Презентация "Хлеб войны". Хлеб фронту
ХЛЕБ ФРОНТУ. Артековский закал
Только тот человек, по моему мнению, может быть счастлив, который ставит перед собою большие цели и борется за них всеми своими силами.
М. Калинин.
Осенью артековцы помогали собирать урожай на полях совхоза «Аврора», перевозили снопы на крытые тока. Обмолотить весь хлеб осенью не представлялось возможным — не хватало людей, техники. Да и осень была дождливая, молотить в таких условиях было бы бесхозяйственностью. А потом начались морозы, по-настоящему легла зима. И вот теперь начинался повсеместный обмолот хлеба на токах.
В субботу и воскресенье от обеда и до поздней ночи ребята ходили на ток и работали возле молотилки. На улице было холодно, ветер завихривал мякину вместе со снегом и этой массой сыпал в лицо, за воротник. Молотилка гудела, как изголодавшееся чудовище, а ей в ненасытную пасть всё толкали и толкали снопы. Иногда сноп попадался мёрзлый (наверное, лежал где-нибудь сбоку), его приходилось сначала разрывать руками, а потом подавать машинисту.
— Поддай, робяты! — задорно кричал он, и «робяты» носились шустрее.
Возле молотилки, в затишье, было теплее, и мы невольно собирались здесь гурьбой. Но нужно было вовремя подтаскивать снопы, отгребать солому, наполнять мешки зерном, — и мы шли под удары ледяного ветра, превозмогая усталость и сон, чётко, словно роботы, выполняли однообразные движения. Постепенно всё зримее становились результаты нашего труда: скирда снопов уменьшалась, вырастала куча обмолоченной соломы, громадились наполненные зерном мешки.
Вдруг, гудение мотора начало утихать, шкив ударился не так громко и с вышины донесся голос машиниста:
— Довольно, робяты! Перекур на двадцать минут, пусть машина остынет — она быстро, не то — все поршни расплавим!
— Вот видите! — начал Муля. — Железные поршни сдают темпы, а наши будто нет, — стучат в груди, словно молоты! И не боятся, что расплавятся!
— Постой, не хвастайся! Посмотрим завтра, как ты свои конечности отбросишь на постели!
— Они у него по инерции и во сне будут двигаться!
Без работы, без движения на морозе стоять было не особенно приятно, и все двинулись в небольшую теплушку.
— Последний, закрывай дверь!
— Не шуми зря, ещё нужно втиснуться, чтобы быть последним! — донёсся с улицы голос Юры.
Возле горячей плиты сидел машинист и дул на свои пальцы.
— Поршни ещё бы поработали, а вот мои пальцы почему-то не стали слушаться, пришлось машину останавливать, — будто оправдываясь, заговорил он, когда все вошли.
— Павел Иосифович, похоже, что вы у нас извинения собираетесь просить! Разве мы не видим, как вам тяжело толкать мёрзлые снопы в барабан! — проговорил кто-то впереди.
— Что вы там видите, мальцы? А возможно, и видите, да что толку-то? Молотить ведь одинаково нужно, ибо хлеб нужен везде — и здесь, и там, — показал он рукой на запад. — Да, и там нужен хлеб… Смотрю я на вас, робяты, и вижу, какие вы интересные, особенные какие-то, не такие, как довоенные ваши ровесники.
— Какие же это мы — не такие?
— Ну… хорошие, одним словом!
Ребята даже рассмеялись от такой похвалы.
— Чем же мы хорошие?
— Много чем. Вот вы работаете с огоньком, видно, крепко дружите. Вы будто дети единой семьи, и не только, что одинаковая одежда, как у близнецов, а всеми своими повадками вы едины.
— Вот это верно подметил, Павел Иосифович! Мы — действительно из одного дома — Артеком зовётся, и мать единую имеем — Советскую Родину! И как же нам не дружить, когда нас с детства воспитали любить трудящихся всех народов, людей труда и защитников Родины и самим быть готовыми к её защите!
— Ну, это вам ещё не под силу, рановато, то есть, вот когда в армию пойдёте…
— Погодите, погодите! Почему это — рановато? Пусть мы не держим оружия в руках, но вот и сегодняшняя молотьба — это тоже помощь нашей Отчизне-матери! А летом мы работали в совхозе, ещё раньше — в Сталинграде помогали, чем могли, а…
— Ну, добро, добро, сдаюсь, робяты! — поднял руки машинист. — Вот вы и доказали мне, что вы и взаправду — хорошие. А теперь что — ещё поработаем немного? Обогрелись немного и поршни отдохнули.
Кто-то сладко зевнул.
— Ещё, робяты, один удар — и спать пойдём!
— Да мы ещё выдержим и не один удар. То нам Юра накачивает свой компрессор, чтобы теплее было.
Мы снова вышли на улицу, в лицо ударил ледяной ветер, колючий снег. Кто-то неуверенно запел:
Нам навстречу ветер буйный дул,
Ледяные брызги дождь ронял…
Все дружно подхватили нашу любимую краснофлотскую песню, а через минуту заиграл мотор, лязгнули пассы, зазвенел барабан молотилки, посыпались пригоршни обмолоченного зерна в мешки, — снова загремела и увлекла всех симфония труда!
Где-то далеко за полночь наши «поршни» тоже сдали, как не бодрились, а сон одолевал. Машинист всунул последний сноп в барабан, соскочил на землю и выключил мотор.
— Молодцы, робятки! Хорошую смену выстояли. — Вон, какую гору мешков наворотили! Хотя и труднёхонько было, но дело большое сделали — закончили молотить всё до последнего снопа! Вот какие вы — настоящие герои! — похлопал он ладоней по плечу Юру.
— Совсем и не трудновато! — солидно проговорил Юра. — Нам не впервой так работать. Разве это геройство? Вот сталинградцы стояли на смерть, им было и трудно, и жарко, а, может, и страшно, а они не отступили за Волгу! Вот это — герои!
— Да, теперь Паулюсу — капут!
— А ещё и носа дерёт — нашего ультиматума не пожелал принять!
— Видимо, своего фюрера испугался!
— Ну, теперь им дадут прикурить!
Машинист шёл рядом молча, долго прикуривал папиросу, прислушиваясь к нашему разговору. — Где-то, мальцы, и мой сынок там, в Сталинграде…
Каждый в ту минуту подумал, что и его братишка или отец — тоже, наверное, там. Тяжело им, холодно, опасность подстерегает из-за каждого угла. Мы вот поработали несколько часов на морозе, да и отогреться можно было в теплушке. А там, куда денешься?
Юра вспомнил, как они ехали вдогонку за Артеком из Нижне-Чирской в прошлом году. Как тогда было холодно! Ох, как холодно! Алёша даже ухо отморозил, пока до Чира доехали.
Мы шли домой заснеженными улицами алтайского села, которое дышало ночным покоем после трудового дня. Даже собак не слышно. Ветер сложил, наконец, свои крылья и утих, на небе рассыпались яркие звёзды, словно хотели поздравить ребят с трудовой победой.
Поделитесь на страничкеСледующая глава >
document.wikireading.ru
ХЛЕБ ФРОНТУ. «Артековский закал» | Диброва Алексей
Осенью артековцы помогали собирать урожай на полях совхоза «Аврора», перевозили снопы на крытые тока. Обмолотить весь хлеб осенью не представлялось возможным — не хватало людей, техники. Да и осень была дождливая, молотить в таких условиях было бы бесхозяйственностью. А потом начались морозы, по-настоящему легла зима. И вот теперь начинался повсеместный обмолот хлеба на токах.
В субботу и воскресенье от обеда и до поздней ночи ребята ходили на ток и работали возле молотилки. На улице было холодно, ветер завихривал мякину вместе со снегом и этой массой сыпал в лицо, за воротник. Молотилка гудела, как изголодавшееся чудовище, а ей в ненасытную пасть всё толкали и толкали снопы. Иногда сноп попадался мёрзлый (наверное, лежал где-нибудь сбоку), его приходилось сначала разрывать руками, а потом подавать машинисту.
— Поддай, робяты! — задорно кричал он, и «робяты» носились шустрее.
Возле молотилки, в затишье, было теплее, и мы невольно собирались здесь гурьбой. Но нужно было вовремя подтаскивать снопы, отгребать солому, наполнять мешки зерном, — и мы шли под удары ледяного ветра, превозмогая усталость и сон, чётко, словно роботы, выполняли однообразные движения. Постепенно всё зримее становились результаты нашего труда: скирда снопов уменьшалась, вырастала куча обмолоченной соломы, громадились наполненные зерном мешки.
Вдруг, гудение мотора начало утихать, шкив ударился не так громко и с вышины донесся голос машиниста:
— Довольно, робяты! Перекур на двадцать минут, пусть машина остынет — она быстро, не то — все поршни расплавим!
— Вот видите! — начал Муля. — Железные поршни сдают темпы, а наши будто нет, — стучат в груди, словно молоты! И не боятся, что расплавятся!
— Постой, не хвастайся! Посмотрим завтра, как ты свои конечности отбросишь на постели!
— Они у него по инерции и во сне будут двигаться!
Без работы, без движения на морозе стоять было не особенно приятно, и все двинулись в небольшую теплушку.
— Последний, закрывай дверь!
— Не шуми зря, ещё нужно втиснуться, чтобы быть последним! — донёсся с улицы голос Юры.
Возле горячей плиты сидел машинист и дул на свои пальцы.
— Поршни ещё бы поработали, а вот мои пальцы почему-то не стали слушаться, пришлось машину останавливать, — будто оправдываясь, заговорил он, когда все вошли.
— Павел Иосифович, похоже, что вы у нас извинения собираетесь просить! Разве мы не видим, как вам тяжело толкать мёрзлые снопы в барабан! — проговорил кто-то впереди.
— Что вы там видите, мальцы? А возможно, и видите, да что толку-то? Молотить ведь одинаково нужно, ибо хлеб нужен везде — и здесь, и там, — показал он рукой на запад. — Да, и там нужен хлеб… Смотрю я на вас, робяты, и вижу, какие вы интересные, особенные какие-то, не такие, как довоенные ваши ровесники.
— Какие же это мы — не такие?
— Ну… хорошие, одним словом!
Ребята даже рассмеялись от такой похвалы.
— Чем же мы хорошие?
— Много чем. Вот вы работаете с огоньком, видно, крепко дружите. Вы будто дети единой семьи, и не только, что одинаковая одежда, как у близнецов, а всеми своими повадками вы едины.
— Вот это верно подметил, Павел Иосифович! Мы — действительно из одного дома — Артеком зовётся, и мать единую имеем — Советскую Родину! И как же нам не дружить, когда нас с детства воспитали любить трудящихся всех народов, людей труда и защитников Родины и самим быть готовыми к её защите!
— Ну, это вам ещё не под силу, рановато, то есть, вот когда в армию пойдёте…
— Погодите, погодите! Почему это — рановато? Пусть мы не держим оружия в руках, но вот и сегодняшняя молотьба — это тоже помощь нашей Отчизне-матери! А летом мы работали в совхозе, ещё раньше — в Сталинграде помогали, чем могли, а…
— Ну, добро, добро, сдаюсь, робяты! — поднял руки машинист. — Вот вы и доказали мне, что вы и взаправду — хорошие. А теперь что — ещё поработаем немного? Обогрелись немного и поршни отдохнули.
Кто-то сладко зевнул.
— Ещё, робяты, один удар — и спать пойдём!
— Да мы ещё выдержим и не один удар. То нам Юра накачивает свой компрессор, чтобы теплее было.
Мы снова вышли на улицу, в лицо ударил ледяной ветер, колючий снег. Кто-то неуверенно запел:
Нам навстречу ветер буйный дул, Ледяные брызги дождь ронял…
Все дружно подхватили нашу любимую краснофлотскую песню, а через минуту заиграл мотор, лязгнули пассы, зазвенел барабан молотилки, посыпались пригоршни обмолоченного зерна в мешки, — снова загремела и увлекла всех симфония труда!
Где-то далеко за полночь наши «поршни» тоже сдали, как не бодрились, а сон одолевал. Машинист всунул последний сноп в барабан, соскочил на землю и выключил мотор.
— Молодцы, робятки! Хорошую смену выстояли. — Вон, какую гору мешков наворотили! Хотя и труднёхонько было, но дело большое сделали — закончили молотить всё до последнего снопа! Вот какие вы — настоящие герои! — похлопал он ладоней по плечу Юру.
— Совсем и не трудновато! — солидно проговорил Юра. — Нам не впервой так работать. Разве это геройство? Вот сталинградцы стояли на смерть, им было и трудно, и жарко, а, может, и страшно, а они не отступили за Волгу! Вот это — герои!
— Да, теперь Паулюсу — капут!
— А ещё и носа дерёт — нашего ультиматума не пожелал принять!
— Видимо, своего фюрера испугался!
— Ну, теперь им дадут прикурить!
Машинист шёл рядом молча, долго прикуривал папиросу, прислушиваясь к нашему разговору. — Где-то, мальцы, и мой сынок там, в Сталинграде…
Каждый в ту минуту подумал, что и его братишка или отец — тоже, наверное, там. Тяжело им, холодно, опасность подстерегает из-за каждого угла. Мы вот поработали несколько часов на морозе, да и отогреться можно было в теплушке. А там, куда денешься?
Юра вспомнил, как они ехали вдогонку за Артеком из Нижне-Чирской в прошлом году. Как тогда было холодно! Ох, как холодно! Алёша даже ухо отморозил, пока до Чира доехали.
Мы шли домой заснеженными улицами алтайского села, которое дышало ночным покоем после трудового дня. Даже собак не слышно. Ветер сложил, наконец, свои крылья и утих, на небе рассыпались яркие звёзды, словно хотели поздравить ребят с трудовой победой.
litresp.ru
Артековский закал. Содержание - ХЛЕБ ФРОНТУ
На этот вопрос ребята не могли ответить, ведь и у каждого из них было такое горе.
ХЛЕБ ФРОНТУ
Только тот человек, по моему мнению, может быть счастлив, который ставит перед собою большие цели и борется за них всеми своими силами.
М. Калинин.
Осенью артековцы помогали собирать урожай на полях совхоза «Аврора», перевозили снопы на крытые тока. Обмолотить весь хлеб осенью не представлялось возможным — не хватало людей, техники. Да и осень была дождливая, молотить в таких условиях было бы бесхозяйственностью. А потом начались морозы, по-настоящему легла зима. И вот теперь начинался повсеместный обмолот хлеба на токах.
В субботу и воскресенье от обеда и до поздней ночи ребята ходили на ток и работали возле молотилки. На улице было холодно, ветер завихривал мякину вместе со снегом и этой массой сыпал в лицо, за воротник. Молотилка гудела, как изголодавшееся чудовище, а ей в ненасытную пасть всё толкали и толкали снопы. Иногда сноп попадался мёрзлый (наверное, лежал где-нибудь сбоку), его приходилось сначала разрывать руками, а потом подавать машинисту.
— Поддай, робяты! — задорно кричал он, и «робяты» носились шустрее.
Возле молотилки, в затишье, было теплее, и мы невольно собирались здесь гурьбой. Но нужно было вовремя подтаскивать снопы, отгребать солому, наполнять мешки зерном, — и мы шли под удары ледяного ветра, превозмогая усталость и сон, чётко, словно роботы, выполняли однообразные движения. Постепенно всё зримее становились результаты нашего труда: скирда снопов уменьшалась, вырастала куча обмолоченной соломы, громадились наполненные зерном мешки.
Вдруг, гудение мотора начало утихать, шкив ударился не так громко и с вышины донесся голос машиниста:
— Довольно, робяты! Перекур на двадцать минут, пусть машина остынет — она быстро, не то — все поршни расплавим!
— Вот видите! — начал Муля. — Железные поршни сдают темпы, а наши будто нет, — стучат в груди, словно молоты! И не боятся, что расплавятся!
— Постой, не хвастайся! Посмотрим завтра, как ты свои конечности отбросишь на постели!
— Они у него по инерции и во сне будут двигаться!
Без работы, без движения на морозе стоять было не особенно приятно, и все двинулись в небольшую теплушку.
— Последний, закрывай дверь!
— Не шуми зря, ещё нужно втиснуться, чтобы быть последним! — донёсся с улицы голос Юры.
Возле горячей плиты сидел машинист и дул на свои пальцы.
— Поршни ещё бы поработали, а вот мои пальцы почему-то не стали слушаться, пришлось машину останавливать, — будто оправдываясь, заговорил он, когда все вошли.
— Павел Иосифович, похоже, что вы у нас извинения собираетесь просить! Разве мы не видим, как вам тяжело толкать мёрзлые снопы в барабан! — проговорил кто-то впереди.
— Что вы там видите, мальцы? А возможно, и видите, да что толку-то? Молотить ведь одинаково нужно, ибо хлеб нужен везде — и здесь, и там, — показал он рукой на запад. — Да, и там нужен хлеб… Смотрю я на вас, робяты, и вижу, какие вы интересные, особенные какие-то, не такие, как довоенные ваши ровесники.
— Какие же это мы — не такие?
— Ну… хорошие, одним словом!
Ребята даже рассмеялись от такой похвалы.
— Чем же мы хорошие?
— Много чем. Вот вы работаете с огоньком, видно, крепко дружите. Вы будто дети единой семьи, и не только, что одинаковая одежда, как у близнецов, а всеми своими повадками вы едины.
— Вот это верно подметил, Павел Иосифович! Мы — действительно из одного дома — Артеком зовётся, и мать единую имеем — Советскую Родину! И как же нам не дружить, когда нас с детства воспитали любить трудящихся всех народов, людей труда и защитников Родины и самим быть готовыми к её защите!
— Ну, это вам ещё не под силу, рановато, то есть, вот когда в армию пойдёте…
— Погодите, погодите! Почему это — рановато? Пусть мы не держим оружия в руках, но вот и сегодняшняя молотьба — это тоже помощь нашей Отчизне-матери! А летом мы работали в совхозе, ещё раньше — в Сталинграде помогали, чем могли, а…
— Ну, добро, добро, сдаюсь, робяты! — поднял руки машинист. — Вот вы и доказали мне, что вы и взаправду — хорошие. А теперь что — ещё поработаем немного? Обогрелись немного и поршни отдохнули.
Кто-то сладко зевнул.
— Ещё, робяты, один удар — и спать пойдём!
— Да мы ещё выдержим и не один удар. То нам Юра накачивает свой компрессор, чтобы теплее было.
Мы снова вышли на улицу, в лицо ударил ледяной ветер, колючий снег. Кто-то неуверенно запел:
Нам навстречу ветер буйный дул,
Ледяные брызги дождь ронял…
Все дружно подхватили нашу любимую краснофлотскую песню, а через минуту заиграл мотор, лязгнули пассы, зазвенел барабан молотилки, посыпались пригоршни обмолоченного зерна в мешки, — снова загремела и увлекла всех симфония труда!
Где-то далеко за полночь наши «поршни» тоже сдали, как не бодрились, а сон одолевал. Машинист всунул последний сноп в барабан, соскочил на землю и выключил мотор.
— Молодцы, робятки! Хорошую смену выстояли. — Вон, какую гору мешков наворотили! Хотя и труднёхонько было, но дело большое сделали — закончили молотить всё до последнего снопа! Вот какие вы — настоящие герои! — похлопал он ладоней по плечу Юру.
— Совсем и не трудновато! — солидно проговорил Юра. — Нам не впервой так работать. Разве это геройство? Вот сталинградцы стояли на смерть, им было и трудно, и жарко, а, может, и страшно, а они не отступили за Волгу! Вот это — герои!
— Да, теперь Паулюсу — капут!
— А ещё и носа дерёт — нашего ультиматума не пожелал принять!
— Видимо, своего фюрера испугался!
— Ну, теперь им дадут прикурить!
Машинист шёл рядом молча, долго прикуривал папиросу, прислушиваясь к нашему разговору. — Где-то, мальцы, и мой сынок там, в Сталинграде…
Каждый в ту минуту подумал, что и его братишка или отец — тоже, наверное, там. Тяжело им, холодно, опасность подстерегает из-за каждого угла. Мы вот поработали несколько часов на морозе, да и отогреться можно было в теплушке. А там, куда денешься?
Юра вспомнил, как они ехали вдогонку за Артеком из Нижне-Чирской в прошлом году. Как тогда было холодно! Ох, как холодно! Алёша даже ухо отморозил, пока до Чира доехали.
Мы шли домой заснеженными улицами алтайского села, которое дышало ночным покоем после трудового дня. Даже собак не слышно. Ветер сложил, наконец, свои крылья и утих, на небе рассыпались яркие звёзды, словно хотели поздравить ребят с трудовой победой.
ЛЫЖНЫЙ СЕЗОН
Нехитрое дело попасть ногою в проложенный след, гораздо труднее, но зато и почетнее прокладывать путь самому.
Я. Колас.
Каждому спортсмену знакомо чувство огромного удовольствия от лыжного спорта. Да и вообще, кому оно не известно? Кто не увлекался стремительной, захватывающей дух ездой с горы? Кому не приходилось бороться в лыжном кроссе на многокилометровой дистанции за призовое место? Наверное, нет человека, который в своей жизни не стоял бы на лыжах, которому не щекотал бы ноздри опьяняющий морозный воздух, которому не приносила бы большого наслаждения лыжная прогулка!
Лыжи! Ребята о них не забывали и летом. Прошедшей зимой в Сталинграде они лишь несколько раз смогли встать на лыжи — собственных не было. Однако, при содействии райкома комсомола лыжники-артековцы принимали участие в городских соревнованиях. Интересной была трасса: она шла по торосистому льду Волги на левый берег. Тогда без тренировки артековцы заняли командное первое место. Им вручили грамоту и напоили горячим чаем.
Здесь на Алтае лучших условий для лыжного спорта нельзя было и ожидать: лыжи администрация приобрела, снега было вдоволь, а горы так и манили к себе серебристой поверхностью!
www.booklot.ru
ХЛЕБ ФРОНТУ. «Артековский закал» | Диброва Алексей
Осенью артековцы помогали собирать урожай на полях совхоза «Аврора», перевозили снопы на крытые тока. Обмолотить весь хлеб осенью не представлялось возможным — не хватало людей, техники. Да и осень была дождливая, молотить в таких условиях было бы бесхозяйственностью. А потом начались морозы, по-настоящему легла зима. И вот теперь начинался повсеместный обмолот хлеба на токах.
В субботу и воскресенье от обеда и до поздней ночи ребята ходили на ток и работали возле молотилки. На улице было холодно, ветер завихривал мякину вместе со снегом и этой массой сыпал в лицо, за воротник. Молотилка гудела, как изголодавшееся чудовище, а ей в ненасытную пасть всё толкали и толкали снопы. Иногда сноп попадался мёрзлый (наверное, лежал где-нибудь сбоку), его приходилось сначала разрывать руками, а потом подавать машинисту.
— Поддай, робяты! — задорно кричал он, и «робяты» носились шустрее.
Возле молотилки, в затишье, было теплее, и мы невольно собирались здесь гурьбой. Но нужно было вовремя подтаскивать снопы, отгребать солому, наполнять мешки зерном, — и мы шли под удары ледяного ветра, превозмогая усталость и сон, чётко, словно роботы, выполняли однообразные движения. Постепенно всё зримее становились результаты нашего труда: скирда снопов уменьшалась, вырастала куча обмолоченной соломы, громадились наполненные зерном мешки.
Вдруг, гудение мотора начало утихать, шкив ударился не так громко и с вышины донесся голос машиниста:
— Довольно, робяты! Перекур на двадцать минут, пусть машина остынет — она быстро, не то — все поршни расплавим!
— Вот видите! — начал Муля. — Железные поршни сдают темпы, а наши будто нет, — стучат в груди, словно молоты! И не боятся, что расплавятся!
— Постой, не хвастайся! Посмотрим завтра, как ты свои конечности отбросишь на постели!
— Они у него по инерции и во сне будут двигаться!
Без работы, без движения на морозе стоять было не особенно приятно, и все двинулись в небольшую теплушку.
— Последний, закрывай дверь!
— Не шуми зря, ещё нужно втиснуться, чтобы быть последним! — донёсся с улицы голос Юры.
Возле горячей плиты сидел машинист и дул на свои пальцы.
— Поршни ещё бы поработали, а вот мои пальцы почему-то не стали слушаться, пришлось машину останавливать, — будто оправдываясь, заговорил он, когда все вошли.
— Павел Иосифович, похоже, что вы у нас извинения собираетесь просить! Разве мы не видим, как вам тяжело толкать мёрзлые снопы в барабан! — проговорил кто-то впереди.
— Что вы там видите, мальцы? А возможно, и видите, да что толку-то? Молотить ведь одинаково нужно, ибо хлеб нужен везде — и здесь, и там, — показал он рукой на запад. — Да, и там нужен хлеб… Смотрю я на вас, робяты, и вижу, какие вы интересные, особенные какие-то, не такие, как довоенные ваши ровесники.
— Какие же это мы — не такие?
— Ну… хорошие, одним словом!
Ребята даже рассмеялись от такой похвалы.
— Чем же мы хорошие?
— Много чем. Вот вы работаете с огоньком, видно, крепко дружите. Вы будто дети единой семьи, и не только, что одинаковая одежда, как у близнецов, а всеми своими повадками вы едины.
— Вот это верно подметил, Павел Иосифович! Мы — действительно из одного дома — Артеком зовётся, и мать единую имеем — Советскую Родину! И как же нам не дружить, когда нас с детства воспитали любить трудящихся всех народов, людей труда и защитников Родины и самим быть готовыми к её защите!
— Ну, это вам ещё не под силу, рановато, то есть, вот когда в армию пойдёте…
— Погодите, погодите! Почему это — рановато? Пусть мы не держим оружия в руках, но вот и сегодняшняя молотьба — это тоже помощь нашей Отчизне-матери! А летом мы работали в совхозе, ещё раньше — в Сталинграде помогали, чем могли, а…
— Ну, добро, добро, сдаюсь, робяты! — поднял руки машинист. — Вот вы и доказали мне, что вы и взаправду — хорошие. А теперь что — ещё поработаем немного? Обогрелись немного и поршни отдохнули.
Кто-то сладко зевнул.
— Ещё, робяты, один удар — и спать пойдём!
— Да мы ещё выдержим и не один удар. То нам Юра накачивает свой компрессор, чтобы теплее было.
Мы снова вышли на улицу, в лицо ударил ледяной ветер, колючий снег. Кто-то неуверенно запел:
Нам навстречу ветер буйный дул, Ледяные брызги дождь ронял…
Все дружно подхватили нашу любимую краснофлотскую песню, а через минуту заиграл мотор, лязгнули пассы, зазвенел барабан молотилки, посыпались пригоршни обмолоченного зерна в мешки, — снова загремела и увлекла всех симфония труда!
Где-то далеко за полночь наши «поршни» тоже сдали, как не бодрились, а сон одолевал. Машинист всунул последний сноп в барабан, соскочил на землю и выключил мотор.
— Молодцы, робятки! Хорошую смену выстояли. — Вон, какую гору мешков наворотили! Хотя и труднёхонько было, но дело большое сделали — закончили молотить всё до последнего снопа! Вот какие вы — настоящие герои! — похлопал он ладоней по плечу Юру.
— Совсем и не трудновато! — солидно проговорил Юра. — Нам не впервой так работать. Разве это геройство? Вот сталинградцы стояли на смерть, им было и трудно, и жарко, а, может, и страшно, а они не отступили за Волгу! Вот это — герои!
— Да, теперь Паулюсу — капут!
— А ещё и носа дерёт — нашего ультиматума не пожелал принять!
— Видимо, своего фюрера испугался!
— Ну, теперь им дадут прикурить!
Машинист шёл рядом молча, долго прикуривал папиросу, прислушиваясь к нашему разговору. — Где-то, мальцы, и мой сынок там, в Сталинграде…
Каждый в ту минуту подумал, что и его братишка или отец — тоже, наверное, там. Тяжело им, холодно, опасность подстерегает из-за каждого угла. Мы вот поработали несколько часов на морозе, да и отогреться можно было в теплушке. А там, куда денешься?
Юра вспомнил, как они ехали вдогонку за Артеком из Нижне-Чирской в прошлом году. Как тогда было холодно! Ох, как холодно! Алёша даже ухо отморозил, пока до Чира доехали.
Мы шли домой заснеженными улицами алтайского села, которое дышало ночным покоем после трудового дня. Даже собак не слышно. Ветер сложил, наконец, свои крылья и утих, на небе рассыпались яркие звёзды, словно хотели поздравить ребят с трудовой победой.
litra.pro
Хлебный фронт. Записки министра
Хлебный фронт
Советский Аргус — Хлеб, хлеб, хлеб… — Комиссар по заготовкам. — От волости к волости. — «Перегибщик». — Продинспекция.
Борьба за хлеб была тогда подлинным фронтом. У всех перед глазами еще маячила голодная тень 1921–1922 годов. Решительные мероприятия Советской власти, хороший урожай и первые успехи новой экономической политики вывели страну из опасности. Но где гарантия, что неурожай не повторится? Жизнь требовала твердого обеспечения населения продовольствием. Между тем конкуренция государственного сектора хозяйства с частным, нэпманским, предъявляла к тому же дополнительные требования, а задача восстановления национальной экономики до довоенного уровня, которую мы тогда решали, выдвигала требование постоянного и полнокровного снабжения промышленности сельскохозяйственным сырьем. Деятельность продовольственных комитетов становилась в этих условиях полем сражения за сохранение диктатуры пролетариата и торжество линии РКП(б). Поэтому я воспринял свое назначение, опять-таки в Клин, старшим уездным инспектором по продовольственным заготовкам как боевое партийное поручение.
Заготовками ведал тогда Народный комиссариат продовольствия. Побывав по служебной командировке в Москве, я познакомился там со своими задачами, можно сказать, буквально из первых рук. Слушал выступления народного комиссара продовольствия Н. П. Брюханова и его заместителя А. П. Смирнова. В управлении заготовок рассказал об общей обстановке в Клинском уезде на заседании, которое вел начальник управления В. И. Сенин и на котором поочередно держали речь его помощники К. Г. Мягков и Д. М. Котляренко. Наконец, в икспекторско-налоговом отделе вместе с другими инспекторами получал подробный инструктаж. В РСФСР было тогда 505 уездных продовольственных комитетов (на территории только что вошедших в союзное государство Украины, Белоруссии и Закавказья комитеты пока перестраивались), и я помню, как заведующий отделом рассказывал нам древнегреческий миф о стооком Аргусе: всевидящий страж был поставлен богиней Герой к ее сопернице и следил за нею днем и ночью. Когда он спал, то закрывалась только половина его глаз, вторая продолжала зорко наблюдать за пленницей. Вот таким же неусыпным оком, только политическим, должны стать для Советской власти старшие инспектора упродкомов. Контролировать в 505 глаз, как идет продовольственное дело, и обеспечивать его успех — наша главная и повседневная забота!
Основную часть продуктов по государственной линии страна получала тогда через продовольственный налог на сельское население. Он составлял 240 миллионов пудов зерна; декрет В ЦИК от 21 марта 1921 года предусматривал дальнейшее снижение налоговой цифры.
Построенный на классовом принципе, продналог был прогрессивным. Это значит, что чем беднее хозяйство, тем меньше оно отдавало. Так Советская власть обеспечивала интересы трудового сельского большинства. Точная цифра налога, сообщаемая еще до начала весеннего сева, позволяла крестьянину заранее ориентироваться, сколько он должен будет сдать государству и сколько останется в его распоряжении. Различные льготы труженикам, расширявшим посевы, внедрявшим технические культуры и повышавшим урожайность, способствовали подъему деловой активности деревни. Политическое значение продналога, как ясно каждому, состояло в дальнейшем укреплении союза рабочих и крестьян.
Сначала продналог взимался только в натуральной форме. XII съезд РКП(б) в резолюции «О налоговой политике в деревне» указал на необходимость унифицировать все платежи в сельской местности и перейти от натурального обложения к денежному. Крестьянин сумеет, таким образом, лучше приноровиться к рынку, избрать наиболее выгодные культуры или направить свою силу в промысловые занятия. Еще в марте 1922 года был введен единый натуральный налог, исчислившийся в стандартной весовой мере — пуде ржи либо пшеницы, а с мая 1923 года начал действовать новый единый сельскохозяйственный налог, частично взимавшийся уже деньгами. Имелись отдельные губернии, где его целиком платили в денежной форме. Бедняков, как правило, от платы освобождали. Для предоставления льгот образовывали фонд за счет скидок в размере 5 процентов общей суммы. В целом по стране освободили от этого налога свыше 30 процентов крестьянских дворов, а самых неимущих снабжали хлебом в государственном порядке.
Но инспектора обязаны были не только изучить всю эту общую картину, чтобы уметь донести ее до населения, а и конкретно знать каждый пункт и параграф длинных и сложных инструкций. Ведь согласно установленной регламентации следовало в каждом отдельном случае определять норму поступления продукции с хозяйства. А это касалось уже живых людей: их семей, их быта и самого существования. Я неустанно зубрил официальные документы, за бесстрастными цифрами которых стояли реальные крестьянские души, и въедливо требовал от своих подчиненных того же. В нашем Клинском уезде было установлено одиннадцать налоговых разрядов (в зависимости от размеров урожая) и семь групп хозяйств (в зависимости от числа едоков на десятину надела). Если на одну душу приходилось менее 0,5 десятины при урожае ниже 25 пудов (минимальный предел), то налог равнялся всего 10 фунтам зерна. Если на каждого едока приходилось в среднем более чем четыре десятины и 70 пудов хлеба (максимальный предел), то налог равнялся 11 пудам 20 фунтам. В последнем случае речь шла уже о кулацких хозяйствах. Большую часть крестьян нашего уезда, а их было к концу 1923 года 104 тысячи, составляли середняки и бедняки.
К чему же сводились мои непосредственные обязанности? Будучи по совместительству помощником по политической части в заготовительной конторе, я являлся как бы комиссаром. Отвечал в рамках уезда за правильность раскладки продналога, а также за своевременность и полноту его поступления. Имел право надзора за рынками. Мог требовать содействия административных и партийных органов. Мне подчинялся штат разъездных налоговых инспекторов. Если кто-либо из местных властей мешал их работе, инспектора немедленно ставили вопрос об освобождении такого лица от работы. Людей, отказывавшихся платить налог, инспектор мог арестовать на трое суток, а уездный комиссар — на сем суток. Если заготовкам оказывали организованное сопротивление, мы вызывали вооруженный отряд, а сами, на всякий случай, никогда не расставались с оружием: не один продработник пал в те дни от кулацкой руки.
Чаще мы сталкивались, впрочем, уже не с вооруженным сопротивлением, а со случаями злонамеренного обмана. На обманщиков налагалась пеня, и об этом обязательно доводилось до сведения населения. Обнаружив, что кто-нибудь недоплатил, а потом сбывает излишки на рынке, я мог запретить ему торговать. Наконец, при необходимости я имел право возбудить иск и передать дело на рассмотрение выездной судебной сессии. Все эти права и обязанности были записаны в особом мандате.
Больше всего хлопот доставили нам кулаки. Их антисоветская агитация, всегда конкретная, с учетом местных условий и психологии каждой личности, которую они намеревались использовать в своих интересах, в основном была рассчитана на то, чтобы показать кулака «всеобщим заступником». Немало середняков и даже бедняков попадалось на их удочку и пело с чужого голоса. Враги Советской власти шли и на террористические акты.
В моем ведении находилось тогда восемь из пятнадцати волостей, или свыше 250 деревень уезда. Особенно трудной была весьма кулацкая по социальному составу Круговская волость. В то же время при сравнительно невысоком проценте середняцких хозяйств там было более половины бедняков. Значительная часть местных кулаков являлась «по совместительству» нэпманами, занимаясь стеклодувным промыслом. В таких деревнях изготовлялись термометры, аптечная посуда, елочные украшения, стаканы. Владельцы подобных хозяйств обладали, если употреблять марксистский экономический термин, не чем иным, как рассеянной мануфактурой — нанимали надомников из бедного крестьянства. На некоторых кулаков работало до пятисот человек. Оки покупали у предпринимателя сырье, орудия труда, керосин, а получали за свой труд гроши. Эксплуатация носила жестокий характер. Налогом владельцев почти не облагали, так как не всегда можно было доказать, что они используют чужой труд.
Другую категорию сельских нэпманов составляли владельцы теплиц с большим количеством обогревательных печей. Они занимались выращиванием в зимнее время огурцов и тоже эксплуатировали как явных, так и скрытых батраков. В некоторых теплицах работа велась даже круглосуточно.
Находившиеся в теплицах оборванные, исхудавшие женщины называли себя то племянницей, то сестрой или свояченицей хозяина. А тот, ухмыляясь, добавлял:
— Да что тут спрашивать? Живем одной семьей!
— А почему в разных избах?
— Вы, гражданин инспектор, ко мне не прилипайте. Я плачу государству налог, какой по закону положено. Вот квитанция. На товар тоже никто из покупателей не обижается. Можете сами проверить. Пройдемте в горницу. Есть, с померанцевой корочкой, очищенная. Закусите солененькими, поговорим по-человечески.
— За попытку подкупа я вас сейчас на выездную судебную сессию отправлю!
— Что вы, что вы, милый человек, я ведь как гостю предлагал. Знаю, что издалека приехали, замерзли. Коли сердитесь, то и не надо. А на теплицу у меня имеется разрешение. Вот, сельсоветом заверено.
Такие разговоры повторялись сплошь и рядом. Еще труднее было в этой волости с уплатой продналога. Поступали сигналы, что кое-где богатеям удалось подкупить представителей сельской власти. В некоторых деревнях бедняки жаловались, что в сельсоветы пролезли кулаки. Да и сам вижу: нужно в город посылать возы с зерном, а налицо грубый саботаж и срыв поставок. Тогда я договорился с уездным продкомиссаром С. Казаковым, энергичным и добросовестным челозеком, что не уеду из волости, пока не добьюсь порядка, и начал систематически объезжать одну за другой деревни.
Прежде всего говорил с коммунистами. Затем созывал население. Всюду меня встречали приветливо, со вниманием слушали беседу о затруднениях Советской власти с продовольствием, о нуждах рабочих и армии. Потом высказывались и обещали в два дня сдать весь продналог.
Бывало, что заверения оставались только заверениями. Приглашали в таких случаях в волисполком председателей сельсовета. Почему обманули? Где хлеб? Те ссылались на тысячи причин и торжественно клялись, что через сутки зерно будет на месте. Но проходило еще двое суток… Снова вызывали людей в исполком и строго предупреждали: если через сутки продналог не будет уплачен, то председатель ответит по всей строгости закона, вплоть до судебного разбирательства. Он должен прибыть вместе с обозом. А если без него, то пусть возьмет с собой продукты, так как его, как саботажника, тут же передадут в руки милиции.
После этого последовал долгий разговор с председателем волисполкома. Осуждающе поглядывая на меня, тот заметил, что мне нет еще 23-х лет, а я так сурово разговариваю с бородатыми мужиками. И почему я вообще тут распоряжаюсь как главный? Есть же волостное начальство. Времена разверстки прошли. С крестьянами надо разговаривать помягче. Сколько привезли, за столько и спасибо.
Отвечаю, что у него беспартийный подход к делу. Не хватает принципиальности, требовательности. Что волисполком идет на поводу у собственников, не заботится о нуждах Советской власти, не выполняет разнарядки, принятой в уезде и по волости. Возраст мой тут ни при чем. Речь идет о хлебе для пролетариев и Красной Армии. Борода — тоже ни при чем, она не делает человека честным. Если раньше волость не сдавала полностью налога, то не гордиться этим нужно, а стыдиться этого. Угрожаю же я потому, что тот, кто не дает хлеб городу, есть враг Советской власти. Действую же я строго по закону. Вот мой мандат. В нем записаны мои права. Тут, между прочим, сказано, что представители власти обязаны содействовать продпнепекторам. Тех же, кто не помогает, следует отстранять от работы. Будете срывать поставки — вами займется уездный комиссар. Если налог и в третий раз не привезут, ответите вместе со срывщиками.
Неожиданно для меня председатель волисполкома рассмеялся и сказал, что хватка у инспектора крутая. В ответ он услышал, что ему, напротив, не хватает в характере большевистской твердости. Дальше разговор пошел миролюбивее.
А хлеба как не было, так и нет. На очередное совещание явились все работники сельсоветов. Вероятно, они надеялись, что и на сей раз дело ограничится разговорами. Я позвал волисполкомовского сторожа дядю Матвея, велел отпереть комнату предварительного заключения и перевел туда собравшихся, а потом запер дверь, поставил возле нее милиционера, сказал в комнату через форточку, что откладываю заседание вплоть до особого распоряжения, и ушел к себе в отдел.
Должен признаться, что я сильно сомневался, верно ли поступаю. Не взять ли у них еще одно обещание? Но голос сомнения заглушался тотчас же встававшими перед глазами картинами всего виденного ранее: голодные дети, сосущие жмых; матери с заплаканными глазами; красноармейцы, до последней дырки затянувшие ремень на пустом животе. И колебания исчезали.
Часа через два меня нашел «парламентер» — дядя Матвей — и сообщил, что «энти хотят поговорить». Иду в исполком. Просят принять делегацию от запертых в комнате. Принимаю. Входят трое, спрашивают, зачем я так шучу. Отвечаю, что мне не до шуток с врагами Советской власти. Скоро будем их судить. Обескураженная делегация отбыла. Через десять минут «изнутри» просят продолжить общее совещание. Сторож отпирает дверь, люди переходят снова в зал. «Делегация» заявляет, что если я отпущу всех по домам (дело было вечером), то к утру увижу подводы с хлебом. Тогда я говорю, что если опять обманут, то завтра соберу их и прикажу отвезти в сопровождении милиционера в Клин, за тридцать километров, а там с ними поговорят по-другому.
Люди разошлись. Я распорядился подготовить амбары, запасные мешки, весы и пошел домой, но уснуть никак не мог. Думал о происшедшем, вертелся с боку на бок, наконец встал и отправился на склад. Гляжу, а там тоже никто не спит, все работники на местах! Сидят, покуривают, волнуются. Так и просидели вместе до рассвета. Поздней осенью светает не скоро. Уже разгулялся день, когда издали послышался стук колес. Дождей давно не было, земля подмерзла, и звук доносился за версту. Выскочили мы из ворот, смотрим — и боимся поверить. Едут, едут телеги, некоторые с красными флажками, едут из всех 22 деревень…
Трое суток не уходили мы со склада, пока не закончили полностью прием продналога. Позднее мне сообщили, кто именно, где и когда вел тайную агитацию за срыв поставок. Этих лиц затем привлекли к ответственности, а о решении суда сообщили в каждую деревню. Так я впервые в жизни собрал для Советской власти налог.
Поделитесь на страничкеСледующая глава >
biography.wikireading.ru
Презентация "Хлеб войны"
Сценарий классного часа для подготовительной к школе группы и начальной школы
(занятие проводится с Презентацией «Хлеб войны»)
«Хлеб Великой отечественной войны»
Иногда думается: а отыщут ли люди в своем языке другое слово, которое могло бы сравниться по своему значению со словами «Земля» и «Хлеб»? Разве, что слово «Мать» другим не дано.
Каким только не бывает хлеб: и честным, и горьким, и вкусным, жарким, горячим, холодным, хорошим, редко гладким, и очень часто тяжелым… Как поведение, настроение и характер человека… Ну а хлеб человека - создание человека, без него не мыслима жизнь его. Дыхание хлеба – дух хлеба…
Хлеб – воин и хлеб мирной поры. Что- то величественное в этом широчайшем понятии. Хлеб всегда сражается. Он вобрал в себя всенародный неустанный труд, силу и мощь человека, на которые он только способен, его настойчивость, напористость, мужество и героизм, мысли и чувства…
Не боюсь я в стихах повториться
Хлеб не знает предела похвал.
Если надо кому поклониться –
После мамы его бы назвал.
Сегодня мы поговорим о сражающемся хлебе, о Хлебе Великой отечественной войны. При тяжелых испытаниях высшей материальной ценностью становиться хлеб.
Что такое хлеб войны?
Хлеб войны – тяжелый был хлеб. Фашист не случайно напал на нашу Родину в срок первом в конце июня. Первый удар нанес по хлебу. Горела пшеница. Колхозники, особенно женщины кричали: « Как быть с хлебом? Как жить без хлеба?».
Хлеб был нужен народу и фронту, всегда нужен. К пониманию хлеба мира нельзя прийти не зная о хлебе войны. Люди всей земли должны знать, что испытал наш народ в дни лихолетья, знать – что несет с собой война. Чтобы ужасы ее не повторились никогда….Это поможет нам в борьбе за мир.
При тяжелых испытаниях высшей материальной ценностью становится хлеб.
БИОГРАФИЯ ХЛЕБА
У хлеба биография солдата
И мертвым падал и чернел от ран.
Его кромсали град и ураган,
А то снаряд: и бомба, и граната.
Я помню поле все огнем объято
И мечется кроваво осеян
В огне том хлеб.
И мертвой гарью пьян.
Небесный свод качается куда-то,
А вон ручонка детская с ломтем,
Но голоду – убийце не пройти.
Не пуст амбар, а значит крепнуть силе.
Пройдет и проплывет любым путем,
Чтоб накормить, чтоб утолить, спасти
У хлеба биография России!
В годы (оккупации) войны немцы ходили по дворам и отбирали весь хлеб, даже утаенную пригоршню зерна – вспоминал Алексей Викторович Аксенов. – Я в ту пору был семилетним мальчуганом, но хорошо помню, как немцы искали и хлеб: в доме, в сарае, во дворе и применяли для этого специальные группы. За несколько дней до очередной облавы дедушка со старшей дочерью – нашей тетей – вырыли ночью на пепелище яму, опустили в нее кованый сундук с десятью пудами зерна, полили водой (был мороз и земля промерзла – пробить ее не смог бы уже никакой железный лом (щуп)), а затем присыпали сверху печным пеплом… Весной мы отрыли хлебный клад… Так спаслась от смерти наша многодетная семья.
В стране с хлебом было плохо. Особенно на Донбассе. Но была и соль, недалеко было Артемовское соляное месторождение. Люди ходили менять соль на хлеб. Люди не теряли доброты даже в самые тяжкие дни войны, делились самым дорогим – хлебом!
Мешки с мукою мягкой и пушистой
Мы привезли к пекарне из Крестцов.
Там накормили хлебом нас душистым,
И обогрев горячим чаем душу,
В палатках мы сидели у бойцов,
И шелест ветра в елках каждый слушал.
Кто знает? Может из родимых мест
Он прилетел сюда, в осенний лес.
И запах хлеба вдалеке от дома
Тропой воспоминаний нас повел.
Был необычен вкусен свежий ломоть,
Сил прибавлял и прогонял усталость
Но краткий сон в машине был тяжел:
Вдоль строя вражеского нам казалось –
Рабы таскали на плечах мешки,
И жернова скрипели от тоски…
Когда ж рассвет обвил туманом долы,
С краюхой хлеба черного в руках
Садились завтракать бойцы у Полы…
И погостили мы у них немного,
И вспомнили о наших земляках:
- На фронте хлебу разная дорога,
Как мягок он, а сколько надо сил,
Чтобы повсюду каждый сытый был!
Да, сила есть у хлеба фронтового –
Он на дрожжах волшебных растворен,
Страданьями народа трудового
Посмолен круто; сила в нем большая,
И к славе боевой причастен он, -
Еще к чему судьба что примешает?
К чему гадать – далек ли путь солдатский.
Разломим хлеб победы мы по – братски!
Мы ели хлеб с изюмом и цукатом,
И кисло – сладкий, как заведено,
Но в мирный час вечернего заката,
Когда сверчки поют, не уставая, -
Мне вспоминается забытая давно,
Душистая пекарня фронтовая,
Где я гостил недолго, близ Крестцов,
Я вспомню черный хлеб и тех бойцов.
Из воспоминаний Ильяшенко Станислава Осиповича : «Наш отец- коммунист в первый день войну ушел на фронт, а мы с мамой – нас было пятеро, от шести до двенадцати лет – пешком из Черниговской области двинулись запруженными дорогами, под обстрелами и бомбежками в эвакуацию. Немцы наседали в нескольких местах , прорвали фронт, и приходилось идти почти без передышки. Уже через сутки у нас кончился скудный запас продуктов, и когда мама сказала мне: Василек, ты у нас самый маленький, походи о дворам, попроси хлеба…Наш отец был партийным работникам, мама – учительницей и нам детям, родители запрещали попрошайничать. А тут…Много лет прошло, ноя до сих пор вспоминаю каждый двор, куда мне пришлось входить за хлебом – милостыней. Я понимал – жизнь мамы и сестер в моих руках. Мне было стыдно, очень стыдно, но нужно было выжить.»
Как же пекли хлеб во время войны? К символическому количеству муки – добавляли мякину – это слоистая оболочка зерен овса, которую стирали и выдували между жерновами. Дети во время вспашки перед посевом, как воробьи выискивали пропитание – черненькие комочки полусгнившего картофеля. Клубни вымачивали, перетирали, просеивали, добывали черный с затхлым запахом крахмал.Его то добавляли для связки вместо настоящей муки. Долго после такого хлеба болели животы. Но без хлеба наш человек не может. Еще добавляли отруби, высушенные и размолотые в самодельных жерновах солому и сено (или труху от сена), древесину, кору, стебли молодых лип. Хлеб в те времена выпекали без соли – ее не было. К пресной еде привыкали мучительно. Он был горьким — хлеб войны. Потому, что в его состав часто входили компоненты, которые в обычной жизни никто бы и не подумал в хлеб добавлять.
Мы говорим «Хлеб – соль, преподносим дорогим гостям хлеб с солью. Обычай, освященный веками. Мы как то и не мыслим себе хлеба без соли… Вдумаемся: у народов хлеб – символ достатка, но обязательно с солью. Хлеб пекли, оставляя для следующего раза закваску – кусочек скисшего теста. Закваской той заменяли дрожжи, массовое производство которых в военное время было закрыто.».
Из рассказа человека, жившего во время войны (Зоя Александровна Андриановна):
«В войну мы пекли хлеб из высушенных в печи и старательно истолченных в ступе липовых листьев, полевого хвоща, клеверных головок, лебеды – большая радость была, если в лесу удавался урожай желудей. Они и становились главной составной частью хлеба. Между мамой , бабушкой и детьми (нас в семье было пятеро) хлеб делили поровну. Никто не трогал и крошки без разрешения. Ждали когда мама придет с работы. Но мама и бабушка кусочки от своих паек оставляли и утром на столе. Дотронуться к этим кусочкам мы не смели: они не наши…Мама и бабушка улыбались и просили: « Возьмите, вы должны расти… И мы росли… Собирали после жатвы колосья, находили норы сусликов, раскапывали их лопатами, добираясь до горок отборного, чистейшего зерна. Мы от радости плакали – к нашему горькому хлебу можно будет добавить настоящей муки. Зверьки отчаянно защищались, бросались на нас, знали наверное, что если у них отберут запас – зимой им не выжить.»
Мы часто топчем в жизни дорогое,
Как иногда довесок хлеба на земле.
Мальчишка подержал его в руке,
Подкинул вверх и наподдал ногою.
У слышал я : «Ведь это тяжкий грех!»
Слова старушки в стареньком платочке
И сразу же скрестились взгляды всех
На маленьком растоптанном комочке.
И подойдя, уже не молодой
Седой полковник стал с мальчишкой рядом,
Он тоже рано встретился с бедой,
Куда в село приехал с продотрядом.
Пусть много лет прошло с тех пор
И был его характер как железо
Он разве мог не вспомнить как в упор
В него за хлеб стреляли из обреза.
Не надо всех перебирать подряд
И я бы смог пересказать мальчишке
Не только то, что люди говорят
Или о чем рассказывали книжки.
И я ему сказал: Я очень рад
Что ты со мной в той очереди не был
Когда враги послали в Ленинград снаряд
Попавший в очередь за хлебом.
Еще б я рассказал ему о тех,
Кто стойко вынес тяжесть обороны,
Последний хлеб делили мы на всех
Как может быть делили лишь патроны.
Я от тебя хочу лишь одного,
Чтоб к хлебу относился ты с любовью,
Ведь люди, чтобы ты имел его
За хлеб платили собственною кровью.
Нельзя забыть блокадный Ленинградский хлеб. Во время блокады –(окружение города, войсками противника с целью не дать возможности оказать помощь окруженным извне и тем самым принудить их к сдаче или прекращению военных действий. ) ленинградцам жить приходилось все труднее и труднее. Все меньше и меньше становился кусочек хлеба. Уже в ноябре 1941 года ленинградцы похоронили 11 тыс. человек. Это были первые жертвы голода. Тогда хлебная норма горожан превратилась в крошечный почти невесомый ломтик – 125 блокадных граммов, с огнем и кровью пополам. И это был не тот хлеб, что едим сейчас. Половина муки в нем заменялась отрубями, сушеной травой и опилками.
В блокадные дни между хлебом и жизнью стоял знак равенства. Жительница Ленинграда вспоминает (Медведева Александра Михайловна): «На второй день войны мне исполнилось 11 лет. Я закончила 3 класса. Сестре моей было 4 года. В 41-м году снизили норму хлеба. Мама стала выкупать хлеб сама после работы. В квартире у нас стоял шкафчик, в нем хранился хлеб. Утром мама перед уходом на работу доставала хлеб, делила его на три части, потом каждую часть еще на три. Оставляла нам на завтрак и на обед, а остальную часть на ужин. А шкафчик закрывала на ключ. Как то мама забыла ключик взять. Когда я ушла отоваривать талоны на крупу, кашу, к моей сестренке Светлане пришли подружки. Светлана открыла шкафчик и девочки съели весь хлеб. Вечером пришла мама с работы с хлебом на завтрашний день. Подходит к шкафчику, открывает его и видит: хлеба нет. Спрашивает: Кто съел хлеб? Я говорю, что не ела. Светлана расплакалась и все рассказала. Вытерев слезы говорит: Мама, убей меня, все равно умирать. Посмотрела мама на нее, кости да кожа – и заплакала. Ужинали мы без хлеба. Завтрашний хлеб мама не тронула. В марте мы решили сделать маме подарок. Папа ушел на войну и денег у нас не было. Подумали и решили подарить хлеб. Отрезали по кусочку хлеба от паек и спрятали. Нам очень хотелось съесть мамин подарок. Но мы терпели. 8 марта поздравив, маму и подарили свой подарок. Мама обняла нас и разделила на 3 равные части.»
Из воспоминаний жительницы Ленинграда (Людмила Васильевна Пожаева): «В июне 1941 года мне исполнилось шесть лет – жили мы на улице Стачек, недалеко от Кировского завода, на котором работала мама, - там варили бронемаски для танков. Если выживем - говорила мама, - ничего нам не нужно будет, только хлеба поесть досыта… Мы очень хотели выжить. Очень хотели есть. Помню, однажды зимой, когда я возвращалась домой, то обнаружила, что потеряла карточки на хлеб. Горю моему не было предела, хоть я и была ребенком, но понимала, что теперь мне конец – умру от голода и никто мне не поможет. Мама работала на заводе и приходила домой очень редко. Спасла меня соседка тетя Ксения – она приносила мне каждый день бульон и кусочек хлеба. С тех пор прошло много лет, но до сих пор помню жгучее чувство голода. Страх остаться голодной жил во мне долго. И я не понимаю, как порою у нас забывают о том, что такое голод, что такое кусочек хлеба. Помню, уже после войны я была уже школьницей, шла домой. И вдруг услыхала, как на Невском проспекте около Мойки затрезвонили трамваи, засигналили машины, засвистел милиционер. Я остановилась и увидела, как по проезжей части шла пожилая женщина, вытянув вперед руку. Она подошла к середине дороги, подняла что – то и, прижав к груди, вернулась на тротуар. Протянула руку шумевшей толпе и все увидели изуродованный истоптанный колесами - ХЛЕБ,»
На Невском замерло движенье…
Не ночью, нет – средь бела дня.
На мостовой как изваянье
Фигура женщины видна.
Там на дороге как во сне
Седая женщина стояла
В ее протянутых руках
Горбушка черная лежала.
Нет не горбушка, а кусок,
Обезображенный бездушьем,
Размятый множеством машин
И все забывшим равнодушьем…
И женщина держала хлеб
И с дрожью в голосе шептала:
- Кусочек этот бы тогда…
Кто осквернил? Кто позабыл?
Блокады страшные года…
Кто, бросив на дорогу хлеб,
Забыл как умирал сосед?
Детей голодные глаза
С застывшим ужасом в слезах…
А Пискареву кто забыл?
Там персональных нет могил…
Там вечный молчаливый стон
Терзает память тех времен.
Им не достался тот кусок.
Лежащий здесь… У ваших ног…
Кто бросил хлеб – тот отнял жизнь…
Кто предал хлеб?
Его вину суду погибших предаю.
Священный Ленинградский хлеб –
125 священных граммов –
Лежат в музее под стеклом,
Свидетель мужества по праву…
На невском замерло движенье…
Седая мать, печаль храня,
Кусок израненного хлеба
В руках натруженных несла.
Как он попал на проезжую часть дороги, судить не берусь, но я была потрясена… Много позже я поняла, что поступок седой женщины был уроком памяти, уроком доброты и порядочности, мужества и чести.»
В тяжелейшие дни ВОВ каждый воин особенно остро ощущал значимость хлеба. Действующая армия получила 906 тысяч тонн сухарей и вся тяжесть полевых работ легла в основном на плечи женщин, подростков, стариков. ХЛЕБ – это своего рода пушки, снаряды, без которых победить нельзя. Надрывались во фронтовом тылу (иначе сказать нельзя), забывая усталость и сон крестьяне, надрывалась вся страна, граждане сражающегося отечества отказывали себе во многом для всеобщей победы. Героический труд крестьян, рабочих, всех советских (российских) людей, централизация руководства продовольственными делами позволили четко наладить обеспечение армии и население питанием.
Тяжелым был и ХЛЕБ тыла. Ели тогда крапиву, лебеду, мякину. Пекли корки с добавление сухой травы, опилок. Был составлен справочник для (партизан) , в котором добавились советы, деревья каких пород нужно было использовать для приготовления добавок к муке при выпечки теста. Рекомендовались не такие уж простые технологии, полено резалось на кубики, затем их нужно было хорошо проварить, затем высушить и мелко нарезать, разломать. Хлеб в партизанских отрядах в основном пекли женщины. Им приходилось особенно тяжело. Они воевали наравне с мужчинами, а после проведения операции, когда партизаны отдыхали, готовили еду, стирали. Хорошо когда была мука – тогда готовилась опара и выпекались на жаровнях, противнях лепешки, как их часто называли «перепички». Бывало , что в кармане партизана только кусок вареной конины без соли, ведь резали только отощавших и больных лошадей, которые уже были на в силах везти воз. Кто – кто , а партизаны знают как хорошо с хлебом и как плохо без хлеба. По несколько месяцев партизаны оказывались без хлеба. Да и картофель был далеко не всегда. Хлеб – ценнее оружия! Партизанский хлеб – особенно дорог. Поели партизаны – способны сражаться. В войну ни мясо, ни масло, ни сало, ничто не оценивалось так высоко как хлеб. Вот такая она – народная оценка хлеба.
«Страшный хлеб» концлагерей. Хлеб войны не может оставить равнодушным любого человека, особенно того, кто испытал на себе страшные лишения в период войны: голод, холод, издевательства. Когда немцы захватывали в плен наших людей, они пекли для русских особый хлеб «Остен - брот» - только для русских
РЕЦЕПТ:
Отжим сахарной свеклы – 40%
Отруби -30%
Древесные опилки -20%
Целлюлозная мука из листьев или соломы -10%. Во многих лагерях не давали и такого хлеба.
Когда фашисты захватили Киев 13.10.1941г, то хлеб выдавали русским людям немцы. Норма 200грамм на человека – в хлебе большая примесь гороха. Люди умирали от голода, холода, болезней. В хлебе, который ели люди были – и каштаны, и кукурузные кочерыжки и древесная мука. Хлеб, который получали рабочие на заводах, испечен из половины просеянной шелухи. Буханка при малейшем надавливании рассыпается, как песок, и не восстанавливает силы. Наоборот – расстраивается пищеварение, особенно если съесть кусок хлеба, не запивая водой.
У нас в России, считается самый дешевый хлеб в мире. Но кто может утверждать, что это его истинная стоимость? Цена его безмерна, в трудные годы испытаний она оценивалась…жизнью.
В суете будней забывается порой истинная ценность хлеба. Проходят люди, годы, эпохи – хлеб остается. Любите же хлеб и берегите его. Потому что хлеб – неподкупный наш друг, отдающий нам лучшее, что в нем есть. К хлебу относись так, чтобы для твоих детей, и правнуков он всегда оставался чудом, созданный природой и людьми.
БАЛЛАДА О НАДКУШЕННОМ ЛОМТЕ.
В чем бы этот случай измолоть
В жерновах души хоть ненароком,
А ржаной надкушенный ломоть
Кто – то бросил прямо на дорогу.
И валялся он с утра в пыли,
Как подкидыш слабый и постылый;
Воробьи на завтрак не нашли,
А собака нос отворотила.
Так уж право нынче повелось
(чай оговорено единогласно)
Что любой паршивый блудный пес
Стал подачку принимать лишь с маслом.
Пробегал мальчонка – стригунок
С дребезжащим ранцем за спиною.
Он, попавший на глаза кусок,
Подопнул веселою ногою.
Хлеб – не мяч – лишь отлетел чуть – чуть,
Не набрав не высоту, ни скорость,
И мальчишка в сторону шагнуть
Поленился, чтоб пихнуть еще раз.
Так и побежал вперед углом
Попрыгун – кузнечик голенастый,
То ли к школьным щам и пирогам,
То ли к маминым домашним яствам.
Девушка с косою по плечам
Мимо шла, вся струна играя
И на хлеб ступила невзначай,
Даже спотыкнулась молодая.
Вышел у походочки излом,
А уж как она играла четко!
И , увидев хлеб под каблуком,
Рассердилась на него девчонка.
Вон как – даже издали слыхать –
Каблучки гневливо застучали!
А ломоть остался усыхать
От беды, обиды и печали.
Шел старик, понурый и больной,
Брел, едва переставляя ноги,
Вяло брякал палкою – клюкой.
Чуть не рассыпался по дороге.
Он уж видно чуял свой предел,
Взял его глазами на заметку.
Но ломоть однако, разглядел –
На –ко даже встрепенулся дедка,
Где, поди нагнуться старику,
Хоть спиной он вроде коромысла?!
Только потянулся он к куску
И нагнулся – не переломился.
Выпрямился старый, как пришлось,
Словно пень с корнями раскорячась.
И в глазах сверкнула то ли злость,
То ли болью их ожгло горячей.
Видно он взглянул в другую даль,
И оттуда в зареве рассветном –
Гром прогрохотал, сверкнула сталь,
Опахнуло тело знойным ветром.
Что же он увидел в том конце?
С нищенскою торбой голодуху,
Мальчика с синюхой на лице,
Девушку – в семнадцать лет старуху.
Что еще она разглядел во мгле?
Парень кулачьем за хлеб растерзан,
Девочка – селькорочка в земле,
Пулею пришита из обреза.
А еще мелькнули в свой черед
Не сквозной ли срезик пайки нищей,
Не Поволжья ль двадцать первый год
И не Пискаревское кладбище?
Что –то подступило к старику
Чуть лишь взгляд свой на ломоть он кинул
То ли как опилки клал в муку,
То ли как толок в квашне мякину.
Мир вокруг смеялся и сиял,
Ясный день был васильков и маков.
А старик почти как деть стоял,
Он стоял старик и горько плакал.
Был не в силах слез он побороть,
Неотступно думая о чем –то
И руками ко груди ломоть
Прижимал как малого внучонка.
ХЛЕБ – это народное сокровище. Не топчите хлеб, не бросайте его недоеденным, не пренебрегайте им. Нет бросового хлеба. Помните: для того, чтобы у нас был хлеб и сегодня, и завтра, и всегда трудится вся страна.
Хлеб – гимн труду. О человеке можно судить по тому, как он ценит хлеб: только сильный духом благодарен за хлеб, слабый никогда.
БАЛЛАДА О ХЛЕБЕ
Хлеб белый, ситный, хлеб решетный,
Хлеб пеклеванный, заварной…
А самый главный хлеб – пехотный,
Пропахший порохом – ржаной!
Тот хлеб на фронт везли в кошелках,
Его давал голодный тыл,
Его я брал не по дешевки
А жизнью за него платил.
Нельзя без хлеба как без неба,
Как без души – нельзя никак.
Он, как залог добра и гнева,
Лежал в натруженных руках.
Благоговейно, без утайки
Его делил сержант седой –
И эти слипшиеся пайки
Грозили ворогу бедой.
Спасибо вечное мозолям
За хлеб, что нас в боях кормил!
И мы его не опозорим:
Где черный хлеб, там прочный мир.
А тем, кто горя не отведал,
Кто ныне юностью богат,
Пускай дарует хлеб Победы
Ту силу, что таил солдат!
Цените ХЛЕБ – с ХЛЕБОМ Мы непобедимы. В ХЛЕБЕ – наша сила!
ЦЕНА ХЛЕБА
Воистину не углами
Изба и теперь красна,
А хлебом и пирогами,
Как в давние времена.
За ужином ли, за чаем
Мы хлеб не спеша жуем.
Жуем и не замечаем,
Не ценим – добро жуем.
Нас радуют ширпотреба
Изделия по углам, но если изба без хлеба
Что эти изделия? Хлам!
Буфет, шифоньер, посуда
И ситички про запас,
Наш взгляд веселят покуда,
Есть хлеб на столе у нас.
Он есть…заварной, подовый…
И вот уже не свежа
Буханка почти пудовая
С десятого этажа…
Летит, громыхая в ящик
За мусором прочим вслед
И… булку бросает мальчик,
Швыряет как будто снег.
И недоросль чей то сытый,
Носясь по дороге вскачь
Гоняет…засохший, ситный
Как будто футбольный мяч.
Ему «Перестань, бездельник»,
Побойся, балбес, греха!
А он: «Не на ваши деньги
Купил я его, пахан,
Привет!» и попеременно
То левой, то правой – пас!
Мальчишки поры военной
Услышать хочу от вас!
Солдаты, - от вас!
И вдовы , и сестры, - от вас!
Ответ – что значит, коль хлеба вдоволь?
Что значит, коль хлеба – нет?
И дней этих черную стаю,
Припомнив вам не дано
Забыть про войну
Я, знаю, вы сможете мне одно
Не видели горше небо
Картины наверняка
Чем – эта за коркой хлеба
Протянутая рука.
И вспомнится вам полоска
В родной своей стороне
Куда собирать колосья
Ходили вы по весне.
И ступы, и непременно
«Мучители - жернова»,
И горстка муки ячменной
Последняя… и трава…
Макуха, крапива, слезки
И радость тех горьких дней,
С оттаявшей полоски,
Картошка земли черней.
С обугленными краями,
Лепешка на всех одна,
Воистину не углами
От века изба красна!
А хлебом!.. Все та же мода
Цените же хлеб, сыны!
Хлеб – это судьба народа!
Хлеб - это судьба страны!
Документы для скачивания:
Презентация Формат: .pptx
Документ Формат: .docx
a2b2.ru
rulibs.com : Детское : Детская литература: прочее : ХЛЕБ ФРОНТУ : Алексей Диброва : читать онлайн : читать бесплатно
ХЛЕБ ФРОНТУ
Только тот человек, по моему мнению, может быть счастлив, который ставит перед собою большие цели и борется за них всеми своими силами.
М. Калинин.Осенью артековцы помогали собирать урожай на полях совхоза «Аврора», перевозили снопы на крытые тока. Обмолотить весь хлеб осенью не представлялось возможным — не хватало людей, техники. Да и осень была дождливая, молотить в таких условиях было бы бесхозяйственностью. А потом начались морозы, по-настоящему легла зима. И вот теперь начинался повсеместный обмолот хлеба на токах.
В субботу и воскресенье от обеда и до поздней ночи ребята ходили на ток и работали возле молотилки. На улице было холодно, ветер завихривал мякину вместе со снегом и этой массой сыпал в лицо, за воротник. Молотилка гудела, как изголодавшееся чудовище, а ей в ненасытную пасть всё толкали и толкали снопы. Иногда сноп попадался мёрзлый (наверное, лежал где-нибудь сбоку), его приходилось сначала разрывать руками, а потом подавать машинисту.
— Поддай, робяты! — задорно кричал он, и «робяты» носились шустрее.
Возле молотилки, в затишье, было теплее, и мы невольно собирались здесь гурьбой. Но нужно было вовремя подтаскивать снопы, отгребать солому, наполнять мешки зерном, — и мы шли под удары ледяного ветра, превозмогая усталость и сон, чётко, словно роботы, выполняли однообразные движения. Постепенно всё зримее становились результаты нашего труда: скирда снопов уменьшалась, вырастала куча обмолоченной соломы, громадились наполненные зерном мешки.
Вдруг, гудение мотора начало утихать, шкив ударился не так громко и с вышины донесся голос машиниста:
— Довольно, робяты! Перекур на двадцать минут, пусть машина остынет — она быстро, не то — все поршни расплавим!
— Вот видите! — начал Муля. — Железные поршни сдают темпы, а наши будто нет, — стучат в груди, словно молоты! И не боятся, что расплавятся!
— Постой, не хвастайся! Посмотрим завтра, как ты свои конечности отбросишь на постели!
— Они у него по инерции и во сне будут двигаться!
Без работы, без движения на морозе стоять было не особенно приятно, и все двинулись в небольшую теплушку.
— Последний, закрывай дверь!
— Не шуми зря, ещё нужно втиснуться, чтобы быть последним! — донёсся с улицы голос Юры.
Возле горячей плиты сидел машинист и дул на свои пальцы.
— Поршни ещё бы поработали, а вот мои пальцы почему-то не стали слушаться, пришлось машину останавливать, — будто оправдываясь, заговорил он, когда все вошли.
— Павел Иосифович, похоже, что вы у нас извинения собираетесь просить! Разве мы не видим, как вам тяжело толкать мёрзлые снопы в барабан! — проговорил кто-то впереди.
— Что вы там видите, мальцы? А возможно, и видите, да что толку-то? Молотить ведь одинаково нужно, ибо хлеб нужен везде — и здесь, и там, — показал он рукой на запад. — Да, и там нужен хлеб… Смотрю я на вас, робяты, и вижу, какие вы интересные, особенные какие-то, не такие, как довоенные ваши ровесники.
— Какие же это мы — не такие?
— Ну… хорошие, одним словом!
Ребята даже рассмеялись от такой похвалы.
— Чем же мы хорошие?
— Много чем. Вот вы работаете с огоньком, видно, крепко дружите. Вы будто дети единой семьи, и не только, что одинаковая одежда, как у близнецов, а всеми своими повадками вы едины.
— Вот это верно подметил, Павел Иосифович! Мы — действительно из одного дома — Артеком зовётся, и мать единую имеем — Советскую Родину! И как же нам не дружить, когда нас с детства воспитали любить трудящихся всех народов, людей труда и защитников Родины и самим быть готовыми к её защите!
— Ну, это вам ещё не под силу, рановато, то есть, вот когда в армию пойдёте…
— Погодите, погодите! Почему это — рановато? Пусть мы не держим оружия в руках, но вот и сегодняшняя молотьба — это тоже помощь нашей Отчизне-матери! А летом мы работали в совхозе, ещё раньше — в Сталинграде помогали, чем могли, а…
— Ну, добро, добро, сдаюсь, робяты! — поднял руки машинист. — Вот вы и доказали мне, что вы и взаправду — хорошие. А теперь что — ещё поработаем немного? Обогрелись немного и поршни отдохнули.
Кто-то сладко зевнул.
— Ещё, робяты, один удар — и спать пойдём!
— Да мы ещё выдержим и не один удар. То нам Юра накачивает свой компрессор, чтобы теплее было.
Мы снова вышли на улицу, в лицо ударил ледяной ветер, колючий снег. Кто-то неуверенно запел:
Нам навстречу ветер буйный дул, Ледяные брызги дождь ронял…
Все дружно подхватили нашу любимую краснофлотскую песню, а через минуту заиграл мотор, лязгнули пассы, зазвенел барабан молотилки, посыпались пригоршни обмолоченного зерна в мешки, — снова загремела и увлекла всех симфония труда!
Где-то далеко за полночь наши «поршни» тоже сдали, как не бодрились, а сон одолевал. Машинист всунул последний сноп в барабан, соскочил на землю и выключил мотор.
— Молодцы, робятки! Хорошую смену выстояли. — Вон, какую гору мешков наворотили! Хотя и труднёхонько было, но дело большое сделали — закончили молотить всё до последнего снопа! Вот какие вы — настоящие герои! — похлопал он ладоней по плечу Юру.
— Совсем и не трудновато! — солидно проговорил Юра. — Нам не впервой так работать. Разве это геройство? Вот сталинградцы стояли на смерть, им было и трудно, и жарко, а, может, и страшно, а они не отступили за Волгу! Вот это — герои!
— Да, теперь Паулюсу — капут!
— А ещё и носа дерёт — нашего ультиматума не пожелал принять!
— Видимо, своего фюрера испугался!
— Ну, теперь им дадут прикурить!
Машинист шёл рядом молча, долго прикуривал папиросу, прислушиваясь к нашему разговору. — Где-то, мальцы, и мой сынок там, в Сталинграде…
Каждый в ту минуту подумал, что и его братишка или отец — тоже, наверное, там. Тяжело им, холодно, опасность подстерегает из-за каждого угла. Мы вот поработали несколько часов на морозе, да и отогреться можно было в теплушке. А там, куда денешься?
Юра вспомнил, как они ехали вдогонку за Артеком из Нижне-Чирской в прошлом году. Как тогда было холодно! Ох, как холодно! Алёша даже ухо отморозил, пока до Чира доехали.
Мы шли домой заснеженными улицами алтайского села, которое дышало ночным покоем после трудового дня. Даже собак не слышно. Ветер сложил, наконец, свои крылья и утих, на небе рассыпались яркие звёзды, словно хотели поздравить ребят с трудовой победой.
rulibs.com
