Люди гражданской войны. Чем нам запомнились страшные 90-е? Хмурые от горя люди стояли в очереди за хлебом
Малыши стояли ночами в очередях за хлебом и ждали Победу
Череповец моей юности. Ответственность, привитая в военные годы, осталась с Альбертом Ледневым на всю жизнь
Родился Альберт Николаевич Леднев в 1938 году, и в канун этой публикации ему исполнилось 78 лет. Именно о его ровесниках, родившихся незадолго до Великой Отечественной, поэт Роберт Рождественский написал пронзительные строки, ставшие песней.
«Мы не отходили от репродуктора»
Казалось бы — что может понимать трехлетний мальчуган? Наша прошлая собеседница, Галина Чистякова, которой в сорок первом было 13, сердилась, когда слышала выражение «дети войны»: «Какие же мы дети? Мы сразу стали взрослыми в тот год!» Вот и Альберт Николаевич Леднев с ней солидарен: дети, даже совсем малыши, взрослели быстро в той войне.
— Когда началась война, мне было три года, я ходил в детский сад. Помню, мы все как-то сразу поняли, что случилось что-то очень серьезное. Дома было радио — знаменитая черная тарелка, его слушали постоянно. И вот в воскресенье, 22 июня, Левитан объявил, что началась война. Мы не отходили от репродуктора.
Взрослые что-то взволнованно обсуждали, мальчишки крутились рядом, не шумели, не дергали за одежду, чтобы привлечь внимание: чувствовали, что не до них.
А мы не станем памяти перечить
И вспомним дни далекие, когда
Упала нам на слабенькие плечи
Огромная, не детская беда.
«Сказано — сделай»
Мать, Анна Александровна Балдина, работала в управлении Шекснинского речного пароходства (позднее оно вошло в состав Ленинградского). Пароходство раньше находилось на пристани. Маленький Альберт часто прибегал к маме на работу:
— Живое место! Интересно все было. Хотя окна зарешечены, охранник из ВОХРа сидел — все равно интересно! Пароходик ходил на тот берег Шексны. Да и веселее, чем дома одному. Мать часто задерживалась на работе. До сих пор в памяти держу: сижу дома, мамашу жду, а ее нет — то собрание, то пароход идет с нижней Волги, иногда на Ладогу, плавсостав пропускают на берег. А мать была начальником спецотдела, военнообязанная. Все проходило через них, за все они отвечали. Иногда я звонил ей на работу (у нас дома был телефон) — крутил ручку, вызывал.
— Все увиденное накладывало отпечаток: я с детства чувствовал ответственность, — продолжает Альберт Николаевич. — Это осталось на всю жизнь: как сказано — так и надо сделать, ослушаться я уже не мог. В школе, в студенчестве, и когда стал работать, это помогало.
Многие пережившие войну в детстве обладают таким же чувством ответственности: пообещал — значит, нужно сделать обязательно. Видимо, единая цель окружавших их взрослых, общая страшная беда не позволяла сомневаться или жалеть себя, пытаться увильнуть от порученного дела: велено — выполни, не подведи коллектив. Любой ценой. Как отец и старшие братья на фронте.
«Жаворонки»
Но взрослые о них не забывали. Даже повара в детском саду старались хоть чем-то порадовать малышей.
— Голод почувствовали сразу, — вспоминает Альберт Николаевич. — Было тяжело. Но запомнилось, что в детском саду изредка пекли плюшки, похожие на птичек, необычные, какие-то радостные — с двумя глазками-изюминками. Из настоящей белой муки! Я забыл, как они назывались, но так помнились эти плюшки, что, став взрослым, начал выяснять — и вот узнал: «жаворонки».
Жили мы напротив пединститута, на углу улицы Коммунистов и проспекта Луначарского. Детский сад был вторым домом на улице Коммунистов — № 52, потом здесь сделали похоронное бюро.
И нас большая Родина хранила,
И нам Отчизна матерью была,
Она детей от смерти заслонила,
Своих детей для жизни сберегла.
Ночные очереди
Во время войны по всей стране была введена карточная система, ограничивавшая потребление продуктов. Она сохранилась и на какое-то время после Победы. По карточкам можно было купить строго определенный минимум хлеба, масла, муки (или зерна), крупы... Работающим взрослым больше, детям и неработающим (их называли «иждивенцы») меньше. Но даже по карточкам продуктов не всегда хватало. На рынке же они были невероятно дороги.
— Матери рано надо было на работу выходить, за хлебом не успеть, и вот я в три-четыре часа вставал и шел в очередь. Опоздаешь — хлеба не хватит. Но было интересно (маленький же!) — ночью, один иду. Магазин № 6 стоял на углу улиц Труда и Ленина. Высокое крыльцо помню. И очередь на улице — взрослые, дети. Ночь, темень. Никто из ребят не баловался: не до того было. Хлеб привозили к восьми утра, старшим в школу потом, нам — в детский сад.
Дома мать варила каши, супы; покупала на рынке картошку — сколько могла. Готовила больше на примусе, были в то время такие агрегаты в семьях. О газовых плитах, понятно, еще и не слышали.
Дым без огня
Военный Череповец был маленьким городком, во многом похожим на село. Но были деревянные тротуары, на главных улицах — булыжные мостовые. Дома больше деревянные, одноэтажные, максимум два этажа: отопление печное, воду носили из колонок.
Маленькому Альберту тоже приходилось носить воду. Колонка была на стороне пединститута, напротив которого они жили; дома имелся большой кувшин (ведро дошкольнику было еще не поднять), и вот этим кувшином он и носил воду в большие ведра, которые стояли дома.
Во дворах были маленькие огородики, Альберт Николаевич припоминает, что череповчане сажали картошку, капусту, редиску, укроп.
Отопление было везде только печное. Заготавливали дрова, в холода топили.
— Я печку году в сорок четвертом начал топить. Один раз закрыл печку и убежал гулять, а тряпка зашаялась (на наших северных диалектах это означает «затлела» — авт.). Заходим с мамой — а комната полна дыма. Хорошо, что положил тряпку на кирпичи: хоть и дым в избе, но пожара нет. А если б пожар — страшно: не мы одни остались бы без жилья...
В домах ютились по 6 — 8 семей (как и повсюду в то время, были коммунальные квартиры). У Альберта с мамой — комната 20 метров.
— А рядом жил редактор газеты «Коммунист» Григорий Васильевич Афанасьев с семьей. Когда мне было года четыре или пять, он мне лыжи сделал — сам! Первый подарок был мне, — с благодарностью улыбается Альберт Николаевич.
«Была бы общая могила»
Таким был во время войны быт череповчан — требовавший много сил, чтобы просто выжить. Голодно, зимой холодно: дрова экономили.
Но было еще и страшно. К городу и днем и ночью подлетали немецкие бомбардировщики, и тогда из репродуктора раздавалось: «Граждане, воздушная тревога!» — и приходилось мчаться в убежище.
— Мужики у нас во дворе вырыли траншею, закрыли накатом, веток сверху набросали типа маскировки — и мы знали, куда бежать, когда объявляли тревогу. Уже после войны я понял: если б что случилось — была бы общая могила, а не убежище...
Вечерами город погружался во тьму: ни одного фонаря на улицах, ни лучика света из плотно закрытых окон — светомаскировка. В прифронтовом городе, каким был Череповец, это требование выполнялось строго, за его соблюдением следили. Альберт Николаевич помнит: в их комнате окно закрывала плотная черная бумага, скрученная в рулон, шторы можно было опускать и поднимать. На оконные стекла наклеены полоски бумаги:
— Их наклеивал я сам — чтобы, если упадет бомба, стекла не разлетались и не ранили. На дверях и у окна можно было повесить фосфоресцирующую ленту. Я ее нагревал у лампы, и она чуть-чуть освещала комнату.
Была зима и жесткой, и метельной.
Была судьба у всех людей одна.
У нас и детства не было отдельно,
А были вместе — детство и война.
«Унылые лица, сами в лохмотьях»
Уже во время войны в городе появились пленные немцы.
— С Андреевских бараков (где теперь улица Андреевская), — вспоминает Альберт Николаевич, — водили их на стройку. Сестренка жила в угловом доме по ул. Труда и ул. Коммунистов. В том районе немцы тоже что-то строили. Дальше улицы Горького их не водили. А дети через щелку смотрели — как работают. А я ходил по улице Карла Либкнехта — слышу, гул стоит: немцы идут. Думал: почему же наша обувь не стучит так? Вот и увидел, присмотревшись, что подошвы деревянные, веревками привязаны, и по булыжнику стучат (улицы Ленина и Карла Либкнехта были выложены булыжником). Помню унылые лица, сами немцы в лохмотьях, на ногах обмотки какие-то.
Сначала Альберт их не жалел — за что жалеть-то?! Сколько горя от них. Но что-то нет-нет да и шевельнется в душе: совсем они уже не были похожи на завоевателей, убогие какие-то. То мыло просят, то спички, а этого и у горожан не было. Несколько раз посмотрел на них и больше не стал: чего смотреть-то?
Учились вдохновенно
В первый класс Альберт Леднев пошел в год Победы — в 1945-м. Первый урок запомнил на всю жизнь: ярко светило солнце, ребята все в радостном ожидании. Соседи по дому уже научили его читать, так что он чувствовал себя вполне уверенно.
— Время по-прежнему было голодным. В школе нам перед уроками разносили кусочки хлеба, иногда давали сахар. Ни каш, ни супов не было: столовая, видимо, не работала.
Но учились вдохновенно. И учителя были удивительные — Альберт Николаевич называет почти всех, начиная с первой учительницы Александры Философовны Шарыниной:
— Первые четыре класса я окончил в первой школе, в пятый пошел во вторую, но заболел надолго, пришлось год пропустить. Затем начал учиться в школе № 3 — она тогда была семилеткой, но потом стала средней, и именно мы стали первыми десятиклассниками. Особая благодарность педагогам и классному руководителю Александре Алексеевне Егоровой; учителю немецкого Нине Всеволодовне Сиротиной; литературу великолепно преподавали в разные годы Дора Петровна Дробинина и Капитолина Сергеевна Лаврова (впоследствии она возглавляла гороно), историю — Геннадий Васильевич Успенский. Эти предметы шли у меня на отлично. Помню уроки физики: Петр Силантьевич Сафронов использовал «Занимательную физику» Перельмана, было интересно!
Много было и внеклассной работы. Причем активно участвовали и сами ребята: Альберт Леднев, например, с пятого класса вел фотокружок. Тогда уже появились фотоаппараты — широкопленочный «Комсомолец», потом «Любитель» (кадры 6 на 6), всем было интересно снимать.
...Слово «интересно» звучало в нашей беседе часто. Окончив вуз, влюбленный в пароходы с детства Альберт Леднев стал инженером-судомехаником, внедрял новые технологии, переводил буксиры из паровых в дизельные. Это отдельная большая история.
Тяжелые годы войны он вспоминает нечасто, но никогда не жалуется.
И жить ему по-прежнему интересно.
Года пройдут, но эти дни и ночи
Придут не раз во сне тебе и мне.
И пусть мы были маленькими очень,
Мы тоже победили в той войне.
Ирина Ромина
www.35media.ru
65-летию великой Победы посвящается
Учитель: (на фоне тихо звучащей мелодии вальса)
Всего каких-то пять минут осталось.
Несколько пар выпускников танцуют вальс. Музыка неожиданно прерывается и звучит объявление о начале войны. Все участники внимательно слушают, медленно собираясь у рупора громкоговорителя.
Советского Информбюро.
Роняя черное перо.
Учитель: Не было в истории такой войны, как Великая Отечественная война не только потому, что она была самой разрушительной, унесшей жизни миллионов людей, но прежде всего потому, что не только взрослые, но и совсем молодые люди, даже дети становились в этой войне настоящими героями. Советские люди сражались на фронте, трудились в тылу, боролись с врагом в партизанских отрядах, в глубоком подполье.
Наш сегодняшний вечер посвящен событиям, завершившимся 65 лет назад: 900-дневной блокаде Ленинграда, героям Ленинградцам и всем тем, кто поддерживал их в ожесточенной борьбе за жизнь.
1вед.: Война!.. Это слово ворвалось в сознание Ленинградцев, как и большинства советских людей, в воскресный полдень 22 июня 1941 года. Но уже в сентябре 1941 года фашисты прорвались к Ленинграду (под звуки налета вражеских самолетов)
Бесшумные спешили прочь.
1вед.: Враги пытались захватить город с налету, но были отбиты. Тогда они окружили город плотным кольцом. Фашисты решили взять ленинградцев измором, задушить их голодом и холодом, разрушить город бомбами и снарядами, а затем и вовсе стереть его с лица земли.
Осадной поры тишина.
Огнем обжигая мосты.
Чтец 4: (чтецы 4 и5 раздают листовки ^приложение1^ и читают)
И та, что сегодня прощается с милым,Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит.
Чтец 5: Всем, что есть у тебя живого,-
Чем страшна и прекрасна жизнь,
Кровью, пламенем, сталью, словом-
Задержи врага, задержи!
^
Чтец 6: Я говорю с тобой под свист снарядов,
Угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
Страна моя, печальная страна…
Чтец 7: Над Ленинградом - смертная угроза…
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слезы,
Что называлось страхом и мольбой.
Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
Не поколеблют грохот канонад,
И если завтра будут баррикады,-
Мы не покинем наших баррикад.
Чтец 8: И женщины с бойцами встанут рядом,
И дети нам патроны поднесут,
И надо всеми нами зацветут
Старинные знамена Петрограда.
Руками сжав обугленное сердце,
Такое обещание даю
Я, горожанка, мать красноармейца,
Погибшего под Стрельною в бою.
Мы будем драться с беззаветной силой,
Мы одолеем бешеных зверей,
Мы победим, клянусь тебе, Россия,
От имени российских матерей.
2 вед: Блокадные времена – это небывалые времена. Можно уходить в них, как в нескончаемый лабиринт таких ощущений и переживаний, которые сегодня кажутся сном или игрой воображения. Тогда это было жизнью, из этого состояли дни и ночи (ведущие читают на фоне видеофрагмента с налетом вражеских самолетов).
3вед: Война разразилась внезапно. И все мирное пропало как-то сразу. Непонятные жителям звуки раздались однажды в разных частях города. Это рвались первые снаряды, потом к ним привыкли. Они вошли в быт города. Но в те первые дни они производили впечатление нереальности. Ленинград обстреливали из боевых орудий. Было ли когда что-нибудь подобное? Никогда!
^ Все, что происходило, было только началом таких испытаний, которые и не снились никогда жителям города. Эти испытания пришли.
2вед: Запись из личного дневника мальчика 10 класса Юры Рябинкина от 1 сентября 1941 года:
Сценка №1
(Сцена оформлена как комната в ленинградской квартире.)
Мальчик в роли Юры сидит у стола с керосиновой лампой и заполняет свой дневник и читает текст:
- Говорят, будем учиться эту зиму. Особенно этому не верю. Тут бы быть живым. Занятия в школе сегодня не состоялись. Неизвестно, когда будут. С 1 сентября продукты продают только по карточкам. Настает голод. Медленно, но верно. Ленинград окружен! Немецкий десант отрезал наш город от всего СССР…
Враг в 50 км от Ленинграда! Завтра мне должно было бы быть 16 лет. Мне- 16 лет!
1 вед.:Началась тяжелая пора Ленинградской блокады, которая продолжалась 900 дней. Фашисты ежедневно бомбили Ленинград с воздуха, обстреливали его из тяжелых орудий. Линия фронта подошла к самому городу. Враг отрезал Ленинград от всей страны. Почти совсем прекратился подвоз продовольствия, а главные запасы города были уничтожены вражеской авиацией. Очень мало осталось хлеба, топлива. Не работал городской транспорт, водопровод. В домах не было электричества, вышло из строя паровое отопление. Наступал голод (видеокадры)
2 сентября 1941 было произведено первое снижение норм продажи хлеба.
^ Запись из дневника Юры Рябинкина от 10 ноября 1941 года
Сценка №1 (продолжение)
Юра,закутанный в плед, обессиленный сидит на диване:
-У нас не выкуплено на эту декаду 400г крупы, 615 г масла, 100 г муки…а этих продуктов нигде нет. Где они выдаются, возникают огромные очереди, сотни и сотни людей на улице, а привозят где-то человек на 80-100 .Люди встают в 4 часа утра, стоят до 9 вечера по магазинам и ничего не достают. Нужда, голод заставляют идти в магазины, на мороз, в длинную очередь, людскую давку…провести так недели, а затем уже никаких желаний не остается у тебя…
Детские мечты, никогда вам ко мне не вернуться! Сгинуло бы все прошлое в тартарары, чтобы я не знал, что такое хлеб, что такое колбаса! Чтобы меня не одурманивали мысли о прошлом счастье!! Только таким можно было назвать мою прежнюю жизнь…спокойствие за свое будущее! Какое чувство! Никогда больше не испытать!…
Чтец 9:За время блокады нормы выдачи хлеба снижались пять раз, и 20 ноября 1941 года достигли своего минимума: рабочим выдавалось 250 гр., служащим, иждивенцам и детям по 125гр. в день. Эта норма - «сто двадцать пять блокадных грамм с огнем и кровью пополам»- продолжала действовать до 25 декабря, когда хлебный паек был увеличен рабочим на 100 грамм, всем остальным - на 75 грамм.Сценка№2 «Очередь за хлебом»
(на фоне тихо звучащей музыки из к/ф «Ленинград» )
Действие происходит в магазине. Люди стоят в очереди за хлебом. За прилавком продавщица тщательно взвешивая на старых весах, отрезает каждому его кусок черного хлеба по карточке. Каждый получает свой кусок хлеба, несет бережно .
1ученик: Голод рано выгонял блокадника на мороз. Люди молча, в строжайшем порядке, который поддерживался сам собой, ждали того момента, когда откроется дверь булочной и на весы ляжет драгоценный кусочек хлеба.
2 ученик: в конце ноября 1941 года в Ленинграде хлеб выпекался из следующей смеси: пищевой целлюлозы – 10%, хлопкового жмыха – 12%, обойной пыли – 2%,кукурузной муки – 3%,ржаной муки – 71%.
Голод косил людей. До конца ноября 1941 года в Ленинграде от голода умерло 11 тыс. человек. Это были первые его жертвы. Затем жестокую эстафету приняли зимние месяцы. В январе и феврале ежедневно погибали тысячи мужчин и женщин, детей и стариков.
Чтец 10 (читает медленно приближаясь к столику, за которым маленькая закутанная в старинную шаль девочка Таня старательно пишет в своем дневничке)
А петля блокады туже, туже.
Беспощадней будничность ее.
С моря нагнетаемая стужа
Так и ломится в твое жилье.
Холод, мрак, согбенные фигуры
А за толстой линией окна
Минус 35 температура
И все та же самая война.
Ничего от прежней Тани нету,
Изменились все черты ее лица,
Вот она - одиннадцатилетний
Человек с глазами мудреца.
^ : (пишет и читает свой дневник)
Женя умерла 28 декабря 1941 года в 12 часов 30 минут, бабушка умерла 25 января 1942 года в 3 часа, Лека умер 17 марта 1942 года в пять часов, дядя Вася умер 13 апреля 1942 года в 2 часа, мама умерла 13 мая 1942 года в 7 часов 30 минут утра.
Медленно встает со своим дневничком и читает:
Стужа жгла, сугробы наметала,
Даже хоронила задарма.
И служила вроде санитара,
Долгая блокадная зима.
Чтец 11: Машинально Таня полистала
Свой немногословный дневничок.
Все семейство Савичевых встало
Перед нею вновь наперечет.
И она буквально по два слова
Пишет, как на крайней полосе.
^ Савичевы умерли, осталась одна Таня.
Чтец 12; Вот так погибла большая ленинградская семья. Всех унесла блокада. После смерти родных Таня попала в детский дом, откуда ее вывезли на «Большую землю». За жизнь Тани боролись 2 года, но спасти так и не смогли.
Вед. 3: Письмо 12-летнего мальчика отцу старшине Степану Лебедеву.
^ (читает вслух)
Папа, ты, наверно, знаешь, что зима была у нас очень тяжелая. Я тебе пишу всю чистую правду, что мамочка умерла 14 февраля. Она очень ослабла, последние дни не могла даже подняться. Папа, я ее похоронил. Я достал салазки и отвез, а один боец мне помог, мы до ночи вырыли могилу, и я пометил.
^
Папа, ты обо мне не беспокойся, у нас теперь полегчало, я крепкий, учусь дома, как ты приказал, и работаю, мы помогаем на ремонте машин.
А Ленинград они не взяли и не возьмут. Ты, папа, счастливый, что можешь их бить, ты отомсти за мамочку.
Вед. 4:В январе 1942 года драгоценностью в городе стала и вода. Первой блокадной зимой водопровод вышел из строя. Вода, которая остановилась в многокилометровых магистралях, начала замерзать. Она разрывала трубы, землю, асфальт и из-под снега во многих местах пробились роднички. Воду черпали кружками, ковшами, наливали ее в ведра и бидоны.
(Две девочки с бидонами и ведерками по очереди набирают воды из проруби зачерпывая ковшом)
Вед.1: Надо было пережить и эту катастрофу. Надо было справиться с ней. Спасались, спасая. И если даже умерли, то на своем последнем пути, кого-то подняли. А выжили, так потому, что кому-то нужны были больше, чем самому себе.
Чтец 13: Мы рыли рвы – хотелось пить.
Бомбили нас – хотелось жить.
Не говорилось громких слов,
Был дот на каждом из углов.
Был дом – ни света, ни воды.
Был хлеб – довесочек беды.
Сон сокращался в забытье,
Быт превращался в бытие.
Была одна судьба на всех,
Мы растеряли светлый смех,
Мы усмиряли темный страх,
Мы умирали на постах,
Мы умирали,…Город жил –
Исполнен наших малых сил.
Чтец 14: Город не просто жил, он давал фронту танки и самолеты. Промышленность города за 900 героических дней дала фронту более 2000 танков, 1500 самолетов, 150 тяжелых орудий, 1200 минометов и пулеметов, 10 млн. снарядов и мин.
Вед.1: Великий труд охраны и спасения города, обслуживания и спасения семьи выпал на долю ленинградских мальчиков и девочек школьного возраста. Они потушили десятки тысяч зажигалок, сброшенных с самолетов, они потушили не один пожар в городе, они дежурили морозными ночами на вышках, они носили воду из проруби на Неве, стояли в очередях за хлебом, ловили шпионов и диверсантов. Они отстояли Ленинград вместе со своими отцами, матерями и старшими братьями и сестрами (песня «Ленинградцы» в исполнении всех участников, на экран проецируются документальные видеокадры)
Вед.2: И самый великий подвиг школьников Ленинграда в том, что они учились. Да, они учились, несмотря ни на что, а вместе и рядом с ними навеки сохранится в истории обороны города прекрасный и мужественный облик ленинградского учителя. Они стоят одни других - учителя и ученики.
Чтец 15: Девочка руки протянула,
Уснула,
А оказалось – умерла…
Никто не обронил ни слова,
Лишь хрипло, сквозь метельный стон,
Учитель выдавил, что снова
Уроки после похорон.
Чтец 16: В блокадных днях мы так и не узнали
Меж юностью и детством где черта?
Нам в сорок третьем выдали медали
И только в сорок пятом – паспорта!
И в этом нет беды, но взрослым людям,
Уже прожившим многие года,
Вдруг страшно оттого, что мы не будем
Ни старше, ни взрослее, чем тогда…
Чтец 17: Я шла на фронт сквозь детство – той дорогой,
Которой в школу бегала давно.
Я шла сквозь юность, сквозь ее тревогу,
Сквозь счастие свое перед войной.
Я шла сквозь хмурое людское горе - пожарища, развалины, гробы:
Благодарю ж тебя, благословляю,
Жестокий мой, короткий мой расцвет,
За то, что я сильнее, и спокойней,
И терпеливей стала во сто крат
И всею жизнью защищать достойна
Великий Город Жизни – Ленинград.
Вед.3: Не забывала о Ленинграде наша страна. Ленинград был связан со страной единственной дорогой, которая шла по льду Ладожского озера. «Дорогой жизни» называли ее ленинградцы. Дорогу обстреливали фашистские орудия, бомбили самолеты, но сотни машин каждый день шли в Ленинград. Они везли в осажденный город продовольствия, боеприпасы, оттуда ежедневно увозили больных, истощенных людей, прежде всего детей.
Чтец 18:«Дорогой жизни» шел к нам хлеб,
Дорогой жизни многих к многим.
Еще не знают на Земле
Страшней и радостней дороги.
(Звучит фрагмент песни «Баллада о ледовой трассе». Музыка постепенно стихает.)
Чтец 19:И было на всем году, Машина задняя осела.Шофер вскочил, шофер на льду.Ну, так и есть, мотор заело.Ремонт на пять минут - пустяк, Поломка эта не угроза,Да рук не разомкнуть никак:Их на руле свело морозом.Чуть разогнешь - опять сведет.Стоять? А хлеб? Других дождаться?А хлеб - две тонны? Он спасетШестнадцать тысяч ленинградцев.И вот в бензине руки онСмочил, поджег их от мотора, И быстро двинулся ремонтВ пылающих руках шофера.Вперед! Как ноют волдыри,Примерзли к варежкам ладони. Но он доставит хлеб, пригонитК хлебопекарне до зариШестнадцать тысяч матерей Пайки получат на заре -Сто двадцать пять блокадных граммС огнем и кровью пополамО, мы познали в декабре:Не зря священным даром названОбычный хлеб, и тяжкий грех -Хотя бы крошку бросить наземь.
Чтец 20: Самый страшный из моих путей!
На двадцатой версте как я мог идти!
Шли на встречу из города сотни детей…
Сотни детей!
Замерзали в пути…
Одинокие дети на изорванном льду.
Эту теплую смерть распознать не могли они сами
И смотрели на падающую звезду
Непонимающими глазами.
Мне в атаках ненадобно слова «вперед!»
Под каким бы нам ни бывать огнем –
У меня в зрачках черный Ладожский лед
Ленинградские дети лежат на нем.
Чтец 21:
Мы чашу горя выпили до дна.
Но враг не взял нас никаким измором
И жизнью смерть была побеждена
И победили человек и город!
Год сорок второй…
Полгорода лежит в земле сырой
Неугасима память поколений
И память тех, кого так свято чтим,
Давайте, люди, встанем на мгновенье
И в скорби постоим и помолчим.
Чтец 22: Так помолчим!
Обычай наш таков:
Погибших чтить минутою молчания.
И набралось их, скорбных и печальных,
За дни войны на несколько веков.
В нас памяти горит высокий свет-
То радостный,
То скорбный и печальный.
Почтим и мы минутою молчания
Всех тех, которых с нами нет…
(звучит метроном, все встают. минута молчания)
Чтец 23: Сестра моя, товарищ, друг и брат,
Ведь это мы, крещеные блокадой!
Нас вместе называют - Ленинград,
И шар земной гордится Ленинградом.
Двойною жизнью мы сейчас живем:
В кольце и стуже, в голоде в печали,
Мы дышим завтрашним счастливым днем,-
Мы сами этот день завоевали,
Чтец 24: И ночь ли будет, утро или вечер,
Но в этот день, мы встанем и пойдем
Воительнице – армии навстречу
В освобожденном городе своем.
Мы выйдем без цветов, в помятых касках,
В тяжелых ватниках, в промерзших полумасках,
Как равные, приветствуя войска,
И крылья мечевидные расправив,
Над нами встанет бронзовая Слава,
Держа венок в обугленных руках.
(звучит голос Левитана о прорыве блокады)
Чтец 25:Из приказа командующего фронтом:
«Мужественные и стойкие ленинградцы!.. Своим героическим трудом и стальной выдержкой, преодолевая все трудности и мучения блокады, вы ковали оружие победы над врагом, отдавая для победы все свои силы. От имени войск Ленинградского фронта поздравляю вас со знаменательным днем, великой победы под Ленинградом».
Чтец 26:Блокадники, давайте вспомним эти дни-
Блокадные военные года.
И дай-то бог, чтоб взрослые и дети
Не испытали их бы никогда:
Как с воем бомбы падали на город
И на детей, которым б жить да жить,
И как терзал безжалостно нас голод-
Не успевали мертвых хоронить:
Людей живых, бредущих словно тени,
Покойников, лежавших в штабелях,
И пляс пурги, и пение метели
В промерзших и безжизненных домах.
Но каждая прибавка нормы хлеба
Вселяя в нас уверенность - придет
К нам жертвенная славная Победа,
Непокоренный город оживет.
Салют победный снятия блокады
Нам возвестил – остался в прошлом ад.
Счастливый плач стал лучшею наградой
Фронтовикам, спасавшим Ленинград.
Вед.4Горожане все, от мала до велика, выстояли в эти тяжелые дни. Своим трудом, мужеством и стойкостью они приближали победу. И выстояли, и ПОБЕДИЛИ!!! Весь мир был потрясен героизмом ленинградцев.Чтец 27:Что есть на свете доброты сильней?
Порою даже смерть подвластна ей,
Не в силах преступить ее преграды.
Так в час беды детей из Ленинграда
Спасал полуголодный Бесленей
Грозила смерть от голода, от пули,
От виселицы, пыток палачей…
Но люди не сломились, не согнулись,
А выжили и добротой своей
Спасенным детям счастье жить вернули.
Есть у черкесов славная легенда
О светлорукой деве Адиюх.
От жизни родилась легенда эта.
Что с миром стало бы, не будь в нем света,
Заботливых и мужественных рук.
Чтец 28: (на фоне тихой печальной музыки демонстрируются видеофрагменты из документального фильма «Дети с берегов Невы»)
Это все давно случилось,
В год, когда к горам фашисты
Подходили тучей черной,
В год, когда ушли мужчины
Из аулов мирных к фронту,
И в ущелья затаились партизанские отряды
В ожиданье битвы грозной.
Шел, спасаясь от бомбежек,
Эшелон из Ленинграда
В направлении Кавказа.
Были тесными теплушки,
Потому, что на полу
И на нарах двухэтажных –
Всюду дети, дети, дети…
Были тихими теплушки,
Потому что от блокады уезжали эти дети,
Оставляя там, в блокаде,
Матерей своих погибших
И сестер своих умерших,
Братьев старших, презиравших
Немцев, голод и спасенье.
И тогда по всем аулам
От Урупа к Бесленею,
От Хабеза до Черкесска
И оттуда в Кабарду
Полетели вести к людям:
«Ленинградцы – братья наши.
Мы должны спасти от немцев
Их детей-
Надежду их».
По дорогам опустевшим,
Торопясь к домам укромным,
Шли груженые подводы.
На одной такой подводе
от Черкесска к Бесленею
подвезли детей сирот.
Вед 1:В августе 1942 года обоз с маленькими ленинградцами въехал в большой аул на берегу горной реки Большой Зеленчук – в аул Бесленей. Тогда группу детей из блокадного Ленинграда везли в Теберду, но шансы добраться живыми были очень невелики у изможденных детей – гитлеровцы наседали. По дороге от обоза отстал один вагон. Тридцать два ребенка застряли в Бесленее. Местные жители прекрасно понимали: детей ждет смерть. Увидев изможденных ребятишек, бесленеевские черкесы, не сговариваясь, разобрали их по домам. Многие из них после войны уехали, но многие остались и выросли в Бесленее.
Вед 2:У этих людей два имени, две родины и две жизни: до и после Бесленея. Тогда в 1942 году они заново родились. Марк стал Муссой, Катя – Фатимой, а Виктор – Рамазаном. Все усыновленные дети дожили до Победы, остальные полторы тысячи ребятишек из ленинградского обоза были уничтожены в гитлеровских машинах – душегубках.
Вед 3:Сегодня у нас в гостях люди, которые имеют непосредственное отношение к событиям тех лет. Это воспитанник Бесленея Владимир Сагидович Жданов (черкесская фамилия Цеев), дочь Рудиковой Людмилы Афанасьевны Гумжачева Виктория, внук Фатимы (Кати) Охтовой (Гуковой) и наш ученик Гуков Руслан.
И мы попросим каждого из них рассказать нам сегодня свою историю.
(приглашает в той очередности, в которой были перечислены и благодарит каждого после выступления).
Вед 4:Спасибо вам еще раз, наши дорогие гости, за то, что смогли найти время и возможность и приняли наше приглашение (вручение цветов и памятных подарков гостям).
Вед 1: Спасибо жителям Бесленея, которые, несмотря на все тяжести военного положения, не устрашились расправы фашистов и спасли- приютили и усыновили детишек, многие из которых так и остались жить в героическом Бесленее. Силами благодарных воспитанников в ауле Бесленей сооружен памятник, на котором так и написано: «Посвящаем жителям аула Бесленей, принявшим в 1942 году и воспитавшим нас – детей блокадного Ленинграда» (на сцене макет памятника)
(участники исполняют песню из документального фильма «Бесленей. Право на жизнь»)
Учитель: Опять война.
Опять блокада –
А может, нам о них забыть?
Я слышу иногда:
Чтец 29: Не надо,
Не надо раны бередить.
Ведь это правда, что устали
Мы от рассказов о войне,
И о блокаде пролистали
Стихов достаточно вполне.
Учитель: И может показаться:
Правы и убедительны слова.
Но даже, если это правда,
Такая правда не права!
Я не напрасно беспокоюсь,
Чтоб не забылась та война:
Ведь эта память – наша совесть.
Она как сила нам нужна.
Чтец 30: В сердцах наших жить будут вечно
Герои минувшей войны.
Нам память о них дорога бесконечно,
И ею с тобой мы сильны.
Чтец 31: (на фоне музыки из кинофильма «Ленинград»)
Здесь нас бомбами глушили,
Здесь нас голодом морили.
Мы с тобой, любимый город,
Были все же всех сильней.
Нет! Мы их не позабыли!
Нет! Мы их не позабыли – (Все хором)
900 блокадных дней.Приложение 1: листовка
Пусть каждый ленинградец ясно осознает, что от него самого, от его поведения, от его работы, от его готовности жертвовать собою, от его мужества зависит во многом судьба города - наша судьба.
ВРАГ У ВОРОТ!
ЛЕНИНГРАД СТАЛ ФРОНТОМ!
Приложение 2: карточки на хлеб
shkolnie.ru
Люди гражданской войны. Чем нам запомнились страшные 90-е?
Радовались отмене уроков, играли в «резиночки» в многочасовых очередях за хлебом и делили пару роликов на двоих. А еще искали работу, учились и рожали. Гражданская война шла полным ходом, но жизнь ведь никто не отменял.
Накануне 20-й годовщины достижения мира и согласия в стране сотрудники «АП» вспоминают о том, что им довелось пережить.
Зебо Таджибаева, редактор
В 92-м мне было 14. Но осознание того, что беда постучалась в дом, пришло позже. Сначала мы на улице, сидя на скамейке, смотрели, как через двор пробегали с палками люди с белыми повязками на руках; потом бегали с красными. Даже когда первый раз раздались выстрелы, мы еще не понимали, что смерть совсем рядом.
Детство кончилось, когда во двор привезли гроб с соседским мальчишкой, он был старше всего на год. Мы толком даже не поняли, за что его продержали пару суток в СИЗО, но каждый из нас подходил к гробу, чтобы увидеть следы на его теле от затушенных сигарет. Мишку хоронили всем двором.
Папа с мамой не переставали ходить на работу, даже когда транспорта не было. Помню, с братишкой мы с ужасом смотрели из окна, как мама спокойно шла из магазина, а рядом стреляли. Я потом ее спросила: «Мама, почему ты не бежала?», на что она спокойно ответила: «Пуля догонит и бегущего».
Самым страшным воспоминанием того детства был рассказ родственников отца, которые бежали из Вахша. О том, как убивали соседей; как дядя убегал из дома с женой и детьми, как пешком добирался до Душанбе. Нас с братишкой никто не выгонял при этих разговорах, потому что оградить от этого ужаса было уже невозможно.
В тот вечер стреляли прямо во дворе: бойцы СОБРа выбивали из квартиры на пятом этаже в соседнем доме каких-то боевиков. Утром мы вышли на улицу смотреть следы крови на асфальте – один из бойцов пытался с четвертого этажа проникнуть в квартиру этажом выше, но сорвался.
Через пару дней опять стрельба, нас это уже не пугало. Только когда послышались звуки пожарной машины, мы решились посмотреть в окно – горела квартира в соседнем подъезде, ее, оказывается, обстреляли из гранатомета. Соседи-памирцы успели выехать из квартиры утром.
Занятия в школе то отменяли, то опять начинали. Я не помню, в какой последовательности развернулись события в 93-м. То ли сначала к нам с девчонками, болтавшимися на улице, подошли двое мужчин и спросили, живут ли в нашем доме гармские и памирцы; а папа мой гармский, и значит, это грозило расправой. В соседнем доме тогда, помню, учителя забрали вместе с сыновьями прямо на улице, когда они выбивали паласы, а утром привезли и выбросили там же их тела. То ли сначала в школе меня пытались пырнуть ножом местные хулиганы, но после этих двух случаев нас с братишкой родители решили отправить в Россию к тетке.
Мама с нами не осталась, она вернулась к отцу. Жить отдельно от родителей мы с братишкой тоже не захотели, вернулись к началу учебного года.
О том, что, пока нас не было, папа всю ночь просидел в подвале какого-то дома в поселке на Гипроземе, потом нам рассказала мама. Утром его и несколько других мужчин повели «к стенке». Отца спасло только то, что главарь банды, в руки которой он попал, работал с ним до войны на «Текстиле».
Потом пришел голод. Был конец 94-го, а у братишки случился приступ аппендицита, скорая не приехала, отвез сосед. Операцию делали без общего наркоза, его просто в больнице не было. Через месяц, стоя в огромной очереди за хлебом (а братишку пришлось брать с собой, потому что в руки давали только одну недопеченную булку), его придавили, шов разошелся, пришлось зашивать заново. Благо врачи тогда работали несмотря ни на что, и никто никаких денег не брал.
Когда в 97-м подписали соглашение о мире, нам это еще мало что говорило. На улицах по-прежнему царствовали боевики.
Хорошо помню беспредел на улицах, когда девчонок запихивали в машины, иногда прямо на глазах родных. Меня каждый раз спасали ноги и ангел. Помню, бежала от одной машины, в которой сидели бородачи в камуфляже, благо меня заметил водитель автобуса, который на ходу открыл заднюю дверь, и я на ходу туда запрыгнула. Рисковал, но сжалился, лица своего спасителя я от страха даже не разглядела.
В 97-98-м я, совсем еще девчонка, работала в одной военной структуре, вот там-то узнала обо всех гремящих на тот момент командирах, стала разбираться в войсковых частях, по форме могла отличить сухробовских от гафуровских, шамоловских и прочих.
Помню, как на стол мне однажды выложили весь свой арсенал охранники полковника Тагоева. Сам полковник был ниже меня на голову, но на него никто не мог посмотреть – Мустафо (его знали многие по имени) не церемонился. Мой тогдашний шеф глазами показал мне убраться, потому что за мою безопасность поручиться он не мог…
Лилия Гайсина, старший корреспондент
Для меня война началась с контейнеров. Вернее, понять, что эти чертовы контейнеры связаны с кровавыми событиями, которые развернутся потом, я не могла, но четко осознавала, что что-то не то. То один, то второй сосед, а иногда сразу несколько в день привозили в наш двор железные коробки, таскали туда из квартир все, что можно. Мы помогали: суетились, путались под ногами, бесились в этих контейнерах. А потом их железные двери со скрипом закрывались, а потом одну из моих подруг – растерянную - родители забирали со двора и увозили вместе с чемоданами, клетками с попугаями и хомяками, собаками и кошками. Сначала увезли одну, потом вторую, третью, четвертую. К началу войны из толпы девчонок с вечно разбитыми, зелеными коленями, с которыми мы играли в «домики», и пацанов, которые постоянно мешали, но которых нам прочили в будущие женихи, нас осталось двое – я и Галька. У нас с ней была одна пара шумных роликов на двоих, мы гремели ими по дорожкам среди домов, и на руках у нас были повязаны то белые, то голубые, то красные ленты. Взрослые дядьки во дворе так делали, и мы так делали тоже.
С едой становилось все труднее. Из рациона исчезла моя излюбленная ряженка, и я страдала; сначала фыркала на кефир (глупая душа!), отказывалась от супов (идиотка!), требуя «второе». Второго уже не было, скоро не стало и супов. Капризы я прекратила. Помню, как мама дрожащим голосом говорила бабушке на кухне, мол, Лилька совсем голодная спать пошла и слова не сказала. Я собою гордилась.
С Галькой у нас появилась новая игра: мы вытаскивали в подъезд «Книгу о вкусной и здоровой пище» листали ее и хлопали по страницам – «это моё», «а это моё». На страницах были сосиски с зеленым горошком на гарнир, банки с красной и черной икрой, колбасы, торты, пирожные. Мама высовывалась из двери квартиры и виновато говорила: «Лиль, там все к магазину пошли». Я заскакивала домой, брала с собой «резиночки» и топала к «самообслужке», вернее на задний двор пустого магазина. Там выстраивалась очередь, вечером должны были привезти хлеб из «хлебобулки». Когда-то (казалось, что очень-очень давно) на этой самой «хлебобулке» выпекали классные торты «Огонек» и багеты с хрустящей корочкой, теперь оттуда привозили только непропеченные, бесформенные батоны, получить которые было счастьем. За этим «счастьем» мы стояли в очереди долгими часами. Сначала играли в «резиночки», потом сидели на дереве, когда начинало темнеть, играли в прятки. Хлеба все не было и не было.
«Мам, я хочу домой, можно домой?» - канючила Галька, она была чуть младше.
«Ну как же ты домой пойдешь? А хлеба тогда мы меньше возьмем», - отвечала ей мама.
Признаться, улица нам тогда осточертела: буквально несколько месяцев назад мы сюда рвались как сумасшедшие, а сейчас хотелось домой или хотя бы в школу. Сначала отмену уроков мы бурно приветствовали, потом стали тосковать. Приключения надоели – хотелось есть и жить, как раньше.
Как раньше – не получалось. Скоро с меня даже сняли обязанность выносить мусор. До помойки было рукой подать, но бабушка стала ходить туда сама. Я бунтовала, я цеплялась за эту ненавистную когда-то обязанность, чтобы все было как раньше. Мне не позволяли. Бабушка медленно шла с мусорным ведром по пустой улице, а я наблюдала за ней из окна. Однажды она вдруг остановилась, и я заметила, что остановилась она около дядьки, который лежит отчего-то на земле. Она его пощупала и пошла дальше, потом вернулась с пустым ведром, взяла чистую белую простыню из шкафа и снова собралась на улицу. Я бросила к ней: «Бабушка, ты куда?», она отмахнулась. Она пошла к этому дядьке и накрыла его простыней с головой, я видела это из окна. Почему она так сделала, мне не рассказали. Но я все равно поняла. И потом еще очень долго боялась проходить мимо этого места.
Бабушка мой страх уважала; когда мы с ней шли на базар и тащили тяжелые сумки с домашним хрусталем и подписными изданиями на продажу, хоть было и неудобно, но мы это место обходили стороной. Сумки были до того тяжелыми, что ладони резало до крови. Но от легкого товара – золота, серебряной посуды, шелкового постельного белья и вышитых скатертей (мое приданное, если что) мы уже к тому времени благополучно избавились. Остался хрусталь и книги. За книги бабушка переживала больше. Сначала она выбирала те, что были в двойном экземпляре, но в разных изданиях, потом те, что не очень интересные, потом те, которые уже перечитаны десятки раз. Но война все не заканчивалась и не заканчивалась, тогда в ход пошли все остальные.
Как-то вечером она достала с полки восемь новеньких томов с красивыми обложками: «Приключения Томека в стране кенгуру», «Приключения Томека на Черном континенте», «Томек ищет снежного человека», «Томек у истоков Амазонки» и т.д., Альфред Шклярский. Все книги она поставила передо мной:
- Лилька, давай читай, придется их тоже продать, больше уже нечего.
Я начала. А там такие приключения польского мальчика Томека, что у меня дух перехватило! Я читала взахлеб, и было так здорово, что каждую страницу хотелось перечитывать по несколько раз. Бабушка меня торопила, спрашивала каждый день про успехи. Наконец, я закрыла последнюю страницу «Томек в Гран-Чако» и отдала все книги. Бабушка сложила их в сумку, и мы понесли ее на базар. Обычно я тащила тяжелые сумки и просила боженьку, чтобы, когда мы будем возвращаться домой, они были легче. Обычно не помогало, но в этот раз я не просила, а сработало. Всего «Томека» мы продали сразу. Больше о его приключениях я никогда не читала. Когда война, наконец, закончилась, мне было 15, и за плечами имелся такой опыт, что «Томек среди охотников за человеческими головами» меня уже не впечатлял.
Манижа Курбанова, старший корреспондент
Когда началась война, я только окончила университет. Долго искала работу в редакциях, но меня никто не хотел брать: газеты закрывались. Наконец, смогла устроиться секретарем-машинисткой в республиканский центр занятости населения. Эти дни как раз пришлись на конец ноября, когда в город вошли боевики Сангака Сафарова, а в пригороде отбивались отряды Сафарали Кенджаева. Однажды утром я вышла из подъезда своего дома, а навстречу - толпа соседей-мужчин. Они удивились: «Куда идешь?». «На работу», - безмятежно отвечаю. Вдруг старший из них начинает кричать: «Ты что, с ума сошла?! Телевизор смотришь? Не слышишь, как там стреляют?». Мне стало как-то обидно, ведь на работе строго указали: не опаздывать и приходить вовремя.
Городской транспорт работал с перебоями. И я окольными путями, через микрорайоны ходила на работу пешком. Никто тогда не жаловался.
Рядом с домом - в районе Зарафшон - ударами гранатомета разгромили несколько квартир в многоэтажках, так молодые ребята из нашего двора залезали на крыши домов, чтобы хорошо рассмотреть, как стреляют, и сообщали нам, стоящим внизу, подробности. К шуму обстрелов мы как-то уже и привыкли. Вспоминается эпизод: стою и из окна седьмого этажа наблюдаю за картиной: бежит человек в штатском и отстреливается, за ним двое боевиков и тоже стреляют. Эта картинка была реальной, но почему-то кажется, что все это мы воспринимали не по-настоящему, а как в кино. И даже когда на свалке рядом с домом я увидела труп мужчины, завернутый в покрывало, перевязанный телефонными проводами, не могла поверить, что это на самом деле.
…Однажды был случай: вышла после работы на остановку Караболо, а автобус не едет. Толпа людей идет пешком, и я пошла. Вдруг кто-то рядом говорит: «А 25-го и не будет, потому что сегодня бомбили в той стороне и все дома там сровняли с землей». То есть «сровняли с землей» мою сторону. А дома – муж-аспирант. С таксофона до него я так и не дозвонилась. Шла по улице и громко ревела. К счастью, тогда все обошлось.
Еще один эпизод: какое-то время с нами проживали бабушка мужа и две его двоюродные сестры. И как только начинали стрелять, бабушка в первую очередь бросалась к своему узелку с пожитками, а не к внукам. Это меня удивляло. Когда Испечак в очередной раз стали обстреливать с двух сторон, мы спустились с 7-го этажа с бабушкой и девочками и пошли пешком через дома на Первый Советский, к родственникам. Шли долго. Где-то в районе автовокзала, когда даже трактор с прицепленной к нему тележкой не остановился, чтобы подобрать нас, наша бабушка остановилась, не могла идти дальше, устала тащить свой узел. Тогда я в сердцах выругалась, мол, сейчас надо думать о жизни, а не тащить какие-то баулы. И бабушка сквозь слезы мне ответила: «Так ведь это не просто тряпки! Это ткань мне на саван, вдруг я умру по дороге». До сих пор мне стыдно перед этой женщиной, которая уже ушла в мир иной…
Воспоминаний о войне так много, картины всплывают одна за другой. Но, наверное, самое ужасное - это то, как военные события действуют на психику человека, как меняют его. В конце 1992 года, как только в столицу стали прибывать толпы беженцев с юга страны, при Министерстве труда и занятости населения республики было сформировано Главное управление по делам беженцев и вынужденных переселенцев. И я тогда там работала в приемной у начальника управления Химмата Давлатова, печатала и выдавала справки, которые помогли десяткам представителей некоренного населения, то есть русским, татарам, немцам, уехать из страны и получить статус беженца. Приезжают грузовики с беженцами, люди толпами приходят в новое управление, чтобы получить этот статус. Всюду плач, рев, давка… А еще страшные истории. Женщины рассказывали, как сбрасывали детей в реку, потому что больше не было сил тащить их и нечем кормить. Этих женщин ломала война, они приходили с черствыми и бездушными лицами, они не могли больше ни смеяться, ни плакать. Еще я помню историю шести маленьких детей, которых почему-то привезли к нам, и все управление решало, что же с ними дальше делать. У них по дороге скончалась мать, а отец пропал без вести еще раньше. И детей разделили – кого-то взяли родственники, а кого-то определили в детдом. Только последнюю, маленькую шестимесячную девочку, никто не хотел брать, и одна наша сотрудница-азербайджанка загорелась желанием ее удочерить. Пока оформляла документы, появился отец: оказывается, его удерживали почти полгода на каком-то заброшенном заводе. Только чудом ему удалось бежать, и он приехал в Душанбе, чтобы найти свою семью. Как он был потерян, когда узнал о смерти жены и судьбе своих детей. Пожалуй, я тогда впервые увидела, как могут плакать мужчины: когда ему вернули детей, в том числе и маленькую дочку, он заревел как раненый зверь, обнимая и целуя каждого своего ребенка…
Ежедневное столкновение с общечеловеческим горем не могло не сломить и меня, я стала тоже черствой и бездушной. И когда приходили все новые беженцы со своими тяжкими историями, я уже просто не реагировала, механически выполняя свою работу. А мой добрый и сердобольный начальник – Химмат Давлатович старался помочь каждому: деньгами, едой, хотя сам жил на квартире и, по сути, тоже являлся беженцем. И когда однажды он отругал меня за черствость, я ему высказала, что раньше тоже была другой. А потом он и сам признал правоту моих слов: «Ты права, дочка. Я тоже устал от горя и слез. И мне тоже больше никого не жаль»…
…И последний штрих. В конце 92-го я узнала, что жду ребенка. У меня был жуткий токсикоз: хотелось того, чего невозможно было достать - свежих помидоров. Муж бегал по магазинам, но нигде не мог их найти. Вся квартира была заполнена консервированными банками томатов, но они меня не впечатляли - я судорожно хотела свежих помидоров…
И еще помню, как уже в 93-м в переполненном автобусе, увидев меня с животом, люди уступали место, а мне было неловко. Только теперь понимаю, что во взглядах людей того смутного времени, которые вскакивали с мест при виде моего положения, был огонек надежды: несмотря ни на что, жизнь продолжается…
Следите за нашими новостями в Telegram, подписывайтесь на наш канал по ссылке https://t.me/asiaplus
news.tj
