакомилась с человеком, которого везде называли коротко - Дроздов. Надю поразили тогда его маленький рост и слухи о его необыкновенном таланте властвовать и управлять. С живейшим интересом выслушивала она в учительской анекдоты о нем, которые всегда рассказывались вполголоса, почтительно и немного враждебно. Один анекдот был такой: Дроздов поехал в своем "газике" на топливный склад. Во дворе склада он остановил машину и некоторое время наблюдал, как посетители шли от ворот в контору, бредя в сапогах через большую весеннюю лужу, по колено в грязи. Затем Дроздов приказал шоферу въехать в эту лужу и, открыв дверцу "газика", весело крикнул начальника склада Башашкина. Эту часть анекдота рассказывали с особенным удовольствием: Башашкина не любили в Музге. Дроздов вызвал его и перед всем народом стал приглашать подойти поближе к машине. И - нечего делать - Башашкин подошел к нему, как был, в своих желтых "полботиночках", и стоял в луже полчаса, выслушивая неторопливые указания Дроздова об учете топлива. Зато на следующий день у Башашкина на складе уже был построен высокий деревянный тротуар. Надя любила романы Джека Лондона, и ей казалось, что Дроздов чем-то похож на золотоискателя из романа "День пламенеет". Она и сюда, в Сибирь, ехала с тайной надеждой встретить такого героя, способного объединить силы тысяч людей - капризных, хладнокровных, обидчивых и требовательных, рабочих и специалистов. Она познакомилась с Дроздовым во время одной из экскурсий на комбинат. Три дня спустя маленький человек, с твердым мальчишечьим голосом, уже катал ее ночью на тройке, по степи, сверкающей лунно-морозными кристалликами. А через месяц она вошла в его дом, заново отделанный по случаю женитьбы. Правда, женитьба была неофициальная - настоящая жена Дроздова жила в другом городе. "Ушла, но виноват я, - объяснил Леонид Иванович. - Увлекся работой, а ей требовалась личная жизнь". Жена не давала ему развода. Но это была лишь временная трудность. Еще несколько месяцев - и в новом паспорте Нади уже значилась новая фамилия: Дроздова. И вот прошло два года... Подумав об этом, Надежда Сергеевна неожиданно и глубоко вздохнула и с тревогой спросила себя: почему это - вздох? Уже давно она стала замечать в зеркале свои задумчивые и странно увеличенные, словно от испуга, глаза. Уже два года возникали в ее голове внезапные, пугающие вопросы, и она не могла ответить на них, пока не приходил муж. Леонид Иванович с усмешкой выслушивал ее и успокаивал четким, разрубающим все трудности ответом. В первой же беседе с женой, - это было на четвертый или пятый день после их неофициальной женитьбы, - Дроздов отверг все, чему ее учили с детства, и Надя со страхом и восхищением приняла от него новый, дерзко упрощенный взгляд на жизнь. - Милая, - сказал он устало и сел рядом с нею на диван. При этом оказалось, что теперь они одного роста. - Милая, вот в чем дело: все, что ты говоришь, - это девятнадцатый век. Изящная словесность. Должен тебе сказать, что я ничего этого не понимаю и не жалею об этом. Вот так. Вот что я тебе могу сказать на вопрос по поводу моего нетактичного, как вы изволили выразиться (он улыбнулся), обращения с подчиненными. Дорогая супруга, надо кормить и одевать людей. Поэтому мы, работяги, смотрим на мир так: земля - это хлеб. Снежок - это урожай. Сажа валит из труб - это убыток и одновременно напоминание: есть приказ министра о ликвидации убытков, над чем мы ежедневно просиживаем штаны. Человек, который стоит передо мной, - это хороший или плохой строитель коммунизма, работник. Я имею право так думать о нем, потому что и о себе я иначе не могу думать. Я живу только как работник - дома, на службе, я везде только работник. Мне звонят ночью, когда я - спящий человек. И напоминают, что я работник! Мы бежим наперегонки с капиталистическим миром. Сперва надо построить дом, а потом уже вешать картиночки. Видела ты когда-нибудь здорового такого плотника, от которого пахнет мужицким потом? И который строит дома? Я этот плотник. Вся правда в моих руках. Построю дом - тогда вы начнете вешать картиночки, тарелочки, а обо мне забудете. А вернее, забудут об нас с тобой, как ты есть моя дражайшая половина и делишь со мной участь. Вот так. - Он положил руку ей на плечо. - Довольны ли вы таким объяснением? [ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ]/ Полные произведения / Дудинцев В.Д. / Не хлебом единым | Смотрите также по произведению "Не хлебом единым": Мы напишем отличное сочинение по Вашему заказу всего за 24 часа. Уникальное сочинение в единственном экземпляре. 100% гарантии от повторения! |
www.litra.ru
Читать онлайн "Не хлебом единым" автора Дудинцев Владимир Дмитриевич - RuLit
Через полчаса Леонид Иванович, сидя за столом и надев большие роговые очки, читал объяснение Максютенко.
— Виляешь, брат! Не все написал, — он снял очки, посмотрел с сожалением на конструктора и направился в угол кабинета, к сейфу. — Кладу сюда. Если ты еще что-нибудь отчубучишь, тогда пущу в ход сразу все. Смотри — здесь и старые твои грехи лежат. Вот еще одна твоя покаянная бумажка — помнишь, когда ты пьяный потерял пояснительную записку? Вот она, здесь. Иди и помни: за тебя Леонид Иванович взялся. Он тебя на ноги поставит.
Максютенко ушел, и опять появилась секретарша.
— Леонид Иванович, изобретатель…
— Ждет до сих пор? Ну что ж, пусть зайдет.
Вместо изобретателя вошел Самсонов.
— Ну, как?
— Краснеет. Как всегда. Сядь-ка вот здесь, у меня сейчас изобретатель… Пожалуйста, пожалуйста, — это он уже говорил высокому, худощавому человеку, который стоял вдали, в дверях. — Пожалуйста, прошу!
Изобретатель ровным шагом пересек ковер и остановился у стола. На нем был военный китель, заштопанный на локтях, военные брюки навыпуск, с бледно-розовыми вытертыми кантами и ботинки с аккуратно наклеенными заплатами. Все это было отглажено и вычищено. Изобретатель держался прямо, слегка подняв голову, и Леонид Иванович сразу заметил особую статность всей его фигуры, выправку, которая так приятна бывает у худощавых военных. Светлые, давно не стриженные волосы этого человека, распадаясь на две большие пряди, окаймляли высокий лоб, глубоко просеченный одной резкой морщиной. Изобретатель был гладко выбрит. На секунду он нервно улыбнулся одной впалой щекой, но тотчас же сжал губы и мягко посмотрел на директора усталыми серыми глазами страдальца.
Этот мягкий взгляд немного смутил Леонида Ивановича, и он опустил глаза. Дело в том, что изобретатель три года назад сдал в бриз комбината (то есть в бюро по изобретательству) заявку на машину для центробежной отливки чугунных канализационных труб. Материалы были направлены в министерство, началась переписка, и с тех пор перед каждым выездом Дроздова в Москву к нему приходил этот сдержанный, тихий и, судя по всему, очень настойчивый человек и просил его передать письмо министру и как-нибудь подтолкнуть дело. И нынешняя, последняя поездка в Москву не обошлась без письма. Только Леонид Иванович, приняв это письмо, как и всегда, передал его не в руки самому министру, о чем просил изобретатель, а одному из молодых людей, сидевших в приемной, — первому помощнику. Попало ли это письмо по адресу, Леонид Иванович не знал и не осмелился спросить об этом у министра. А помощника он не смог спросить, потому что этот молодой человек вел себя с людьми неуловимо нагло: не торопился с ответами, улыбался, поворачивался к собеседнику боком и даже спиной.
Вот как обстояло дело. Кроме того, полгода назад появилась еще одна загвоздка: из министерства прислали эскизы и описание другой центробежной машины, предложенной группой ученых и конструкторов во главе с известным профессором Авдиевым. Эту машину приказали срочно построить. Она уже начала свою жизнь и окончательно закрыла дорогу машине Лопаткина. Леонид Иванович чувствовал себя немножко виноватым: в те дни, когда он был, по известным причинам, особенно близок к музгинской десятилетке, где преподавала Надя, — в те дни он, показывая широту характера, легкомысленно пообещал изобретателю «протолкнуть» его проект. И за три года ничего не сделал. А теперь, когда появился проект профессора Авдиева, который в течение многих лет считался авторитетом в области центробежного литья, теперь все бесповоротно определилось. На стороне Авдиева знания и опыт, его дело организовано серьезно, находится в центре внимания и, как выразился один начальник главка, приятель Леонида Ивановича, имеет перспективу. Опыт подсказывал Дроздову, что не надо, даже невольно, становиться на пути авторитетных людей, которые без помех трудятся над делом, имеющим перспективу. Более того, было бы даже грубо поддерживать в этом деле искусственный нейтралитет, в то время, когда приказы министра толкают тебя в ту же группу заинтересованных лиц, обязывая в кратчайший срок дать машину Авдиева в металле. И, конечно, Леонид Иванович давно сказал бы Лопаткину то, что втайне было уже решено, если бы не эти грустные, верящие глаза, перед которыми он терял спокойствие и забывал свои излюбленные позы и привычки. Поэтому весь разговор, переданный ниже, стоил для него больших усилий.
— Садитесь, — проговорил он, слегка побледнев. — Самсонов, познакомься. Это товарищ Лопаткин. Дмитрий Алексеевич, если не ошибаюсь?
Изобретатель пожал руку Самсонову. Сел, и наступило долгое молчание.
— Что я могу вам сказать… — Леонид Иванович закрыл лицо руками и застыл в таком положении. Отнял руки от лица, потер их, сплел в один большой кулак и стал смотреть на изобретателя, словно что-то соображая. Н-да… Так вот — полный отказ. Да, родной, никто не поддерживает вас.
Лопаткин развел руками и привстал, собираясь уйти. Ему только это и нужно было знать. Но Леонид Иванович опять сказал: «Н-да», — он не кончил говорить.
— Читал ваши жалобы на имя Шутикова (он небрежно назвал эту фамилию заместителя министра). — Читал. Вы остер! (Он так и сказал — остер). Вы и меня там немножко… Ничего, ничего, — Леонид Иванович улыбнулся. — Я не обижаюсь. Вы поступаете правильно. Только у вас одно слабое место: у вас нет главного основания жаловаться. Я не обязан поддерживать вашу машину. Наш комбинат предназначен не для выпуска труб. А те канализационные трубы, что мы делаем, — это для собственных нужд министерства. Для жилищного строительства. Это капля в море. Вам следовало обратиться в соответствующее ведомство, а не к нам. Вот ваша главная ошибка… товарищ Лопаткин.
Изобретатель ничего не сказал, только соединил руки на широком, сильном колене. Руки у него были большие, исхудалые, с выпуклыми суставами на тонких пальцах.
— А вторая ваша ошибка состоит в том, — Дроздов устало закрыл глаза, в том, что вы являетесь одиночкой. Коробейники у нас вывелись. Наши новые машины — плод коллективной мысли. Вряд ли вам что-либо удастся, на вас никто работать не станет. К такому выводу я пришел после всестороннего изучения всех перипетий данного вопроса… — Он грустно улыбнулся.
— Да, да, я понимаю… — Изобретатель тоже улыбался, но улыбка его была мягче, — он понимал состояние директора и спешил прежде всего освободить его от неприятной обязанности говорить посетителю горькие вещи. — Вы меня простите, пожалуйста… — он поднялся и развел руками. — Собственно, я ведь нечаянно попал в эту историю… Хотя я и одиночка, но я ведь не для себя… Благодарю вас. До свидания; — Он слегка поклонился и пошел к выходу прямыми, четкими шагами.
— Сломанный человек, — сказал о нем Леонид Иванович. — Слаб оказался. Слаб. Жизнь таких ломает.
— Да-а, — согласился Самсонов.
— А ты знаешь, он ведь был учителем физики в нашей школе. Где Надюшка преподает. Понимаешь, какое дело? Университет окончил.
— Ну, что ж университет…
— Не говори — Московский. Ты не знаешь, а он ведь настоящий изобретатель. Патент имеет. Свидетельство… Когда ему присуждали авторство, его сразу вызвала Москва — разрабатывать проект. А для них, изобретателей, закон имеется: если тебя вызывают для реализации изобретения — ты уходишь со старого места работы и получаешь на новом тот же оклад. Вот он и выехал, ха-ха! — Дроздов засмеялся, мелко затрясся на своем кресле. — Вот он и выехал! Второй год уже не работает. Здесь другого физика приняли, а там, по приезде, — отказали. Нет ассигнований. Я теперь знаю, чья это работа. Это Василий Захарыч Авдиев. Он сам давно над этими делами колдует… Вон он с тех пор…
— Ты бы ему и разъяснил. Куда ему тягаться с докторами, — сказал Самсонов. — С профессорами!
— Это верно. Но мне он чем-то нравится. Знаешь — надо ему помочь. Уголька, что ли, подбросить, — Леонид Иванович снял телефонную трубку. Мне Башашкина… Порфирий Игнатьич, это ты? Ты вот что: отправь угля на квартиру этому, Ломоносову нашему. Лопаткину, на Восточной улице. Ему, ему! Сколько? Полтонны, думаю, хватит! И дровишек с полкубометра. Во-от, вот, как раз, буду я этим заниматься, подсказывать тебе. На то ты и топливный бог. Спишешь. В общем, отвези сегодня. Проследи.
www.rulit.me
| / Полные произведения / Дудинцев В.Д. / Не хлебом единым Николашка, светлоголовый мальчик, стоял около своей кроватки, стучал по ней флаконом ленинградской "Сирени" и, смеясь, смотрел на обоих. Надя взяла его на руки, прижала и повернулась к мужу спиной. - Послушай-ка... - сказал Леонид Иванович морщась. - Лопаткин один погубил бы свою идею. Мы, если хочешь, в интересах государства, были обязаны вмешаться. Нам нужны трубы, а не твой Дмитрий, как его... - Не хочу тебя слушать, - глядя в пространство, она прижала губы к теплой головке сына. - Ты всегда говоришь то, что в данный момент тебя оправдывает, ты всегда прав. Дави его! Но я тебе больше не жена... После этого разговора у них все пошло как будто бы по-прежнему. Они вместе садились за стол и даже обменивались несколькими словами - о погоде, о здоровье сына, о том, что развелась моль... Но Леонид Иванович больше не рассказывал анекдотов и Надя ни разу не улыбнулась при нем. В двадцатых числах августа она попросила у мужа "Победу" и вместе с Шурой поехала в центр делать покупки для сына к зиме. Когда машина миновала Белорусский вокзал и остановилась у светофора, Шура вдруг дернула Надю за рукав. - Глядите-ка, наш! Музгинский учитель! Бона впереди вышагивает! Надя вздрогнула. Кровь больно толкнулась в голову. - Фу, как ты меня испугала! - сказала она. - Кого ты там высмотрела? И взглянув в косое окошко машины, она сразу увидала Дмитрия Алексеевича, который шагал по тротуару, направляясь к центру. Лицо его было неподвижное, строгое, он был такой же, как в Музге, - ничего не видел кругом, ничего не слышал и был занят собственными мыслями. Милиционер на перекрестке, махнув палочкой, повернулся, над ним в светофоре выпрыгнул зеленый огонек, и машина двинулась дальше, покатила по улице Горького, а Дмитрий Алексеевич остался позади. - Сережа, остановите вот здесь, - сказала Надя. - Я пройдусь по магазинам. Машина затормозила у тротуара. Надя вышла и, еле сдерживая дрожь в голосе, стала неторопливо перечислять Шуре все, что надо купить к обеду: "Лучше всего взять осетрины, если будет крупная, - говорила она. - Может, есть копченый угорь - надо обязательно купить, Леонид Иванович любит. Непременно посмотри кур", - и захлопнула дверцу. Немного подождала, пока машина не исчезла вдали в общем автомобильном потоке, затем повернулась и побежала, сияя, шевеля губами. Она на ходу придумывала какую-нибудь ложь, которая оправдала бы ее внезапное появление перед Лопаткиным. Но ничего не могла придумать. Потом Надя остановилась: она сообразила, что нельзя вот так рисковать удачным моментом - может быть, вторично им не удастся встретиться. А сейчас Дмитрий Алексеевич может оказаться не в духе. Возможно, что ему ни с кем не хочется разговаривать, тем более сейчас, да еще с женой Дроздова. Поздоровается и пойдет дальше. Нет, так нельзя. И Надя поскорей отошла к газетному киоску. Сделано это было вовремя: она успела лишь открыть сумочку и посмотреть на себя в зеркало, и вот уже мелькнул в толпе зеленоватый китель. Надя подняла сумочку повыше, но предосторожность эта была лишней. Дмитрий Алексеевич быстрым, гибким шагом словно бы вырвался из потока пешеходов и так же быстро исчез. Надя захлопнула сумочку и бросилась вслед за ним. Вскоре она догнала его. Он шел так же ровно - не ускоряя и не замедляя шага. И так, шагов на пятьдесят позади Дмитрия Алексеевича, Надя прошла всю улицу Горького, Моховую и Волхонку; Он задал ей работы! Иногда ей казалось, что Лопаткин заметил ее и нарочно кружит по городу, чтобы посмеяться над нею. И она, покраснев, замедляла шаг, шла так, чтобы он не мог ничего заметить - даже оглянувшись, даже заподозрен неладное. Но Дмитрий Алексеевич ни разу не оглянулся. Он спокойно закончил восьмикилометровую прогулку, свернул в свой Ляхов переулок, прошел через двор, мимо сараев и голубятен, и по ступеням поднялся в подъезд старинного дома с облезлыми колоннами. Надя осмотрела издали эти колонны, покрытые внизу отчетливыми письменами, характерными для середины двадцатого столетия. Осмотрела двор, запомнила номер дома и, выйдя к бульвару, села в такси. Через несколько дней, после долгих колебаний, она решила навестить Дмитрия Алексеевича. В то ясное утро, когда это решение было принято, Надя впервые на московской квартире запела. В девять утра она вымыла голову, долго сушила и расчесывала свои не очень длинные, но густые, темно-русые волосы, которые после мытья словно сошли с ума - поднялись дыбом и громко трещали под гребешком. Расчесав, она заплела их в две толстые косички и уложила на затылке в тугой жгут. На затылке все получилось как надо, а вот впереди, и вообще вокруг головы, летало очень много рыжеватых паутинок - это был милый пух юности, который с годами исчезает, но Наде он не понравился, и, распустив косы, она снова сердито стала их расчесывать. "Что такое?" - подумала она вдруг, неожиданно поймав эту свою злость, и, испугавшись простого ответа, который был почти готов, она с непонятной радостью рассмеялась и запела. Вот так, тщательно причесанная, но все же с паутинкой она и предстала перед нашим Евгением Устиновичем, который сразу же стал искусно ее допрашивать. Но все искусство его разбивалось о рассеянность Нади. Она отвечала "да" почти на все вопросы старика и этим навела его на серьезные мысли. А рассеянность ее была особого рода. Прежде всего она заметила целую стаю звонковых кнопок на двери и задумалась. Потом, узнав, что Дмитрия Алексеевича нет дома, она опять вспомнила о кнопках и поняла, что каждая кнопка - это сосед Дмитрия Алексеевича и притом, как ей показалось, сосед нелюдимый и злой. Старичок, встретивший ее, предложил зайти, посидеть, и она вошла к ним в комнату, пропахшую табачным дымом, и села на шаткий стул. Вот здесь и услышал от нее профессор Бусько те "да", которые так его насторожили. Надя увидела на грязном столике два куска черного хлеба, оба одинаковой величины, и лежали они точно друг против друга. На каждом куске лежала половинка соленого огурца. - Вы живете здесь вдвоем? - спросила она. - Да, да, - сказал старичок и тоже что-то спросил, и она ответила: "Да"... Потом она увидела чертежную доску и на ней ватманский лист с чертежом. Она хотела подойти рассмотреть чертеж, но старичок сказал: "Извиняюсь" - и, пробежав вперед, проворно завесил чертеж газетой. - Да, да, - сказала она ему и опять взглянула на куски хлеба, сжала в руках сумочку, где лежало двести рублей. Потом вышла в коридор и, не отвечая старичку, ровным шагом направилась к выходу. Она твердо решила помочь двум людям, из которых один в этот день поднялся в ее глазах еще выше. "Что же сделать? - думала она. - Двести, пятьсот рублей - это не деньги". Больше достать она не могла, потому что расход денег в семье Дроздовых контролировала старуха. Прошло полтора месяца. Начались дожди, а Надя все еще искала деньги и не могла ничего придумать. Однажды днем позвонила по телефону, а затем и приехала к Наде Ганичева. Она гостила в Москве уже несколько дней. Широкая, кривоногая, пахнущая все теми же неистовыми духами, она расцеловала Надю и, целуя, рассматривала все кругом и примечала. Она сразу же увидела пакетики с нафталином на столе и открытый шкаф. - Это я вот... вынула манто, хочу проветрить, чтобы моль не завелась, - сказала Надя, взглянув на Ганичеву, и неожиданно дрожь пронзила ее. - Ну-ка погоди, дай-ка я примерю, - Ганичева словно читала Надины мысли. Она надела манто, рассыпав по ковру шарики нафталина, и подошла к зеркалу. - Длинновато, - сказала Надя. - Это чепуха, - Ганичева повернулась перед зеркалом в одну сторону, в другую. - Слушай, продай его мне! А? Надя не ответила. - Честное слово, - сказала Ганичева. - Вы сколько за него отдали? - Двадцать две... - Ну, таких денег у меня нет, положим. И потом реформа... а вот за девять я бы взяла. Надя молчала, побледнев, глядя в пространство. Это было невозможно - продавать вещь, которую для нее купил Дроздов. Именно потому, что покупал Дроздов, - он купил, он сам платил, сам считал деньги. Если уходить от него, то манто это надо оставить ему. Но девять тысяч... - Ну, что ты там... - сказала Ганичева. - Вот я тебе даю десять. Окончательно. - Зинаида Фоминична, - торопливо заговорила Надя, - мне очень нужны деньги... - А я чего? Это что - не деньги?.. - Мне только нужно, чтобы муж не знал. До зимы... - А что у тебя? - Ганичева понизила голос. - Ладно, не говори. Это не мое дело. Так что мы... решаем? И Надя решила. На следующее утро Ганичева привезла ей шесть тысяч, сказав, что остальное пришлет из Музги... Манто было уже завернуто в газеты и перевязано шпагатом. Ганичева очень ловко вынесла его на лестницу, показала Наде рукой, что все будет шито-крыто, и уехала. А через два часа, когда все улеглось в душе и когда исчез тревожный запах нафталина" Надя завернула деньги в серую, грубую бумагу, все уголки свертка подклеила и, прихватив с собой Шуру, поехала в центр за покупками. В Ляховом переулке они вышли из машины. Шура сразу поняла свою роль и, бросив на Надю веселый и ободряющий взгляд, убежала под высокую арку. Так Дмитрий Алексеевич стал обладателем нового костюма, пальто и шляпы. Увидев его в фойе консерватории, Надя, прежде чем подойти, осмотрела его со всех сторон и решила, что костюм очень хорош, что он выбран со вкусом. В отличие от Евгения Устиновича, она видела в этом костюме только хорошие стороны. И здесь, глядя на Лопаткина, она освободилась наконец от ощущения вины перед мужем. Давно забытое чувство свободы подхватило Надю, и она полетела так, как летают во сне. Все движения ее теперь были собраны и быстры. Она бегала даже по комнате, - ей не хватало времени. Надо было успеть в школу, потом, пока было не поздно, она спешила к сыну, к попрыгушкину, к Николашке. Перед ним она не могла оправдаться, особенно когда он, соскучась, бросался к ней и падал, потому что слабо держался на ногах. Он падал, а она замирала от боли. Но Николашка, посидев у мамы на коленях, сползал на пол, чтобы поднять пуговицу и положить в рот. Он был спокоен, в жизни его ничто не изменилось. Все тревожное горело, оказывается, только в ней. - Где вы пропадаете по вечерам? - шутливо спросил Леонид Иванович, поймав ее однажды в коридоре. Она бежала из ванной. - Вы, по-моему, температурите, товарищ... Дроздова! - Ах, господи! - раздраженно отмахнулась она. - Отстань, пожалуйста... Она спешила: дело шло к вечеру. Надя собиралась не в кино и не в театр. Одеться ей нужно было _попроще_, - а это не легкое дело. У нее оставалось в распоряжении всего лишь полтора часа, всего лишь! А надо было еще запереться, расчесать волосы и уложить косы, припудрить сухой, горячий румянец на щеках и попытаться понять ту, чужую, сумасшедшую, которая в последнее время стала появляться в зеркале и пугала ее. 8 Надя была уже своим человеком в Ляховом переулке. Все получилось само собой. А как, это могла бы объяснить только та, что являлась в зеркале. Она являлась только Наде, только наедине, а выйдя из комнаты, умела сразу же стать скромной, тихой и совсем затаивалась, исчезала, когда Надя приходила к Лопаткину и профессору Бусько. Комната их к этому времени уже изменилась. На столике появилась клеенка, воду кипятили в новом чайнике, заваривали чай в маленьком круглом пузанчике с вострым носом и разливали в немецкие белые кружки со стенками толщиной в палец: их нельзя было разбить. Все это привезла Надя уже после того, как Дмитрий Алексеевич сам привел ее в комнату и представил профессору. Теперь она входила смело и тихонько, чтобы не помешать изобретателям, ставила что-нибудь на стол - какую-нибудь мелочь, вроде хорошей, прочной сахарницы. Дмитрий Алексеевич хотел было возразить против этих покупок, но не смог, потому что все Надя делала разумно и все было недорого и нужно. Покупая эти вещи, она помнила о характере их будущих хозяев. В магазинах, конечно, ею руководила та, хитрая, которую она видела в зеркале. Это ее голос подсказал Наде однажды купить для Дмитрия Алексеевича сорочку и галстук. Развернув небрежно брошенный Надей на стол сверток, Дмитрий Алексеевич вспыхнул - и она тоже. Но потом он внимательно посмотрел - сорочка была из какого-то сверхпрочного крученого шелка - и подумал: "Эта штука переживет всех нас!" За время невзгод у него выработалась непобедимая страсть к надежным, долговечным вещам. И если дух его в таких случаях еще протестовал, то рука в открытую брала подарки. Поэтому он не сумел рассердиться. И та, сумасшедшая, хитрая, на миг торжествующе проглянула из глаз Нади, пошла в наступление, и Дмитрий Алексеевич был побежден! Пишущая машинка Нади стояла теперь тоже здесь, на столе, или отдыхала на полу в футляре. Для нее наконец нашлось верное, постоянное дело. Надя взяла на себя заботы по переписке Дмитрия Алексеевича. С профессором у нее сложились особые отношения. Когда она первый раз, впереди Дмитрия Алексеевича, вошла в комнатку, старик поднялся обомлев. Дмитрий Алексеевич представил Надю. "Мы уже знакомы", - сказала она, и профессор ответил, что да, он уже имел счастье... Он о чем-то догадывался, старался быть незаметным, а если бросал на нее случайный взгляд из-за чертежной доски, то это был взгляд веселый и разоблачающий, и Надя чувствовала приятное смущение, слегка розовела. В первых числах февраля Дмитрий Алексеевич дал Наде пачку листов, исписанных крупным, решительным почерком. - Перепечатайте, пожалуйста, в четырех экземплярах, - он сказал это так, как говорят секретарю, и старался не смотреть на нее. Через пять дней весь текст был отпечатан. Получилось двенадцать страниц. Письмо было адресовано в несколько высоких инстанций и заканчивалось такими словами: "Посмотрите на номер этой жалобы, подумайте, что он означает, и вызовите меня хотя бы для пятиминутной беседы". - Согласны с текстом? - спросил Дмитрий Алексеевич. - Согласна, - шепнула она. В письме Лопаткин скупо перечислил все свои надежды и разочарования, начиная с первого дня, когда он сдал маленький чертежик в бюро изобретений музгинского комбината. - Лучше нет способа приобщить вас к нашей борьбе, - сказал Дмитрий Алексеевич. - Эти письма вы сами отнесете и сдадите в соответствующие окошки. А ответ мы получим от одного из референтов Шутикова или от научного сотрудника НИИЦентролита. Внимание! - он засмеялся, и Надя вздрогнула. - Прошу запомнить день, сегодня седьмое февраля. Надежда Сергеевна, я вручаю вам это. Занесите, пожалуйста, в реестр. Это будет у нас жалоба номер... - Сорок шесть, сорок семь и сорок восемь, - сказала Надя. - Я теперь знаю, - вполголоса сказал Дмитрий Алексеевич старику. - Надо посылать письма сразу в несколько адресов. Надо бить не по одной цели, а по площадям, дробью. Так мы скорее нащупаем... Надю поразило то, что он говорил эти невероятные слова спокойным тоном, словно это была не шутка, а обычное, деловое замечание. Через несколько дней пришел ответ в красивом, специальном конверте. - Распечатайте сами, - резко сказал Дмитрий Алексеевич, не отрываясь от работы. Надя разрезала конверт. Там был вложен бланк: "Ваша жалоба направлена в... (здесь чернилами было написано: "НИИЦентролит") для рассмотрения по существу". В этот же день Надя получила еще два бланка. Жалобы были направлены - одна министру и вторая - в НИИЦентролит. - Они даже не прочитали до конца, - удивилась Надя. - Что же это такое? - Равнодушие, - отозвался старик со своего рабочего места. - Пережиток капитализма. Надя громко засмеялась, и Евгений Устинович, удивленный, высунулся из-за чертежной доски. - Муж часто говорит такие слова! - она, все еще смеясь, покачала головой и стала подшивать бланки в папку входящих бумаг. - Надежда Сергеевна... - подбирая слова, недовольным тоном возразил старик. - Вы несколько поверхностно и, я бы сказал, книжно понимаете это дело. Книжки - одно, а жизнь другое. Книжки, знаете, отражают жизнь, но не всегда прямо - иной раз и наоборот. Пережитки существуют. Иногда они, правда, не похожи на то, что мы читаем в книжках. Но жизнь - она имеет много тайных, не исследованных сторон, в отличие от явных. Вот взять, скажем, кого бы... Ну, возьмем кровельщика из нашего домоуправления. Получает он четыреста рублей, у него есть жена и ребенок, но он не уходит на завод, потому что здесь у него уйма свободного времени. По утрам он во дворе делает матрацы, а по воскресеньям - организует частное предприятие из таких же, как он, кровельщиков и подрабатывает - строит и красит гаражи для владельцев "Побед". Недавно он купил телевизор. Вот вам два лица одного человека. Теперь возьмем нашего соседа - инженера Бакрадзе. Он зарабатывает гораздо больше, чем кровельщик, и у него нет семьи. И все-таки ему везут из Абхазии фрукты и лавровый лист. Их он продает на базаре! Вот вам его второе лицо. Пойдем дальше... Возьмите начальника вот этой канцелярии, который отослал нашу жалобу и не прочитал ее. Он не спекулянт. Нет! Начальник этот произносит даже речь. О чуткости и демократии. Но если бы он был чуток, если бы он наслаждался процессом защиты правых и наказания виновных, ему пришлось бы работать, вертеться как белка в колесе! Потому что только по одной нашей жалобе ему хватит работы на месяц. А жалоба-то не одна! Ему пришлось бы ночами не спать и разрабатывать схему такого разбора жалоб, где было бы все учтено. Чтобы жалоба на Авдиева не попадала к Авдиеву! Прощай дача, прощай рыбалка, футбол - или он запустил бы хозяйство и был бы снят! А хозяйство у него, если вы туда заглянете, - в полном ажуре. Все в ящичках, картотечках и красиво расположено - как клавиатура у баяна. И он играет на этом баяне. И может прекрасно наслаждаться личной жизнью, без тревог, без страданий, без боли. А речи говорит - о чуткости! Вот опять две стороны - скрытая и явная! - Да, - сказала Надя задумчиво. Она вспомнила Дроздова. Вот ответ на его бесконечные речи! - Так что вот, Надежда Сергеевна, вот он каков, пережиток капитализма в его естественных условиях. Ты можешь загородиться от него четырьмя стенами и стены оклеишь плакатами, перестанешь с ним бороться, будешь довольный сидеть, гордый своей непогрешимостью, а он уже в тебе! Проник! Такие речи звучали в этой комнате довольно часто, причем Евгений Устинович всегда с удовольствием поворачивал их в конце, чтобы на богатом фоне показать Наде еще одно достоинство Дмитрия Алексеевича. Лопаткин молча дарил старику один из своих хмурых, угрожающих взглядов. Надя, как ученица, скромно слушала. Но та, другая - прыгала в ней, вырывалась наружу, а Евгений Устинович ей-то и адресовал свои немного старомодные хитрости. То же существо, своевольное и злое, заставляло Надю каждый раз, когда она собиралась навестить своих друзей в Ляховом переулке, надевать что-нибудь новое _попроще_. Если вчера она приходила в стареньком, темно-синем жакете, на фоне которого нежно выделялся цвет ее шеи, то сегодня жакет отдыхал. Сегодня на ней были узкая черная юбка и белая тонкая кофточка, которая Наде раньше не нравилась тем, что в ней ужасно торчала грудь. А назавтра вместо кофточки был сиреневый, пружинистый свитер - он целомудренно сжимал все выпуклости и шея в нем казалась тоненькой, талия почти такой, как шея, зато волос как будто прибавлялось вдвое! Дмитрий Алексеевич не знал, что эти превращения Нади имеют связь с ее _простой_ одеждой, что это обычный обман зрения. Ему казалось, что это в его душе разыгралась новая магнитная буря, и компас его потерял свой север и свой юг. Он сурово молчал перед чертежной доской. Но каждое появление Нади ударяло его неожиданностью, путало мысли, и он грыз карандаш, стараясь сосредоточиться, ругая только себя. А Надя совершенно спокойно ставила на стол машинку и, прикусив губку, начинала искать нужные клавиши, и в комнате раздавался уже привычный неуверенный стук. На жалобы ответов больше не было, и даже Евгений Устинович, знающий все наперед, начал удивляться, потому что _цикл_ еще ведь не закончился. Он должен был завершиться обстоятельным ответом, с несколькими пунктами, доказывающими, что машина Лопаткина дорога, неэкономична, малопроизводительна, опасна в работе и по идее своей не нова. И, конечно, "сложна и громоздка". В двадцатых числах февраля, когда Надя пришла однажды под вечер, Дмитрий Алексеевич, грустно усмехаясь, передал ей новый документ, держа его с усталой небрежностью: между указательным и средним пальцами. - Зарегистрируйте, пожалуйста, этот... входящий. "Гражданину Лопаткину Д.А., - было напечатано на белой, глянцевой бумаге. - С получением сего предлагается Вам 21-го февраля с.г., в 11 час. утра, явиться в прокуратуру района, комната 9, к помощнику прокурора тов.Титовой для объяснений По касающемуся Вас вопросу". Надя прочитала, опустила глаза и молча раскрыла свой реестр. Дмитрий Алексеевич был готов и к такому обороту дела, знал, что сумеет ответить на любой вопрос, и его грустный, усталый взгляд был вызван не страхом перед возможными превратностями судьбы. Он просто увидел в это утро бесконечно далекую дорогу, с одинаковыми путевыми столбами, на которых были цифры: 33, 34, 35... - знакомые цифры, потому что ему скоро должно было стукнуть 33. Где-то в конце этой дороги стояла его готовая машина. Но какой номер был выбит там, на столбе? Эта грусть вдруг вошла в него тихой иглой, а когда он взглянул на Надю - пронзила и ее. Но сам он - суровый, тренированный путник - нахмурился, стал темнее тучи, подбросил котомку на плече повыше и побрел дальше: не, назад, а вперед. А Надя омертвела. Она ничего не сказала ему. И только позднее, через два часа, когда Лопаткин провожал ее по темному Ляхову переулку, она вдруг взяла его под руку и остановила. - Дмитрий Алексеевич... Зачем они вас вызывают? - Кто они? - он усмехнулся. - Я полагаю, что это Авдиев хочет уточнить наши отношения. - И вовсе не к чему шутить так, - она обиделась, и в темноте блеснули ее слезы. - Я вас серьезно спросила... - Надежда Сергеевна, - он машинально положил руку ей на плечо и сразу отдернул, - жаль, что вы не Можете понять, насколько серьезно я вам ответил. Это очень серьезно... Двадцать первого февраля, выбритый, в новом галстуке, Дмитрий Алексеевич постучался и вошел в ярко освещенный зимним солнцем кабинет, к помощнику прокурора Титовой. Это была строгая, коротко остриженная женщина, в коричневом пиджаке с зелеными кантами и белыми узкими погонами. Перед нею на столе лежали дела в папках, а на делах - пачка папирос "Беломорканал" и коробка спичек. Когда Дмитрий Алексеевич вошел, она глуховатым голосом пробирала кого-то по телефону, курила и, не глядя, стряхивала с папиросы пепел куда-то в сторону, на какое-то дело. - Перестаньте мне голову морочить, товарищ эксперт... Перестаньте. Дядя Коля... экспертиза эта у вас займет от силы четыре часа. Окончив разговор, она положила трубку, быстро и недобро взглянула на Дмитрия Алексеевича, сказала: "Садитесь", и закурила новую папиросу. - Так что же, товарищ... Лопаткин, кажется? Да, Лопаткин, - она переложила на столе дела, нервно забарабанила рукой по столу, встала, отошла к окну. - Так что же это получается, товарищ Лопаткин? - сказала она, глядя в окно. - Одни двигают вперед советскую науку, промышленность, творят, а другие охаивают? А? Дмитрий Алексеевич не ответил, только посмотрел на нее с интересом. - Так получается? - Она опять села за стол и опять переложила дела. - Я никого не охаиваю, - спокойно возразил Дмитрий Алексеевич. - Вы неверно информированы. - А это что? Что же тогда это? - она раскрыла папку и подала Дмитрию Алексеевичу отпечатанные на машинке копии восьми или десяти его писем, заявлений, жалоб, написанных в разное время. Здесь же была и копия его письма в редакцию по поводу статьи Шутикова. Письмо попало в институт, а "эксперты" отослали его сюда. - Это жалобы, - тихим, ровным голосом ответил Дмитрий Алексеевич. - Критика. - Есть критика и есть клевета на честных людей. - Совершенно верно, - ответил Дмитрий Алексеевич. Не выдержал и улыбнулся ей в суровое лицо. - Кто же нам определит, что есть клевета? - В прокуратуру поступила жалоба от группы ученых... - Ах, понимаю. Разрешите ознакомиться? - Знакомьтесь. - Она подала ему эту жалобу, отпечатанную на восьми листах, причем половину последней страницы занимали подписи. Дмитрий Алексеевич неторопливо, внимательно прочитал ее, поднимая бровь, когда ему попадались особенно крепкие выражения: "Беспрецедентная вылазка", "с непонятным рвением" или "вынуждены искать защиты у советского закона". - Ну как, нравится вам? - спросила Титова. - Недурно составлено, - сказал Дмитрий Алексеевич, немного обескураженный, потому что за один раз принял на себя целый заряд таких слов, как "матерый клеветник", "лженоватор" или "вымогатель". Он помолчал, потом кивнул Титовой: - Ничего, подходяще. - А вот _нам_ это не нравится, товарищ Лопаткин. - Титова впервые подняла на него зоркие глаза. - Нам это очень не нравится. - Вы сами в этом виноваты, товарищ... - Как это понимать? - Простите, вы сколько лет работаете прокурором? - Непонятно... Ну, допустим, восемь. - А сколько вы привлекли к ответственности людей, зажимающих новое в технике? Ни одного? Так что же вы спрашиваете? Вот мы и жалуемся! В тусклых глазах Титовой вдруг загорелся живой огонек. Она улыбнулась на миг, поднесла ко рту папиросу и исчезла в белом дымном облаке. - Вот вы им поверили! - голос Дмитрия Алексеевича окреп, он подался к Титовой, вытянув вперед худую кисть с мощными суставами. - А ведь все эти ученые - Авдиев, Фундатор, Воловик, Тепикин - едут на технике вчерашнего дня! Они, как тутовые черви, ткут из своей слюны одежды для себя же. Вам, может, приходилось видеть на улице такую картину: стоит заграничный автомобиль с флажком. Как живая птица. Сияет весь... А вокруг него толпа наших... Приходилось? Так вот я, когда вижу это, у меня сразу начинает вот здесь жечь, вот тут, слева. Мне кажется, что если я еще минуту постою там, посмотрю на это, то упаду и не встану. Это они, товарищ Титова, обрекают нас на этот позор. Монополия! Они не признают скачков - только ровное, еле заметное восхождение. И бьют всех инакомыслящих! А инакомыслящих уничтожать нельзя - они, как совесть, нужны тебе же! - Значит, по-вашему, мы должны пощадить и врагов? - Вот-вот! Они как раз и считают инакомыслящих врагами. В технике! Но какой же я враг? И ведь норовят кличку приклеить! Машина моя не нравится одному человеку, и они тут же что-то вроде вейсманизма-морганизма придумают - шлеп на спину, и пошел человек гулять с пятном! А дело не так просто. Все зависит от цели. Если вы преследуете ту же высокую цель разными способами - спорьте! Ваш спор принесет только пользу. Сравнение выбросит из жизни всех - и больших и малых иждивенцев. Имейте в виду, я уверен, что Авдиев не прав. Видимость правоты у него получается исключительно в силу его высокого положения. Серые глаза Дмитрия Алексеевича зажглись туманной, бархатной темнотой. Он твердо клал перед Титовой каждое слово и подчеркивал его худым, сильным пальцем. Он не объяснялся С прокурором, а был преподавателем в классе - учил и убеждал. И Титова уже не прятала улыбки, задумчиво курила и рассматривала этого странного агитатора с увядшими, тусклыми волосами. - А мы с ними действительно враги. Мы не только инако мыслим, но у нас и цели разные, - терпеливо, мягким голосом разъяснял Дмитрий Алексеевич. - Цели, цели разные. Я это говорю, находясь в полном душевном здравии. Они глядят уже не вперед, а назад. Их цель - удержаться в кресле и продолжать обогащаться. А открыватель нового служит народу. Открыватель - всегда инакомыслящий, в любой отрасли знаний. Потому что он нашел новую, более короткую дорогу и отвергает старую, привычную. - Ну хорошо, - сказала Титова, помолчав. Папироса ее погасла. Она взяла новую. - Все это верно. Ближе к делу. Что вы скажете по существу? - Конечно, отвергаю! И обвинения и обвинителей. На мои жалобы должен быть один ответ: надо построить машину и проверить, кто из спорщиков прав. Но они боятся диспутов и экспериментов. Здесь смерть для них. Они сразу к прокурору! Прошу вас, товарищ Титова, иметь в виду, что есть еще группа ученых, которые поддерживают меня. Но они, увы, в меньшинстве. - Хорошо. Проверим. - Титова, вздохнув, поднялась. - Вот рядом стол, сядьте и напишите объяснение. Только, пожалуйста, - она улыбнулась, - пожалуйста, ближе к фактам. Через час объяснение было готово. Дмитрий Алексеевич вручил его Титовой, пожал ее твердую, сухую руку и вышел из ярко освещенного кабинета в полумрак коридора. Здесь сразу же кто-то мягко ткнулся ему в грудь. Глаза его привыкли к полумраку, и он прямо перед собой увидел большой серо-голубой берет Надежды Сергеевны. - Вы меня извините, Дмитрий Алексеевич, - тихо сказала она. Вскинула глаза и опустила. - Я очень, наверно, дурная!.. Дмитрий Алексеевич оглянулся по сторонам, чтобы удержать неожиданные слезы. "Черт, что-то стало с нервами", - подумал он. Быстро прижал к себе ее берет, они взглянули друг на друга и счастливо рассмеялись. И с этим счастливым смехом Надя крепко взяла Дмитрия Алексеевича под руку, встряхнула его, и они пошли - быстро, в ногу, молча, из коридора на лестницу, вниз, по улицам, по переулкам. И оба со страхом чувствовали, что в их отношениях произошел какой-то новый сдвиг. [ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ] [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ]/ Полные произведения / Дудинцев В.Д. / Не хлебом единым | Смотрите также по произведению "Не хлебом единым": Мы напишем отличное сочинение по Вашему заказу всего за 24 часа. Уникальное сочинение в единственном экземпляре. 100% гарантии от повторения! |
www.litra.ru
«Не хлебом единым» Владимира Дмитриевича Дудинцева вкратце
Рабочий поселок в Сибири. Первый послевоенный год. Учительница Надежда Сергеевна Дроздова, Надя, высокая, молодая, красивая женщина с постоянной грустью в серых глазах, слышит от мужа о некоем полусумасшедшем Лопаткине. Этот чудак, видите ли, изобрел машину для отливки чугунных труб и пытается внедрить ее в производство, не понимая, что время гениев-одиночек прошло. Мужа Надя слушает с доверием, - Леонид Иванович Дроздов является директором комбината, он гораздо старше и опытнее жены. Но вскоре, проведывая свою ученицу, Надя оказывается в доме-землянке простого рабочего Петра Сьянова и здесь неожиданно встречает Дмитрия Алексеевича Лопаткина, высокого, худощавого человека с военной выправкой и серыми глазами страдальца. Он живет в крохотной комнатке без окон, проводя дни и ночи у чертежной доски. Лопаткин рассказывает ей, как родилась у него, выпускника физико-математического факультета, бывшего фронтовика, потом - учителя, идея машины. И машина удалась. Проект одобрили в Москве и пригласили Лопаткина для разработки.УВОЛИВШИСЬ с работы, он приехал в столицу, но через два месяца услышал от министерских чиновников: на разработку денег нет. Но Лопаткин знает, что это неправда, - проект его зарубил московский профессор Авдиев, который пытается внедрить собственную машину. Лопаткин не пал духом, он продолжает работу и борьбу - пишет в разные инстанции жалобы... Надя понимает, что перед ней не сумасшедший, а настоящий герой.
Вскоре усилия Лопаткина приносят плоды - после вторичного рассмотрения вопроса в министерстве принято положительное решение. И Лопаткин едет в областной город, где в конструкторском бюро будет дорабатываться его проект. В это же время Дроздов, получив пост в министерстве, переезжает с женой в Москву.
В конструкторском бюро Лопаткин сотрудничает с инженерами-конструкторами Урюпиным и Максютенко, но вскоре обнаруживает, что конструкторы пытаются спроектировать собственную машину, воспользовавшись его идеями. Лопаткин разбивает их планы. Перед отъездом в Москву он получает письмо от Нади, из которого узнает, что на заводе начали изготавливать модель Авдиева. Лопаткин понимает, что борьба предстоит нелегкая. И действительно, на заседании технического совета в центральном институте «Гипролито» его проект с треском проваливают приспешники Авдиева - Фундатор и Тепикин. Лопаткин привычной рукой пишет жалобу в министерство. Бесполезно. Жалоба попадает к его врагам: Дроздову и заместителю министра Шутикову. И снова Лопаткин начинает свою борьбу - пишет письма и жалобы. Случайно Лопаткин знакомится с седым изнуренным стариком - гениальным, но таким же непризнанным и гонимым изобретателем профессором Бусько. Бусько предлагает кров и помощь. Два изобретателя начинают вести аскетичную жизнь героев-одиночек. Встают строго по режиму, завтракают чаем с черным хлебом и принимаются за работу, ровно в двенадцать Лопаткин выходит из дома и проходит свой ежедневный восьмикилометровый маршрут, размышляя и дыша свежим воздухом; ровно в три он уже дома, и его ждет их совместный обед - чугунок вареной картошки и соленый огурец. Иногда в дверь раздается звонок, и соседи по коммунальной квартире передают пакет из какой-нибудь высокой инстанции с очередным отказом. Небрежно глянув на бумагу, изобретатели продолжают свой труд. Деньги зарабатывают разгрузкой вагонов и тратят их предельно экономно. Но однажды почтальон вручил им пакет с плотной пачкой сторублевок и запиской без подписи: «Деньги ваши, используйте на свое усмотрение». Теперь, когда таинственный доброжелатель дал им возможность работать, не отвлекаясь на быт, Лопаткин услышал внутренний голос, напомнивший ему, что нужно жить.
Он начал ходить в театр и консерваторию. Музыка Шопена, а потом Баха помогла ему сформулировать важные жизненные установки: человек не рожден для жирной пищи и благополучия, это радость червей. Человек должен быть кометой и светить. «Вот моя разгадка!» Однажды в консерватории Лопаткин увидел молодую, красивую, полненькую девушку с замшевой родинкой и узнал в ней Надю. Взгляды их столкнулись, и Дмитрий Алексеевич почувствовал приятное удушье. Из разговора с Надей он узнал, что с мужем у нее нет ничего общего, героизм Лопаткина вызывает у нее восхищение, дарителем денег была она и готова помогать дальше. Для нее нашлось постоянное дело - писать на машинке и рассылать сразу в несколько инстанций заявления и жалобы изобретателей... И вот, наконец, многомесячный труд закончен - новый вариант машины готов, и Лопаткин решает, что пора снова появиться на поверхности. Знакомая секретарша устраивает ему встречу с министром. А тот, выслушав Лопаткина, распорядился направить проект на отзыв научному врагу Авдиева. На новом заседании технического совета проект Лопаткина прошел на «ура». Закипела работа по подготовке к внедрению. И именно в этот момент с завода привезли трубы, отлитые машиной Авдиева. Работа останавливается. Но на помощь приходит давний доброжелатель Лопаткина кандидат наук и директор завода Галицкий. Лопаткина приглашают для разговора в некий институт, директор которого в генеральской форме предлагает работу над секретным заказом. Лопаткин может использовать свое новое, сделанное в соавторстве с Надей изобретение. Работать он продолжает в «Гипролите», но в закрытой лаборатории. И снова, на завершающем этапе работ, появляются зловещие фигуры Авдиева и Урюпина. Пишется донос, в котором Лопаткин обвиняется в преступной халатности: допустил к секретной документации постороннего - Дроздову. Лопаткина судят, приговор: восемь лет заключения. Бумаги лаборатории решено уничтожить. Но честный инженер Антонович спасает часть документов. Благодаря этим документам дело пересматривают и Лопаткина досрочно, через полтора года, освобождают. Лопаткин снова в Москве и узнает, что по просьбе Галицкого инженеры, работавшие под руководством Лопаткина, воссоздали уничтоженные чертежи и машина уже построена, она успешно дает продукцию. Авдиев, Шутиков, Урюпин и прочие, упоенные своей победой, еще ничего не знают. У них другие заботы: обнаружились серьезные недостатки изготовленной под руководством Авдиева машины, она перерасходует металл. И перерасход этот принес стране солидный ущерб. Урюпин предлагает Шутикову ходатайствовать об изменении стандартов расхода металла, то есть узаконить брак. В тот момент стало известно о существовании экономичной машины Лопаткина. У обиженного изобретателя появилась возможность не только доказать свою правоту, но и обвинить Шутикова, Дроздова и прочих в сознательном вредительстве. Дроздов и компания решают перехватить инициативу. Появляется приказ по министерству, в котором вина за случившееся возложена на Урюпина и Максютенко, которые даже пытались через изменение стандартов скрыть брак и преступную убыточность своей машины. К ответственности также привлекаются Фундатор и Тепикин. Победа Лопаткина полная. Министр предоставляет ему возможность работать в «Гипролите» и гарантирует поддержку.
На торжественном банкете в институте Лопаткин встречает своих до конца не поверженных врагов, Авдиева, Шутикова, Фундатора, Тепикина, и слышит от них предложение выпить мировую. «Нет, - с боевым задором отвечает он. - Мы еще с вами драться будем!» Лопаткин и Надя вышли на балкон, занесенный снегом. «О чем ты думаешь? - спросила Надя. «О многом», - ответил Дмитрий Алексеевич, внутренним взором видя в темноте бесконечную дорогу, которая манила своими таинственными изгибами и суровой ответственностью. «Если я скажу тебе: «Пойдем дальше...»?»
Надя не ответила. Только приблизилась...
Пересказал С.П. Костырко
Все шедевры мировой литературы в кратком изложении. Сюжеты и характеры. Русская литература XX века: Энциклопедическое издание. — М.: Олимп; 000 «Издательство ACT», 1997
vkratze.ru
"Не хлебом единым" Дудинцев - краткое содержание
Рабочий поселок в Сибири. Первый послевоенный год. Учительница Надежда Сергеевна Дроздова, Надя, высокая, молодая, красивая женщина с постоянной грустью в серых глазах, слышит от мужа о некоем полусумасшедшем Лопаткине. Этот чудак, видите ли, изобрел машину для отливки чугунных труб и пытается внедрить её в производство, не понимая, что время гениев-одиночек прошло. Мужа Надя слушает с доверием, — Леонид Иванович Дроздов является директором комбината, он гораздо старше и опытнее жены. Но вскоре, проведывая свою ученицу, Надя оказывается в доме-землянке простого рабочего Петра Сьянова и здесь неожиданно встречает Дмитрия Алексеевича Лопаткина, высокого, худощавого человека с военной выправкой и серыми глазами страдальца. Он живет в крохотной комнатке без окон, проводя дни и ночи у чертежной доски. Лопаткин рассказывает ей, как родилась у него, выпускника физико-математического факультета, бывшего фронтовика, потом — учителя, идея машины. И машина удалась. Проект одобрили в Москве и пригласили Лопаткина для разработки. Уволившись с работы, он приехал в столицу, но через два месяца услышал от министерских чиновников: на разработку денег нет. Но Лопаткин знает, что это неправда, — проект его зарубил московский профессор Авдиев, который пытается внедрить собственную машину. Лопаткин не пал духом, он продолжает работу и борьбу — пишет в разные инстанции жалобы… Надя понимает, что перед ней не сумасшедший, а настоящий герой.
Вскоре усилия Лопаткина приносят плоды — после вторичного рассмотрения вопроса в министерстве принято положительное решение. И Лопаткин едет в областной город, где в конструкторском бюро будет дорабатываться его проект. В это же время Дроздов, получив пост в министерстве, переезжает с женой в Москву.
В конструкторском бюро Лопаткин сотрудничает с инженерами-конструкторами Урюпиным и Максютенко, но вскоре обнаруживает, что конструкторы пытаются спроектировать собственную машину, воспользовавшись его идеями. Лопаткин разбивает их планы. Перед отъездом в Москву он получает письмо от Нади, из которого узнает, что на заводе начали изготавливать модель Авдиева. Лопаткин понимает, что борьба предстоит нелегкая. И действительно, на заседании технического совета в центральном институте «Гипролито» его проект с треском проваливают приспешники Авдиева — Фундатор и Тепикин. Лопаткин привычной рукой пишет жалобу в министерство. Бесполезно. Жалоба попадает к его врагам: Дроздову и заместителю министра Шутикову. И снова Лопаткин начинает свою борьбу — пишет письма и жалобы. Случайно Лопаткин знакомится с седым изнуренным стариком — гениальным, но таким же непризнанным и гонимым изобретателем профессором Бусько. Бусько предлагает кров и помощь. Два изобретателя начинают вести аскетичную жизнь героев-одиночек. Встают строго по режиму, завтракают чаем с черным хлебом и принимаются за работу, ровно в двенадцать Лопаткин выходит из дома и проходит свой ежедневный восьмикилометровый маршрут, размышляя и дыша свежим воздухом; ровно в три он уже дома, и его ждет их совместный обед — чугунок вареной картошки и соленый огурец. Иногда в дверь раздается звонок, и соседи по коммунальной квартире передают пакет из какой-нибудь высокой инстанции с очередным отказом. Небрежно глянув на бумагу, изобретатели продолжают свой труд. Деньги зарабатывают разгрузкой вагонов и тратят их предельно экономно. Но однажды почтальон вручил им пакет с плотной пачкой сторублевок и запиской без подписи: «Деньги ваши, используйте на свое усмотрение». Теперь, когда таинственный доброжелатель дал им возможность работать, не отвлекаясь на быт, Лопаткин услышал внутренний голос, напомнивший ему, что нужно жить.
Он начал ходить в театр и консерваторию. Музыка Шопена, а потом Баха помогла ему сформулировать важные жизненные установки: человек не рожден для жирной пищи и благополучия, это радость червей. Человек должен быть кометой и светить. «Вот моя разгадка!» Однажды в консерватории Лопаткин увидел молодую, красивую, полненькую девушку с замшевой родинкой и узнал в ней Надю. Взгляды их столкнулись, и Дмитрий Алексеевич почувствовал приятное удушье. Из разговора с Надей он узнал, что с мужем у нее нет ничего общего, героизм Лопаткина вызывает у нее восхищение, дарителем денег была она и готова помогать дальше. Для нее нашлось постоянное дело — писать на машинке и рассылать сразу в несколько инстанций заявления и жалобы изобретателей… И вот, наконец, многомесячный труд закончен — новый вариант машины готов, и Лопаткин решает, что пора снова появиться на поверхности. Знакомая секретарша устраивает ему встречу с министром. А тот, выслушав Лопаткина, распорядился направить проект на отзыв научному врагу Авдиева. На новом заседании технического совета проект Лопаткина прошел на «ура». Закипела работа по подготовке к внедрению. И именно в этот момент с завода привезли трубы, отлитые машиной Авдиева. Работа останавливается. Но на помощь приходит давний доброжелатель Лопаткина кандидат наук и директор завода Галицкий. Лопаткина приглашают для разговора в некий институт, директор которого в генеральской форме предлагает работу над секретным заказом. Лопаткин может использовать свое новое, сделанное в соавторстве с Надей изобретение. Работать он продолжает в «Гипролите», но в закрытой лаборатории. И снова, на завершающем этапе работ, появляются зловещие фигуры Авдиева и Урюпина. Пишется донос, в котором Лопаткин обвиняется в преступной халатности: допустил к секретной документации постороннего — Дроздову. Лопаткина судят, приговор: восемь лет заключения. Бумаги лаборатории решено уничтожить. Но честный инженер Антонович спасаетчасть документов. Благодаря этим документам дело пересматривают и Лопаткина досрочно, через полтора года, освобождают. Лопаткин снова в Москве и узнает, что по просьбе Галицкого инженеры, работавшие под руководством Лопаткина, воссоздали уничтоженные чертежи и машина уже построена, она успешно дает продукцию. Авдиев, Шутиков, Урюпин и прочие, упоенные своей победой, еще ничего не знают. У них другие заботы: обнаружились серьезные недостатки изготовленной под руководством Авдиева машины, она перерасходует металл. И перерасход этот принес стране солидный ущерб. Урюпин предлагает Шутикову ходатайствовать об изменении стандартов расхода металла, то есть узаконить брак. В тот момент стало известно о существовании экономичной машины Лопаткина. У обиженного изобретателя появилась возможность не только доказать свою правоту, но и обвинить Шутикова, Дроздова и прочих в сознательном вредительстве. Дроздов и компания решают перехватить инициативу. Появляется приказ по министерству, в котором вина за случившееся возложена на Урюпина и Максютенко, которые даже пытались через изменение стандартов скрыть брак и преступную убыточность своей машины. К ответственности также привлекаются Фундатор и Тепикин. Победа Лопаткина полная. Министр предоставляет ему возможность работать в «Гипролите» и гарантирует поддержку.
На торжественном банкете в институте Лопаткин встречает своих до конца не поверженных врагов, Авдиева, Шутикова, Фундатора, Тепикина, и слышит от них предложение выпить мировую. «Нет, — с боевым задором отвечает он. — Мы еще с вами драться будем!» Лопаткин и Надя вышли на балкон, занесенный снегом. «О чем ты думаешь? — спросила Надя. «О многом», — ответил Дмитрий Алексеевич, внутренним взором видя в темноте бесконечную дорогу, которая манила своими таинственными изгибами и суровой ответственностью. «Если я скажу тебе: «Пойдем дальше…»?»
Надя не ответила. Только приблизилась…
moitvoru.ru
 |  |  |  |  |  |  |  |  |  |  |  |  |  |  |
 Пример видео 3 |  Пример видео 2 |  Пример видео 6 |  Пример видео 1 |  Пример видео 5 |  Пример видео 4 |
Администрация муниципального образования «Городское поселение – г.Осташков»