За что расстреляли автора стихов «Я спросил у ясеня…»? Киршон хлеб

Владимир Киршон: за что расстреляли автора песни "Я спросил у ясеня…"

Славу фильму "Ирония судьбы" в немалой степени принесли замечательные песни, слова к которым написали Белла Ахмадулина, Марина Цветаева, Борис Пастернак, Евгений Евтушенко. Но одна из них, авторство которой кому только ни приписывали, включая и режиссера, стоит особняком. Ведь мало кто уже помнит, что строчки "Я спросил у ясеня, где моя любимая…" написал уроженец Нальчика Владимир Киршон.

В его трагичной и во многом поучительной судьбе отразились все противоречия 30-х годов XX века - когда человек в одночасье превращался из гонителя в гонимого, а подлость бумерангом возвращалась к тому, кто беззастенчиво шел к вершине по головам окружающих.

В 1930-е годы имя Киршона было не просто на слуху, он числился одним из главных идеологов всесильной Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП). А его пьесы, о художественных достоинствах которых многие коллеги отзывались без восторга, тем не менее ставились на главных сценах страны - во МХАТе, Театре имени МГСПС (ныне театр имени Моссовета), Театре имени Вахтангова в Москве и в Большом драматическом театре (БДТ) в Ленинграде. Причем некоторые из них имели настоящий успех у зрителей. Немирович-Данченко в "Рабочей газете" от 25 марта 1928 года, говоря о постановке в Театре им. МГСПС пьесы Киршона "Рельсы гудят", отмечал: "Все исполнители этого спектакля живые, настоящие люди. "Рельсы гудят"- пьеса жизнерадостная, а сейчас нужны именно такие жизнерадостные и бодрые пьесы".

Члены Российской ассоциации пролетарских писателей. Владимир Киршон третий слева.Киршон был из тех, кто, как сказали бы сегодня, двигался в мейнстриме - прославлял Сталина и идеи социалистического строительства. Его пьесы посвящены разлагающему влиянию буржуазной идеологии на молодежь ("Константин Терехин"). Он возвеличивал образ "красного директора" ("Рельсы гудят"), и, кстати, считается, что именно Киршон открыл путь на советскую сцену герою-пролетарию, строящему новую жизнь. А самой известной его пьесой, пожалуй, стала комедия "Чудесный сплав" о молодых ученых. Последним произведением Киршона оказалась драма "Большой день", в которой описана война, завершившаяся победой коммунизма во всем мире.Поэтом он никогда не считался, хотя в некоторые из своих пьес включал стихи. В середине 1930-х годов для театра Вахтангова Киршон сочинил уже прочно позабытую сейчас комедию "День рождения". Музыку для нее написал молодой тогда композитор Тихон Хренников. Одна из песен начиналась с тех самых слов: "Я спросил у ясеня…". Ноты к ней не сохранились, но Хренников позже вспоминал, что его композиция была веселее, чем у Микаэла Таривердиева: "Там это была ироническая песня".

Вряд ли сам Киршон, выводя эти, возможно, самые талантливые свои строчки, подозревал, что именно они переживут не одно десятилетие и станут главной, если не единственной, ценностью его творческого наследия.

А пока шел 1930-й год. Киршон в своих выступлениях на писательских собраниях громит литераторов-"попутчиков". К ним относили Михаила Зощенко, Алексея Толстого, Вениамина Каверина и Михаила Пришвина. Рапповцы травили всех, кто уклонялся от воспевания "героики революционных свершений". Особо от Киршона доставалось Михаилу Булгакову. В одной из статей в газете "Вечерняя Москва" Киршон писал: "Отчетливо выявилось лицо классового врага. "Бег", "Багровый остров" продемонстрировали наступление буржуазного крыла драматургии".

А на 16 съезде ВКП(б) 28 июня 1930 года, когда прорабатывали философа Алексея Лосева за "Диалектику мифа", Киршон также внес в обсуждение свои три копейки. Главный доклад тогда делал Лазарь Каганович, который назвал мыслителя классовым врагом. Пропустивший книгу философа цензор в свое оправдание сказал, что Лосев представляет "оттенок философской мысли". "Я читала стенограмму съезда. Там любопытные ремарки. Например, драматург Киршон кричит: "За такие оттенки надо ставить к стенке!" - рассказала спутница жизни и ученица Лосева Аза Тахо-Годи.

В августе 1936 года "Правда" опубликовала первое коллективное воззвание писателей с требованием расстрела, правда, не своих коллег, а активистов "антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра". Среди подписавшихся значится и Киршон. Бумеранг был запущен…

В это же время драматург ведет активную переписку со Сталиным, причем некоторые его послания являются классикой довольно распространенного тогда жанра письма-доноса. Отца народов Киршон выбирает и в главные свои критики, прося вождя оценить правильность его пьес. В июне 1930-го он просит генсека прочитать пьесу "Хлеб" и указать на недостатки. Кстати, существует байка о том, что на встрече Сталина с писателями Киршон подбежал к вождю со словами: "Я слышал, Вы вчера были на моей пьесе "Хлеб" во МХАТе. Мне очень важно узнать Ваше мнение". "Вчера? - переспросил вождь. - Не помню! В 13 лет посмотрел "Коварство и любовь" Шиллера - помню. А ваш "Хлеб" не помню".

Не брезговал Киршон доносить "отцу народов" и на своих коллег по ремеслу. "Я считаю себя обязанным сообщить Вам о новых попытках разжигания групповой борьбы между литераторами-коммунистами", - пишет он в 1933 году. В 1934-м Киршон направил Сталину и Кагановичу письмо с жалобой на газетчиков. Травлей Киршон посчитал критические статьи о своем творчестве.

"Киршон - это воплощение карьеризма в литературе. Полная убежденность в своей гениальности и непогрешимости. Он мог держаться в искусстве только благодаря необычайно развитой энергии устраивать, пролезать на первые места, бить всех своим авторитетом, который им же искусственно и создавался", - вспоминал драматург Александр Афиногенов.

Однако были и те, кто вспоминал о Киршоне с теплотой. Среди них - актриса Клавдия Пугачева. "Он любил сделать человеку что-нибудь приятное и обладал особой способностью повернуть дело так, что огорчения, казавшиеся человеку непреодолимыми, приняли бы характер мелких житейских пустяков. После встречи с ним становилось легко. Таким остался в моей памяти Владимир Михайлович Киршон. Он много помогал товарищам материально и никогда никому об этом не говорил. Многие обращались к нему с различными просьбами, и в своем кругу я не помню случая, чтобы он оставил самую незначительную просьбу без внимания. Киршон был блестящим оратором, он хорошо говорил, но он же умел и выслушать человека, обладал способностью сразу правильно понять и помочь ему", - пишет она в своих мемуарах.

Но неумолимо приближался 1937 год. 28 марта был арестован покровитель Киршона Генрих Ягода, занимавший три года пост наркома внутренних дел СССР, а затем наркома связи. Как водится, за этим потянулась цепочка арестов всех тех, кто так или иначе был связан в свое время с главным чекистом страны. Одним из звеньев стал Владимир Киршон.

Его взяли не сразу. Сначала прорабатывали на заседаниях Союза писателей, как делал он сам в свое время. Четвертого апреля 1937 года жена Михаила Булгакова Елена записала в дневнике: "Киршона забаллотировали на общемосковском собрании писателей при выборах президиума. И хотя ясно, что это в связи с падением Ягоды, все же приятно, что есть Немезида и т. д.". В конце апреля она пишет о предложении писателя Юрия Олеши пойти на собрание московских драматургов, на котором будут расправляться с Киршоном. Булгаков его отверг. "М. А. и не подумает выступать с таким заявлением и вообще не пойдет. Ведь раздирать на части Киршона будут главным образом те, кто еще несколько дней назад подхалимствовали перед ним", - написала Елена Сергеевна. И в каком-то смысле этим своим поступком Булгаков дал ответ на вопрос, можно ли оправдывать подлость и пороки гениальностью.

Киршон же снова бросается к Сталину. Он слезно просит не изгонять его из партии: "Дорогой товарищ Сталин, вся моя сознательная жизнь была посвящена партии, все мои пьесы и моя деятельность были проведением ее линии. За последнее время я совершил грубейшие ошибки, я прошу покарать меня, но я прошу ЦК не гнать меня из партии". Но его обвиняют уже не просто в связях с Ягодой, но и в троцкистской деятельности. Сталин не помог. Бумеранг прилетел обратно.

Алексей Лосев, сосланный в лагеря и строивший Беломоро-Балтийский канал, чудом выживший и проживший 94 года, признан столпом русской философии. Михаил Булгаков стал классиком. Владимир Киршон, расписавшийся в истории строчками "Я спросил у ясеня…", расстрелян в 1938 году, немного не дожив до своего 36-летия.

источник текста

eska.livejournal.com

ИРОНИЯ СУДЬБЫ. ЗА ЧТО РАССТРЕЛЯЛИ АВТОРА ПЕСНИ "Я СПРОСИЛ У ЯСЕНЯ..."

Владимир Михайлович Киршон (6 (19) августа 1902, Нальчик — 28 июля 1938, Москва) — русский советский драматург

Славу фильму «Ирония судьбы» в немалой степени принесли замечательные песни, слова к которым написали Белла Ахмадулина, Марина Цветаева, Борис Пастернак, Евгений Евтушенко. Но одна из них, авторство которой кому только ни приписывали, включая и режиссера, стоит особняком. Ведь мало кто уже помнит, что строчки «Я спросил у ясеня, где моя любимая…» написал уроженец Нальчика Владимир Киршон.

Члены Секретариата РАПП. Слева направо: М. В. Лузгин, Б. Иллеш, В. М. Киршон, Л. Авербах, Ф. И. Панферов, А. А. Фадеев, И. Макарьев Киршон был из тех, кто, как сказали бы сегодня, двигался в мейнстриме - прославлял Сталина и идеи социалистического строительства. Его пьесы посвящены разлагающему влиянию буржуазной идеологии на молодежь ("Константин Терехин"). Он возвеличивал образ "красного директора" ("Рельсы гудят"), и, кстати, считается, что именно Киршон открыл путь на советскую сцену герою-пролетарию, строящему новую жизнь. А самой известной его пьесой, пожалуй, стала комедия "Чудесный сплав" о молодых ученых. Последним произведением Киршона оказалась драма "Большой день", в которой описана война, завершившаяся победой коммунизма во всем мире.

Поэтом он никогда не считался, хотя в некоторые из своих пьес включал стихи. В середине 1930-х годов для театра Вахтангова Киршон сочинил уже прочно позабытую сейчас комедию "День рождения". Музыку для нее написал молодой тогда композитор Тихон Хренников. Одна из песен начиналась с тех самых слов: "Я спросил у ясеня…". Ноты к ней не сохранились, но Хренников позже вспоминал, что его композиция была веселее, чем у Микаэла Таривердиева: "Там это была ироническая песня".

Владимир Киршон. 1929 г.А на 16 съезде ВКП(б) 28 июня 1930 года, когда прорабатывали философа Алексея Лосева за "Диалектику мифа", Киршон также внес в обсуждение свои три копейки. Главный доклад тогда делал Лазарь Каганович, который назвал мыслителя классовым врагом. Пропустивший книгу философа цензор в свое оправдание сказал, что Лосев представляет "оттенок философской мысли". "Я читала стенограмму съезда. Там любопытные ремарки. Например, драматург Киршон кричит: "За такие оттенки надо ставить к стенке!" - рассказала спутница жизни и ученица Лосева Аза Тахо-Годи.

Кстати

Михаил Булгаков все же "отомстил" своему гонителю, но сделал это в подлинно писательском духе. В своем рассказе "Был май" он вывел его в качестве молодого драматурга Полиевкта Эдуардовича. Тот критикует пьесу автора (имеется в виду булгаковский "Бег") и рассказывает о своей ("Суд" Киршона). Булгаков издевается над драматургом, который побывал за рубежом, но пьесу на "заграничную" тему написал на основе сложившихся схем, без каких-либо собственных впечатлений - словом, привез из-за границы "кукиш с маслом".

Черты драматурга присущи и Иуде из Кириафа в "Мастере и Маргарите" (о дружбе Киршона с главой НКВД Ягодой было хорошо известно). Автор и здесь "отомстил" Киршону: Понтий Пилат организует убийство предателя Иуды, а Иешуа в беседе с прокуратором предвидит, что с юношей из Кириафа "случится несчастье, и мне его очень жаль". Таким образом, Булгаков, можно сказать, предугадал печальную судьбу своего оппонента.Текст: Екатерина Ковалевская . Российская газета

Мемориальная доска на доме, где жил В.Киршон.

lera-komor.livejournal.com

За что расстреляли автора стихов «Я спросил у ясеня…»?

Замечательные песни из фильма «Ирония судьбы, или С легким паром!» мы знаем наизусть. Авторы стихов к ним — Белла Ахмадулина, Марина Цветаева, Борис Пастернак, Евгений Евтушенко... Но вот одна из этих песен стоит особняком, ведь автора строчек «Я спросил у ясеня, где моя любимая...» Владимира Киршона сегодня мало кто помнит.

Его судьбу можно назвать не только трагичной, но и поучительной. В 1930-е годы Киршон был настоящим любимчиком власти и протеже самого Ягоды. Он считался одним из главных идеологов Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП). Сам он писал пьесы. Неудивительно, что сейчас мы ни одной из этих пьес не знаем. Достаточно одних названий: «Рельсы гудят», «Чудесный сплав» (о сталинских стройках), «Хлеб» (о борьбе партии за социализм на примере хлебозаготовок). Спектакли по этим пьесам шли на главных сценах страны.

Владимир Киршон в 1929 году.

Но драматургия была не единственным занятием Киршона. Он был активным участником писательских собраний, на которых громил писателей-«попутчиков». К ним относили Михаила Зощенко, Алексея Толстого, Вениамина Каверина, Михаила Пришвина. Особо от Киршона доставалось Михаилу Булгакову. В одной из статей в газете «Вечерняя Москва» Киршон писал: «Отчетливо выявилось лицо классового врага. „Бег“, „Багровый остров“ продемонстрировали наступление буржуазного крыла драматургии».

Киршон принимал участие и в 16 съезде ВКП(б) 28 июня 1930 года, на котором «прорабатывали» философа Алексея Лосева. Пропустивший книгу философа цензор тогда в свое оправдание сказал, что Лосев представляет «оттенок философской мысли». На это Киршон кричал: «За такие оттенки надо ставить к стенке!»

Члены Секретариата РАПП. Слева направо: М. В. Лузгин, Б. Иллеш, В. М. Киршон, Л. Авербах, Ф. И. Панферов, А. А. Фадеев, И. Макарьев

Известно, что Киршон неоднократно писал письма Сталину. Например, в 1933 году он пишет: «Я считаю себя обязанным сообщить Вам о новых попытках разжигания групповой борьбы между литераторами-коммунистами». В 1934-м направил Сталину и Кагановичу жалобу на газетчиков. Любую критику своего творчества называл «травлей». Еще бы! Ведь чуть ли не единственным достойным критиком своих произведений он считал самого Сталина. Киршон посылал вождю народов свои пьесы, прося оценить на правильность, указать на недостатки.

Кстати, существует байка о том, что на встрече Сталина с писателями Киршон подбежал к вождю со словами: «Я слышал, Вы вчера были на моей пьесе „Хлеб“ во МХАТе. Мне очень важно узнать Ваше мнение». «Вчера? — переспросил вождь. — Не помню! В 13 лет посмотрел „Коварство и любовь“ Шиллера — помню. А ваш „Хлеб“ не помню».

«Бумеранг» вернулся к Киршону в 1937 году. 28 марта был арестован его покровитель Ягода. За ним потянулась цепочка арестов. Одним из звеньев этой цепочки и стал Владимир Киршон.

4 апреля 1937 года жена Михаила Булгакова Елена записала в дневнике: «Киршона забаллотировали на общемосковском собрании писателей при выборах президиума. И хотя ясно, что это в связи с падением Ягоды, все же приятно, что есть Немезида и т. д.»

В конце апреля она пишет о предложении писателя Юрия Олеши пойти на собрание московских драматургов, на котором будут расправляться с Киршоном. Булгаков его отверг. «М. А. и не подумает выступать с таким заявлением и вообще не пойдет. Ведь раздирать на части Киршона будут главным образом те, кто еще несколько дней назад подхалимствовали перед ним», — написала Елена Сергеевна.

Киршон обращался к Сталину. «Дорогой товарищ Сталин, вся моя сознательная жизнь была посвящена партии, все мои пьесы и моя деятельность были проведением ее линии. За последнее время я совершил грубейшие ошибки, я прошу покарать меня, но я прошу ЦК не гнать меня из партии». Но Сталин не помог. Киршон был расстрелян в 1938 году, не дожив до 36-летия.

Удивительно, но были и те, кто вспоминал о Киршоне с теплотой. Среди них — актриса Клавдия Пугачева. «Он любил сделать человеку что-нибудь приятное и обладал особой способностью повернуть дело так, что огорчения, казавшиеся человеку непреодолимыми, приняли бы характер мелких житейских пустяков. После встречи с ним становилось легко. Таким остался в моей памяти Владимир Михайлович Киршон. Он много помогал товарищам материально и никогда никому об этом не говорил. Многие обращались к нему с различными просьбами, и в своем кругу я не помню случая, чтобы он оставил самую незначительную просьбу без внимания. Киршон был блестящим оратором, он хорошо говорил, но он же умел и выслушать человека, обладал способностью сразу правильно понять и помочь ему», — пишет она в своих мемуарах.

Как же этот человек стал автором песни, которую все мы знаем вот уже сорок лет? В середине 1930-х годов для театра Вахтангова Киршон сочинил комедию «День рождения». Музыку для нее написал молодой тогда композитор Тихон Хренников. Одна из песен начиналась с тех самых слов: «Я спросил у ясеня...». Ноты к ней не сохранились, но Хренников позже вспоминал, что его композиция была веселее, чем у Микаэла Таривердиева: «Это была ироническая песня».

Такая вот «ирония судьбы»...

www.izbrannoe.com

Ирония судьбы Владимира Киршона — Конаковский уезд

Этого литературного деятеля сегодня никто не помнит. Единственное, что после него осталось в литературе (да и в народной памяти) – песня «Я спросил у ясеня» на его стихи, под которую в «Иронии судьбы» грустит пьяный Женя Лукашин. А ведь когда-то Владимир Киршон был властителем судеб, единым росчерком пера решавшим, кому жить, а кого предать забвению. Он даже поселился неподалеку от Завидово, чтобы всегда быть рядом с теми, кто руководил советской страной. Но именно близость к власти его и погубила.

Владимир Киршон

Когда-то поселок Радченко назывался ТОС – поселок Торфоопытной станции, и сюда, как известно, любила приезжать Надежда Крупская, вдова вождя мирового пролетариата. Поселок ТОС благодаря этому сделался популярным среди тех, кто рассчитывал сделать карьеру при каких-нибудь кремлевских структурах. Они присматривались к дачам в окрестностях поселка, и нередко посещали эти места. Одно время в окрестностях будущего поселка Радченко жили несколько советских писателей, в том числе и Владимир Киршон.

Владимир Киршон любил говорить о себе кратко – коммунист, писатель, драматург. Автор пьес с говорящими названиями «Рельсы гудят» и «Чудесный сплав». Один из главных идеологов всесильной Российской ассоциации пролетарских писателей. Именно Киршон на собраниях громче всех разносил и ругал собратьев по перу, призывал не терять бдительности, заклинал как можно больнее наказывать тех, кто не разделял принципов пролетарской литературы. Рапповцы травили тех, кто пытался уклониться от воспевания «героики наших будней». В разное время их жертвами становились Михаил Зощенко и Вениамин Каверин, Алексей Толстой и Михаил Булгаков.

Булгакова Киршон преследовал с особым рвением. В одной из статей в газете «Вечерняя Москва» Киршон писал: «Отчетливо выявилось лицо классового врага. «Бег», «Багровый остров» продемонстрировали наступление буржуазного крыла драматургии». Драматург вел активную переписку с членами Политбюро, писал Сталину докладные записки, которые по жанру больше походили на доносы. Как только где-то появлялась тень крамолы, идеологически незрелого произведения, — Киршон первым бросался в атаку, рвал и метал, призывал на голову провинившегося самые жестокие кары. Известно, что на XVI съезде ВКП (б), когда прорабатывали философа Алексея Лосева, и ученый пытался объяснить, что в философии не бывает только черного и белого, важны прежде всего оттенки, — Киршон встал и на весь зал заявил «За такие оттенки надо ставить к стенке!» (кстати, Лосев потом будет репрессирован, несколько лет проведет в лагерях – скорее всего, благодаря и такому «рифмованному» приговору, который ему вынес Киршон). А когда в 1936 году «Правда» опубликует первое коллективное воззвание писателей с требованием расстрела активистов «антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра», первым, кто поставит свою подпись под требованием физически уничтожать политических врагов, будет Киршон.

Что мы сегодня знаем об этом человеке? В его трагичной и во многом поучительной судьбе отразились все противоречия 30-х годов XX века — когда человек в одночасье превращался из гонителя в гонимого, а подлость бумерангом возвращалась к тому, кто беззастенчиво шел к вершине по головам окружающих. «Киршон — это воплощение карьеризма в литературе. Полная убежденность в своей гениальности и непогрешимости. Он мог держаться в искусстве только благодаря необычайно развитой энергии устраивать, пролезать на первые места, бить всех своим авторитетом, который им же искусственно и создавался», — вспоминал о нем драматург Александр Афиногенов.

Владимир Михайлович Киршон родился в августе 1902 года в Нальчике. Его детство прошло в Санкт-Петербурге и Кисловодске. Активно участвовал в Гражданской войне, с 1920 года — член РКП(б). По окончании учебы в Коммунистическом университете Киршон преподавал в совпартшколе Ростова-на-Дону. В 1925-м переехал в Москву, где в течение нескольких лет сделал стремительную карьеру. Вскоре он уже числился одним из руководителей РАПП, членом редколлегии журнала «На литературном посту», одним из главных «идейных писателей» в Советском Союзе.

Надежда Крупская в Радченко

Киршон всегда, на двести процентов, был предан коммунистическим убеждениям. Он всегда поддерживал инициативы центральной власти и прославлял строительство социализма и всячески выражал свою поддержку лично товарищу Сталину. Известно, что после того, как Киршон заканчивал очередную пьесу, он посылал ее лично Сталину и просил прочесть новое произведение, посмотреть, нет ли в нем каких-нибудь перегибов или идеологических ошибок. Например, в июне 1930-го он просил генсека прочитать пьесу «Хлеб» и указать на недостатки. Кстати, существует байка о том, что на встрече Сталина с писателями Киршон подбежал к вождю со словами: «Я слышал, Вы вчера были на моей пьесе «Хлеб» во МХАТе. Мне очень важно узнать Ваше мнение». «Вчера? — переспросил вождь. — Не помню! В 13 лет посмотрел «Коварство и любовь» Шиллера — помню. А ваш «Хлеб» не помню».

Впрочем, это скорее всего анекдот. Потому что пьесы Киршона шли по всей стране и пользовались успехом. Да и как иначе, если посвящены они были темам самым что ни на есть актуальным для сталинского общества. Например, в пьесе «Константин Терехин» Киршон обрушивался на молодежь, подверженную влиянию буржуазной идеологии. А в пьесе «Рельсы гудят» возвеличивался образ безупречного «красного директора», руководителя нового, сталинского поколения. Считается, что именно Киршон открыл путь на советскую сцену простому герою-пролетарию, положительному рабочему, строившему новую жизнь. Последним произведением Киршона оказалась драма «Большой день», в которой описана война, завершившаяся победой коммунизма во всем мире.

Листья и плоды ясеня

Поэтом он никогда не считался, хотя в некоторые из своих пьес включал стихи. В середине 1930-х годов для театра Вахтангова Киршон сочинил уже прочно позабытую сейчас комедию «День рождения». Музыку для нее написал молодой тогда композитор Тихон Хренников. Одна из песен начиналась с тех самых слов: «Я спросил у ясеня…». Композитор Тихон Хренников позже вспоминал, что его композиция звучала из уст отрицательного персонажа – «это была ироническая песня». Вряд ли сам Киршон, выводя эти самые талантливые свои строчки, подозревал, что именно они переживут не одно десятилетие и станут единственной ценностью его творческого наследия.

Старые дачи в Радченко

Тем временем «коммунист, писатель, драматург» приобрел дачу в дальнем Подмосковье, в поселке ТОС (ныне Радченко) и частенько приезжал сюда отдохнуть от столичной суеты. Известно, что неподалеку, в Завидово, приезжали на охоту высшие руководители советского государства, и хитрый Киршон старался всеми правдами и неправдами «быть на виду». К тому же ему очень благоволил руководитель НКВД Генрих Ягода, и покровительство главного чекиста страны, конечно, вдохновляла драматурга Киршона сильнее всех отзывов его собратьев по литературе.

Старые дачи в Радченко

В 1933 году Владимир Киршон вошел в состав оргкомитета, готовившего первый в истории СССР Всесоюзный съезд писателей. А также стоял «у руля» при создании Союза писателей СССР, куда сам вошел одним из первых. Когда стало известно, что писателям выделяют участки для строительства дач в подмосковном поселке Переделкино, Киршон добился, чтобы одна из первых дач была выделена ему. Ради этого он даже продал свою дачу недалеко от Завидово и переехал в Переделкино.

Владимир Киршон

Его падение случилось после того, как 28 марта 1937 года был арестован его всесильный покровитель Генрих Ягода, занимавший пост наркома внутренних дел СССР. Как водится, за этим потянулась цепочка арестов всех тех, кто так или иначе был связан с главным чекистом страны. В апреле Киршона забаллотировали на общемосковском собрании Союза писателей, его не выбрали в очередной раз секретарем писательской организации. Спустя месяц Киршона вызвали на собрание московских драматургов, где обвиняли в политической близорукости и двурушничестве. Всесильного Киршона буквально «размазали по стенке». На собрание, кстати, приглашали и Михаила Булгакова, который в свое время натерпелся от Киршона, но он отказался. «Ведь раздирать Киршона на части будут главным образом те, кто еще совсем недавно пресмыкался и подхалимствовал перед ним, а М.А.не хотел в этом участвовать», — написала в дневнике жена Булгакова Елена Сергеевна.

Киршон бросился за помощью к Сталину. Он написал отчаянное письмо, где перечислял все свои заслуги, признавался в своих ошибках и готов был на все, лишь бы искупить вину перед партией, народом и правительством. Но это не помогло. Весной 1938 года Киршон был арестован по обвинению в участии в заговоре против руководителей Советского Союза. Он прекрасно понимал, что это конец. Летом того же года его расстреляли. Пьесы Киршона были запрещены, книги изъяты из библиотек. Известно, что дача в Переделкино, принадлежавшая Киршону, перешла к писателю Зазубрину, которого тоже вскоре расстреляли, а потом на ней некоторое время жил писатель Бабель – расстреляли и его. У дачи была дурная слава. Говорят, после войны она стояла заброшенной, никто не хотел в ней жить. А после сгорела.

Михаил Булгаков

Михаил Булгаков все же «отомстил» своему гонителю, но сделал это в подлинно писательском духе. Причем сделал это еще задолго до ареста Киршона, когда тот был в самом зените своего могущества. Булгаков придал черты сходства с Киршоном своему Иуде из «Мастера и Маргариты» — и многие узнали его, ведь о дружбе Киршона с главой НКВД Ягодой было всем известно. В романе, как вы помните, Понтий Пилат организует убийство предателя Иуды, а Иешуа в беседе с прокуратором предвидит, что с юношей из Кириафа «случится несчастье, и мне его очень жаль». Таким образом, Булгаков, можно сказать, предугадал печальную судьбу своего оппонента.

Понравилось это:

Нравится Загрузка...

Похожее

konakovsky-uezd.org

«Хлеб» В. Киршона на сцене Московского Художественного театра*

Издавна известно, что драма, так же как и комедия, может быть направлена по преимуществу на ситуации или по преимуществу на характеры. Однако, для того чтобы выявить характеры, нужны определенные ситуации. Только в драме характеров очевидно сразу, что центр тяжести не в этих ситуациях, не в социальной обстановке, а в анализе личностей. А в драме ситуаций очевидно, что автору не кажется нужным вскрывать то, что происходит в сознании действующих лиц. Личности здесь являются фигурами игры, они могут быть сведены почти к маскам. Но во взаимоотношениях их есть нечто большее, чем они сами. Те или другие конфликты интересны и характерны сами по себе. Мы, конечно, совершенно отбросим такие драмы и комедии положений, которые сводятся к внешним патетическим или комическим случайностям. Такими пустяками могут заниматься только классы или эпохи, требующие от театра легкого и поверхностного развлечения. Поэтому для нас пьеса ситуаций — это театральный спектакль, дающий отражение некоторой общественной комбинации сил, с которой мы считаем нужным познакомить широкую публику путем непосредственного участия ее в динамическом развертывании этой комбинации на сцене. Точно так же в наше время выбрать своей задачей распутывание каких-нибудь усложненных и оригинальных характеров вне отношения их к увлекающим нас всех бурным потокам общественных событий — значило бы уйти от основного пути нашего искусства. Нас может интересовать только такой характер, который является для нашего времени либо источником силы, либо источником слабости. Характер интересует нас как энергетический элемент в общественной жизни.

Из этого, пожалуй, можно сделать вывод: драма ситуаций может быть у нас небрежной по отношению к психологии, а характеристика есть часть психологии. Я говорю — может быть небрежной, но не должна быть такой. Можно представить себе пьесу, широко изображающую общественную комбинацию сил, но вместе с тем дающую зрителю возможность присмотреться к отдельным персонажам, «действующим лицам» всей комбинации. Но, с другой стороны, — вряд ли мыслимо представить себе в настоящее время драму характеров, в которой эти характеры были бы показаны вне связи с общественной деятельностью.

Пьеса Киршона1 построена так, что ее можно характеризовать как драму ситуации: художественно типичного изображения процесса хлебозаготовок к моменту острого соприкосновения диктатуры пролетариата с различными слоями деревни. Но ее можно характеризовать также как драму характеров: противопоставления того, что я назвал бы генеральным типом большевика, — этакому внутрипартийному попутчику, причем генеральный тип и внутрипопутнический взяты отнюдь не как маски, а как «живые люди». Это совпадение вполне закономерно, и оно представляет собой шаг вперед в развитии нашей драматургии.

Я слышал голоса, которые упрекают Киршона в том, что его деревня уже не наша деревня. В нынешний момент над всем царит колхозный вопрос, а у Киршона этот вопрос затрагивается весьма косвенно. Это было, скажем, в 1929 году.

Время наше бежит быстро. Нисколько не отрицая сущности задачи улавливать время путем его театрального «кодакирования», я, однако, обращаю внимание на то, что если мы будем считать недостатком комедии художественное освещение вчерашнего дня, то мы вообще никакой художественной беллетристики иметь не будем.

Некоторые физики пришли к выводу об индетерминированности внутриатомных элементов на том основании, что электрон движется столь быстро, что с так называемого момента акта познания измерения, как бы краток он ни был, он перемещается. Так и мы могли бы прийти к выводу, что у явления нет подлинно глубоких корней и нет определенного рельефа физиономии, потому что, пока наладишь снять с него действительную копию, — он уже меняется.

Может случиться, что моментальная зарисовка будет вместе с тем художественна, но, вообще говоря, надо помнить, что без труда настоящих художественных результатов не дается, а труд требует тщательности, следовательно, — и длительности. Если бы даже Киршон просто хотел нам потверже зарисовать черты хлебозаготовки, какой она является в деревне по преимуществу единоличнической, то и тогда было бы смешно его упрекать. Ему эта деревня нужна как фон для его социально-психологической, партийно-характерологической задачи. При таком условии он целиком оправдан. Сама комбинация сил в указанных рамках дана верно, хотя мы не узнаем при этом ничего особенно нового. Художественный театр воплотил крестьянскую личность и крестьянскую массу в живые, тонкие образы. Это даст возможность сотням тысяч людей, не видавших подлинной хлебозаготовки, пережить ее через посредство сцены.

Характерологически пьеса построена на довольно резком противопоставлении двух основных типов. Для характеристики Михайлова — генерального большевистского типа — Киршон дал достаточный материал. Этот материал оказался при этом не только в руках артиста-мастера (Добронравов), но еще и артиста, обладающего сценическим обаянием, родственным этому типу своей огромной внешней простотой, при огромном внутреннем переживании. А это и есть основной тонус большевизма. В генеральном типе большевика нет позы, нет фразы, нет рисовки, нет романтики, хотя бы искренней, но нервической. Генеральный тип большевика спокоен. Он деловит, а поэтому «Ольги», которых так много среди нашей интеллигенции, склонны считать этот тип деляческим и скучным, что и высказывает на сцене Ольга своему мужу. Между тем это спокойствие, эта деловитость, эта постоянная занятость делами, которые иной раз могут показаться мелочами, оправдываются тем постоянным огромным внутренним напряжением, тем внутренним сиянием стоящей впереди гигантской цели, которое каждый отдельный поступок, как бы он ни был мал, поэтизирует, выхватывая его из заурядного, делая его частью небывалой в истории реально творимой поэмы социализма.

Киршон не ограничивается картиной виртуозного делового поведения своего героя для того, чтобы разбить вдребезги глупенькие речи о прозаичности и сухости большевика. Он показывает еще более глубокое чувство в нем: чувство и социальное и индивидуальное. Социальная его чуткость прекрасно проявляется в великолепной фразе о «барстве и о колонии», которую он бросает Раевскому, петушащемуся перед крестьянством2. Вы сразу чувствуете, что этому холодному Михайлову мужики дороги. Ему приходится иной раз несколько сурово подходить к ним, когда они поддаются влиянию кулака. Но вообще он чувствует себя не только слугой рабочих, но и крестьян: все идет к одному единству, к общему строительству. Ненавистен. ему только кулак…

У Ленина было необыкновенно много такого горячего чувства, полного братской симпатии ко всем трудящимся, не только к рабочим, но и к крестьянам и к какому-нибудь дальнему кули.

Михайлов в пьесе Киршона, кроме того, лично сердечен. Скупо и тонко отмечается его волнение по поводу отхода от него Ольги. Видно, как крепко может любить этот человек.

Многие говорят, что Киршону не нужно было придумывать «любовной фабулы», строить треугольник из Михайлова, Раевского и Ольги. Треугольник действительно сам по себе не из удачных. История, если ее вкратце рассказать, весьма банальна. Но в этом треугольнике есть одна сторона, которая была необходима. Через упреки Ольги Михайлову в бесчувственности и реакции Михайлова на ее слова и поступки — мы глубже проникаем во внутренний мир этого человека. Он ведь не любит пускать туда, в этот внутренний мир, он и сам туда редко входит. В сущности, он знает, что там все благополучно. Ему незачем, как Раевскому, ежеминутно настраивать свой инструмент, ввиду его «многострунности» и недоброкачественности струн. Михайлов знает, что инструмент вообще в порядке, и смело ударяет по его клавиатуре.

Ольгу, по-видимому, надо играть не так, как играет Тарасова. Так не выходит. У артистки симпатичный и здоровый женский облик, к тому же у нее умное лицо, которое она делает еще более умным при помощи целой гаммы тонких усмешек. Если Ольга — человек разума, наблюдательница (а то, что есть в тексте, подкрепляет такое понимание), то она вместе с тем неизмеримо глупа, ибо быть умной и наблюдательной и не понять довольно быстро, чего стоит павлиний хвост Раевского и какое солнце скрывается под серой шинелью Михайлова, — это возмутительно. Публика не может не возмущаться, не может не пожимать плечами над таким парадоксом. На самом деле Ольга не такова. Она — интеллигентка-истеричка, и надо давать ее на истерике. Поменьше умных улыбок, побольше острых, визгливых криков, капризничания, смятения, стремления неизвестно к чему, органической неудовлетворенности. Вы спросите — да откуда же это? Ведь Ольга — долголетняя, дорогая подруга Михайлова. Вот именно отсюда. Михайлов сам говорит, что ему недосуг было присматриваться к Ольге. Человек большой и с любящим сердцем, он привязался к подруге своей жизни, а она долгое время томилась, скучала, сдерживалась. Перед таким человеком было неудобно истеричничать: среда не располагает к этому. Но явился Раевский, запахло интеллигентским дымком, букетом несомненно острого индивидуализма, романтики, и нарыв прорвался. Удивленными глазами смотрит на это Михайлов. Он поэтому и говорит о болезни. Ольга вдруг повернулась своей настоящей стороной, — выявила свою истерику. Только так надо играть Ольгу, только так она будет приемлема.

Я недоволен также Раевским. Я не могу хорошенько разобраться — Киршоном я недоволен или Хмелевым. Кажется мне, что Киршон дал достаточно краски для Раевского. И говорить нечего, что линия его поведения весьма разнообразна: есть что поиграть. Признаю также, что линия эта по-своему логична в нелогичности своей. Она отражает подлинный характер Раевского. Я только спрашиваю себя: достаточно ли дано у Киршона блестящих красок? Михайлов, например, говорит в первой картине Раевскому: «Красиво рассказываете». Хмелев действительно старается рассказывать красиво, но текстуально малохудожественно. Разве так может порассказать о чудесах большой европейской столицы вот такой красноречивец! Тут надо было, очевидно, дать что-то вроде подлинно художественного очерка берлинских улиц. Текст тут не превышает заурядного, обывательского повествования. Тут уже, очевидно, Киршон виноват, но это только маленький момент, а вот в общем — достаточно ли дал Киршон увлекательности фейерверка, внешней зарисовки, которые оправдывали бы увлечение Ольги, которые роднили бы Раевского с теми интеллигентскими типами в нашей партии, про которых наши «Ольги» в юбках и панталонах не устают повторять, что партия их снижает, что она обрывает их лучшие перья, чтобы приблизить их к среднему уровню. Обаяния в Раевском мало, того внешне-декоративного обаяния, сквозь которое должна проступить его нервическая мелочность, его внутренняя пустоватость. У Михайлова фасад — красноармейская шинель, а внутри — гигантский мир мыслей, энергии, социальной ценности. У Раевского внутри — нервочки, настроеньице, самолюбование, самооплакивание и вот то фаталистическое примирение с партийным «железным обручем», о котором говорится в первой картине3, а внешне должно быть больше рудинского красноречия, больше широкого ума, должна быть какая-то будто бы орлиная или львиная отвага. По-моему, не надо было скупиться на внешнюю позолоту. Тем сильнее был бы удар по «павлинам». А павлины, пышно разукрашенные внутрипартийные попутчики, особенно вредны. Ходили слухи, будто бы Раевский сперва показался самому театру столь обаятельным, что чуть было не перевернулась вся система равновесия, чуть было Раевский не оказался «человеком» — в противовес Михайлову как «добродетели». Повторяю, мне кажется, бояться этого не надо было, а надо было и Киршону и особенно Хмелеву подбавить внутреннего блеску. Его было мало. Раевский на сцене просто несимпатичен, просто мелковат. Да, пожалуй, личная смелость есть у него, как воспоминание о тех днях, когда он заслужил орден Красного Знамени. Но и только. Этого мало.

В общем пьеса Киршона очень хорошая. Она увлекает вас, когда вы ее смотрите. О ней думаешь, когда уходишь. В ней есть патетика, в ней есть характеры, в ней есть идейная нагрузка. Может быть, в ней есть и разные драматургические промахи более или менее мелкого характера. Язык — иногда очень удачный; первый разговор кулака — снижается порой, становится белым, сероватым.

Не все драматические эффекты — сами по себе удачные — логически подготовлены. Есть лишние сцены и т. д.

Но мы сейчас не задаемся целью подробного анализа драмы. Мы хотели только подчеркнуть самое важное, и, пожалуй, самое важное то, что в пьесе есть это самое важное.

С этим можно поздравить и драматурга и театр. У нашей публики, у близкой нам публики, пьеса будет иметь хороший, глубокий успех.

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

lit.wikireading.ru

«ХЛЕБ» В. КИРШОНА НА СЦЕНЕ МОСКОВСКОГО ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕАТРА

Впервые напечатано в «Литературной газете», 1931, № 9, 14 февраля.

Печатается по тексту газеты.

Издавна известно, что драма, так же как и комедия, может быть направлена по преимуществу на ситуации или по преимуществу на характеры. Однако, для того чтобы выявить характеры, нужны определенные ситуации. Только в драме характеров очевидно сразу, что центр тяжести не в этих ситуациях, не в социальной обстановке, а в анализе личностей. А в драме ситуаций очевидно, что автору не кажется нужным вскрывать то, что происходит в сознании действующих лиц. Личности здесь являются фигурами игры, они могут быть сведены почти к маскам. Но во взаимоотношениях их есть нечто большее, чем они сами. Те или другие конфликты интересны и характерны сами по себе. Мы, конечно, совершенно отбросим такие драмы и комедии положений, которые сводятся к внешним патетическим или комическим случайностям. Такими пустяками могут заниматься только классы или эпохи, требующие от театра легкого и поверхностного развлечения. Поэтому для нас пьеса ситуаций — это театральный спектакль, дающий отражение некоторой общественной комбинации сил, с которой мы считаем нужным познакомить широкую публику путем непосредственного участия ее в динамическом развертывании этой комбинации на сцене. Точно так же в наше время выбрать своей задачей распутывание каких–нибудь усложненных и оригинальных характеров вне отношения их к увлекающим нас всех бурным потокам общественных событий — значило бы уйти от основного пути нашего искусства. Нас может интересовать только такой характер, который является для нашего времени либо источником силы, либо источником слабости. Характер интересует нас как энергетический элемент в общественной жизни.

Пьеса Киршона 1 построена так, что ее можно характеризовать как драму ситуации: художественно типичного изображения процесса хлебозаготовок к моменту острого соприкосновения диктатуры пролетариата с различными слоями деревни. Но ее можно характеризовать также как драму характеров: противопоставления того, что я назвал бы генеральным типом большевика, — этакому внутрипартийному попутчику, причем генеральный тип и внутрипопутнический взяты отнюдь не как маски, а как «живые люди». Это совпадение вполне закономерно, и оно представляет собой шаг вперед в развитии нашей драматургии.

Может случиться, что моментальная зарисовка будет вместе с тем художественна, но, вообще говоря, надо помнить, что без труда настоящих художественных результатов не дается, а труд требует тщательности, следовательно, — и длительности. Если бы даже Киршон просто хотел нам потверже зарисовать черты хлебозаготовки, какой она является в деревне по преимуществу единоличнической, то и тогда было бы смешно его упрекать. Ему эта деревня нужна как фон для его социально–психологической, партийно–характерологической задачи. При таком условии он целиком оправдан. Сама комбинация сил в указанных рамках дана верно, хотя мы не узнаем при этом ничего особенно нового. Художественный театр воплотил крестьянскую личность и крестьянскую массу в живые, тонкие образы. Это даст возможность сотням тысяч людей, не видавших подлинной хлебозаготовки, пережить ее через посредство сцены.

Характерологически пьеса построена на довольно резком противопоставлении двух основных типов. Для характеристики Михайлова — генерального большевистского типа — Киршон дал достаточный материал. Этот материал оказался при этом не только в руках артиста–мастера (Добронравов), но еще и артиста, обладающего сценическим обаянием, родственным этому типу своей огромной внешней простотой, при огромном внутреннем переживании. А это и есть основной тонус большевизма. В генеральном типе большевика нет позы, нет фразы, нет рисовки, нет романтики, хотя бы искренней, но нервической. Генеральный тип большевика спокоен. Он деловит, а поэтому «Ольги», которых так много среди нашей интеллигенции, склонны считать этот тип деляческим и скучным, что и высказывает на сцене Ольга своему мужу. Между тем это спокойствие, эта деловитость, эта постоянная занятость делами, которые иной раз могут показаться мелочами, оправдываются тем постоянным огромным внутренним напряжением, тем внутренним сиянием стоящей впереди гигантской цели, которое каждый отдельный поступок, как бы он ни был мал, поэтизирует, выхватывая его из заурядного, делая его частью небывалой в истории реально творимой поэмы социализма.

Киршон не ограничивается картиной виртуозного делового поведения своего героя для того, чтобы разбить вдребезги глупенькие речи о прозаичности и сухости большевика. Он показывает еще более глубокое чувство в нем: чувство и социальное и индивидуальное. Социальная его чуткость прекрасно проявляется в великолепной фразе о «барстве и о колонии», которую он бросает Раевскому, петушащемуся перед крестьянством 2. Вы сразу чувствуете, что этому холодному Михайлову мужики дороги. Ему приходится иной раз несколько сурово подходить к ним, когда они поддаются влиянию кулака. Но вообще он чувствует себя не только слугой рабочих, но и крестьян: все идет к одному единству, к общему строительству. Ненавистен . ему только кулак…

У Ленина было необыкновенно много такого горячего чувства, полного братской симпатии ко всем трудящимся, не только к рабочим, но и к крестьянам и к какому–нибудь дальнему кули.

Ольгу, по–видимому, надо играть не так, как играет Тарасова. Так не выходит. У артистки симпатичный и здоровый женский облик, к тому же у нее умное лицо, которое она делает еще более умным при помощи целой гаммы тонких усмешек. Если Ольга — человек разума, наблюдательница (а то, что есть в тексте, подкрепляет такое понимание), то она вместе с тем неизмеримо глупа, ибо быть умной и наблюдательной и не понять довольно быстро, чего стоит павлиний хвост Раевского и какое солнце скрывается под серой шинелью Михайлова, — это возмутительно. Публика не может не возмущаться, не может не пожимать плечами над таким парадоксом. На самом деле Ольга не такова. Она — интеллигентка–истеричка, и надо давать ее на истерике. Поменьше умных улыбок, побольше острых, визгливых криков, капризничания, смятения, стремления неизвестно к чему, органической неудовлетворенности. Вы спросите — да откуда же это? Ведь Ольга — долголетняя, дорогая подруга Михайлова. Вот именно отсюда. Михайлов сам говорит, что ему недосуг было присматриваться к Ольге. Человек большой и с любящим сердцем, он привязался к подруге своей жизни, а она долгое время томилась, скучала, сдерживалась. Перед таким человеком было неудобно истеричничать: среда не располагает к этому. Но явился Раевский, запахло интеллигентским дымком, букетом несомненно острого индивидуализма, романтики, и нарыв прорвался. Удивленными глазами смотрит на это Михайлов. Он поэтому и говорит о болезни. Ольга вдруг повернулась своей настоящей стороной, — выявила свою истерику. Только так надо играть Ольгу, только так она будет приемлема.

Я недоволен также Раевским. Я не могу хорошенько разобраться — Киршоном я недоволен или Хмелевым. Кажется мне, что Киршон дал достаточно краски для Раевского. И говорить нечего, что линия его поведения весьма разнообразна: есть что поиграть. Признаю также, что линия эта по–своему логична в нелогичности своей. Она отражает подлинный характер Раевского. Я только спрашиваю себя: достаточно ли дано у Киршона блестящих красок? Михайлов, например, говорит в первой картине Раевскому: «Красиво рассказываете». Хмелев действительно старается рассказывать красиво, но текстуально малохудожественно. Разве так может порассказать о чудесах большой европейской столицы вот такой красноречивец! Тут надо было, очевидно, дать что–то вроде подлинно художественного очерка берлинских улиц. Текст тут не превышает заурядного, обывательского повествования. Тут уже, очевидно, Киршон виноват, но это только маленький момент, а вот в общем — достаточно ли дал Киршон увлекательности фейерверка, внешней зарисовки, которые оправдывали бы увлечение Ольги, которые роднили бы Раевского с теми интеллигентскими типами в нашей партии, про которых наши «Ольги» в юбках и панталонах не устают повторять, что партия их снижает, что она обрывает их лучшие перья, чтобы приблизить их к среднему уровню. Обаяния в Раевском мало, того внешне–декоративного обаяния, сквозь которое должна проступить его нервическая мелочность, его внутренняя пустоватость. У Михайлова фасад — красноармейская шинель, а внутри — гигантский мир мыслей, энергии, социальной ценности. У Раевского внутри — нервочки, настроеньице, самолюбование, самооплакивание и вот то фаталистическое примирение с партийным «железным обручем», о котором говорится в первой картине 3, а внешне должно быть больше рудинского красноречия, больше широкого ума, должна быть какая–то будто бы орлиная или львиная отвага. По–моему, не надо было скупиться на внешнюю позолоту. Тем сильнее был бы удар по «павлинам». А павлины, пышно разукрашенные внутрипартийные попутчики, особенно вредны. Ходили слухи, будто бы Раевский сперва показался самому театру столь обаятельным, что чуть было не перевернулась вся система равновесия, чуть было Раевский не оказался «человеком» — в противовес Михайлову как «добродетели». Повторяю, мне кажется, бояться этого не надо было, а надо было и Киршону и особенно Хмелеву подбавить внутреннего блеску. Его было мало. Раевский на сцене просто несимпатичен, просто мелковат. Да, пожалуй, личная смелость есть у него, как воспоминание о тех днях, когда он заслужил орден Красного Знамени. Но и только. Этого мало.

Не все драматические эффекты — сами по себе удачные — логически подготовлены. Есть лишние сцены и т. д.

1 Премьера пьесы «Хлеб» состоялась 25 января 1931 года. Режиссер — И. Я. Судаков. Художник — Н. А. Шифрин.

2 Ср. реплику Михайлова из 7–й картины пьесы: «Как ты посмели использовать сбор хлеба как наказание? Ты что, английский барии, который в колонию приехал?»

3 Слова: «Партия — это обруч. Это железный ремень, связывающий людей» — Раевский произносит во 2–й картине.

lunacharsky.newgod.su

Владимир Киршон: за что расстреляли автора песни "Я спросил у ясеня…"

Члены Российской ассоциации пролетарских писателей. Владимир Киршон третий слева.

Киршон был из тех, кто, как сказали бы сегодня, двигался в мейнстриме - прославлял Сталина и идеи социалистического строительства. Его пьесы посвящены разлагающему влиянию буржуазной идеологии на молодежь ("Константин Терехин"). Он возвеличивал образ "красного директора" ("Рельсы гудят"), и, кстати, считается, что именно Киршон открыл путь на советскую сцену герою-пролетарию, строящему новую жизнь. А самой известной его пьесой, пожалуй, стала комедия "Чудесный сплав" о молодых ученых. Последним произведением Киршона оказалась драма "Большой день", в которой описана война, завершившаяся победой коммунизма во всем мире.