Михаил Чулаки - Вечный хлеб. Михаил чулаки вечный хлеб
Михаил Чулаки - Вечный хлеб
Зато встречались люди и собаки, в особенности Вячеславу Ивановичу приятные. И прежде всего похожий на веселого черта Дикси, ризеншнауцер, и его хозяин Дмитрий Игоревич, доктор каких-то наук. Знакомство началось с того, что Вячеслав Иванович сам догадался, что Дикси принадлежит к столь экзотической породе; Вячеслав Иванович по этому случаю даже приостановился на бегу - что с ним случалось за все время раза два-три, не больше, - и спросил: "У вас ризеншнауцер?"- и, получив подтверждение, гордый побежал дальше. Уже много позже обнаружилась докторская степень хозяина. Вообще Вячеслав Иванович очень уважал знания и, не имея систематического образования, накопил массу всевозможных фактов, которыми при удобном случае спешил блеснуть, - вот и с ризеншнауцером получилось удачно. Или, например, он знал, что король Франции Людовик Пятнадцатый, хотя королевствовал непосредственно после Четырнадцатого, - не сын его и даже не внук, а правнук, - многим ли это известно, хотя бы и тем, кто с самым высшим образованием?..
Ну вот и десять с половиной кругов! Формально - половина дистанции, а по ощущению - две трети. Вторая половина почему-то пробегается всегда гораздо легче, такое ощущение, что первая половина - в гору, а вторая- с горы. Белье пропиталось потом, намокло, и пробивающийся сквозь свитер и тренировочный костюм ветер приятно холодит. Навстречу стали попадаться бегуны (они почему-то появляются позже собачников) - тоже всё лица знакомые. На всех стадионах принято бегать против часовой стрелки, такого же направления придерживаются и бегуны в Михайловском саду - все, кроме Вячеслава Ивановича. Он почему-то с первого своего забега держится часовой стрелки и потому бежит навстречу всем остальным, так что, встречаясь с некоторыми уже много лет почти каждый день (с абсолютной регулярностью, кроме Вячеслава Ивановича, не бегает никто), кроме "Здравствуйте!" или "С добрым утром!" - что часто звучит как сдобным утром, - сказать ничего не успевает: ведь встречные скорости суммируются, и встречи с бегунами вдвое короче, чем с собачниками; даже не знает, как большинство из бегунов зовут.
А бежалось сегодня хорошо, легко! Ноги не вязли в рыхлом снегу и не скользили по льду - то и то довольно часто случается зимой. Прохладный воздух словно бы омывал легкие, доставляя радостные ощущения свежести, молодости, здоровья. Наступил момент, когда нагрузка уже достаточно велика, но еще не чрезмерна, когда каждая мышца работает с охотой, - момент, который физиологи (Вячеслав Иванович для усовершенствования в своей профессии интересовался и физиологией, брал толстенную книгу у своего друга Альгиса - массажиста и тоже сверхмарафонца) удачно называли мышечной радостью. Бежалось легко, и Вячеслав Иванович с удовольствием смотрел по сторонам: ведь пробегал он мимо освещенного прожекторами садового фасада Русского музея, мимо стоящего в лесах и потому видящегося чуть размытым силуэтом Спаса-на-крови, мимо павильона Росси и завершал круг напротив Михайловского замка - сплошные шедевры! И он имеет счастье каждый день здесь бегать! А ведь в сорок четвертом году, когда возвращали из эвакуации детские дома, его сначала не хотели включать в список. Потому что был приказ: возвращать только тех, у кого живы в Ленинграде хоть какие-нибудь родственники. Все годы там, на Кубани, они помнили, что они - ленинградцы, носили это звание, как орден, - и вдруг не возвращаться?! На всю жизнь спасибо Борису Федоровичу Семенову, который тогда ведал всеми ленинградскими детдомами на Кубани: почему-то он полюбил Славу Суворова (первый взрослый, к которому и Слава испытал то не требующее никаких объяснений чувство, которое более счастливые дети обращают на родителей) - и включил в список. Где бы сейчас бегал Вячеслав Иванович, если бы не Семенов?..
Ну вот наконец и последний круг! Хотя во время пробегов в ту же Москву каждый этап гораздо длиннее, всё-таки устал. Ещё сказывается, что там бегут группой, можно разговаривать - а за разговором время идет совсем иначе, и редко когда говорится так откровенно, как на бегу, - недаром на работе нет такого близкого друга, как Альгис. А тут один, да бесконечные круги. Хорошо хоть по прекрасному саду, да и каждый круг все же больше километра, - а по дорожке стадиона пробегать столько абсолютно невозможно!
Из-за павильона Росси навстречу выбежал Эрик, и Вячеслав Иванович скомандовал ему: "Рядом!" Эрик прекрасно знал, что такая команда предвещает возвращение домой, и ужасно обрадовался. Все нормальные городские собаки норовят погулять подольше, но Эрик за два часа так измотался, хоть и сачковал, что мечтал только о доме и завтраке.
Садовая же наполнилась и машинами, и пешеходами, приходилось лавировать, то и дело переходить на шаг - хорошо, что близко! (Вячеслав Иванович жил на углу Невского, в том доме, где кукольный театр, только вход с Садовой - во дворе направо.) Теперь предстояло любимое упражнение, как всегда выражался Альгис: ванна и завтрак. Но сначала Вячеслав Иванович накормил Эрика - не томить же пса, пока сам будет блаженствовать в ванне. Потом снял пропотелые беговые доспехи и встал на весы - это тоже входит в непременный утренний ритуал.
Был в его жизни период - после окончания кулинарного училища, - когда он впервые дорвался до неограниченной еды. И стал быстро толстеть. Ну что ж, для повара это, можно сказать, профессиональная вредность. К тому же, к полноте у него, по-видимому, наследственное предрасположение… Связные воспоминания у Вячеслава Ивановича начинаются с детдома, но сохранилось несколько обрывков, бессвязных картин - как короткие вспышки света в темноте: прежняя домашняя жизнь, додетдомовская! Так вот среди вспышек-воспоминаний виделся иногда толстый ласковый мужчина - не иначе отец! И оттого, что не знал Вячеслав Иванович родных, не знал своей наследственности, мысль эта - о предрасположении к полноте - была ему дорога. Но следовать безропотно такому предрасположению он все же не хотел и потому вскоре спохватился: начался бег (в муках пробежал когда-то километр - трудно сейчас поверить!), потом ограничения в еде. И Вячеслав Иванович добился того, что стал тощим - может быть, самым тощим поваром в городе! Но все равно вес требовал ежедневного контроля и при малейшем расслаблении рвался вверх. Вячеслав Иванович дорос до ста семидесяти одного сантиметра, что при его голодном детстве было большой удачей, и хотел бы весить килограммов пятьдесят пять - такое соотношение нормально для стайера; однако, как ни старался Вячеслав Иванович меньше есть, редко-редко весы показывали пятьдесят девять килограммов - чаще шестьдесят, шестьдесят один, а то и шестьдесят два выскакивало неизвестно с чего. (Когда-то доходил до восьмидесяти пяти - страшно вспомнить!)
Сегодня весы показали ровно шестьдесят - это прилично, и в хорошем настроении Вячеслав Иванович полез в ванну. Туда он напускал горячей воды, такой, чтобы только можно было терпеть, окунался, сразу же вставал и начинал поливать себя из ручного душа самой холодной водой, какая текла в водопроводе. Потом опять садился в ванну, снова вставал - и так раз шесть. Когда-то холодная вода была испытанием, но постепенно превратилась в самое большое удовольствие. При третьем примерно погружении все тело начинало покалывать и словно охватывало холодным огнем - это значит, открывались обычно запустевшие капилляры. Ничто другое не давало такого ощущения обновления.
Ну и наконец завтрак! В детдоме они жили от еды до еды, и теперь, когда он заставляет себя есть мало (а не потянуться за добавкой труднее, чем пробежать ежедневный четвертак!), вернулось детское нетерпеливое ожидание еды. Холодильник он открывал, как наполненный драгоценностями сейф. Сыр лежит, сметана в банке, в миске пласты творога - скупой рыцарь с таким же чувством созерцал свое золото. (Нет, серьезно, почему валютная ценность - бесполезное золото? Если бы Вячеслав Иванович был главным экономистом, он бы ввел молочный стандарт: скажем, рубль - десять литров молока, и все остальные цены выражал бы через молоко - сколько труда нужно вложить в производство любой вещи по сравнению с производством десяти литров молока. В самом же деле: та страна, которая производит больше нужных продуктов, того же молока, богаче той, которая выкопала больше золота!) Молочные продукты Вячеслав Иванович ценил в особенности, кроме сливочного масла, которого избегал наравне с белым хлебом и картошкой: иначе не справиться с бунтующей наследственностью. Ну и, конечно, всевозможные овощи, и сырые, и тушеные, почти нынче забытые гарниры из брюквы, репы, свеклы - гораздо вкуснее картошки и никакого крахмала. Но все равно приходилось заедать завтрак десятком таблеток витамина С - при таких нагрузках одной зеленью не обойтись. Вот только так и удается удерживать вес, - видно, очень уж упрямая наследственность досталась от отца. А прочная наследственность обычно идет от людей интересных, талантливых, волевых.
Мать же во вспышках-воспоминаниях почему-то не появляется вовсе. Видится какой-то взрослый мальчик, читающий вслух, - брат, наверное? Теплая мохнатая собака, к которой так уютно прижаться… Слишком мало, чтобы пытаться отыскать родных. Была бы какая-нибудь необычная родинка, татуировка, метка на белье - ничего.
profilib.net
Михаил Чулаки - Вечный хлеб
Позавтракав, Вячеслав Иванович покормил голубей на подоконнике - накрошил им сырные корки. Сырные корки для голубей роскошное лакомство, и они всегда дрались за них, и, как всегда, разогнал конкурентов большой пестрый голубь. Вячеслав Иванович с удовольствием посмотрел и на драку, и на то, как жадно клюет пестрый, как воруют у него сырные крошки более слабые и робкие родичи. В детдоме был такой же, отнимал порции, его почему-то прозвали Царем Зулусом… Но Вячеслав Иванович кормил голубей не ради воспоминаний о детдоме, да и ничего приятного в воспоминании о Царе Зулусе, просто он любил кормить - кого угодно. Ведь кормить - значит, прикасаться к пище, а прикосновение пальцами доставляло почти такое же наслаждение, как еда. Когда он читал про Розу Кулешову и ей подобных, различающих пальцами цвета и даже читающих запечатанные письма (сколько раз писали о Кулешовой: то как о феномене, то как об авантюристке, потом снова как о феномене), он нисколько не удивлялся, потому что и сам обладал редкостной способностью: ощущать пальцами вкус пищи. Поэтому во время работы ему и пробовать ничего не нужно было: он всегда на ощупь знал, пора ли уже снимать или нужно еще дотушить, доварить, дожарить; в меру ли посолено, подсахарено, поперчено. Так что работа для него была как непрерывный пир!
Жил Вячеслав Иванович один. В двадцать два года он женился и переехал к жене из общежития. Детей у них не завелось, и жена свои страсти обратила на тряпки. Вячеслав Иванович уже тогда зарабатывал прилично, но на нее не хватало никаких заработков. Счастье, что она ушла наконец к капитану лесовоза: капитан обладал тем великим мужским преимуществом, что ходил в загранку, - а то бы, может, довела Вячеслава Ивановича любовь не до сумы, так до тюрьмы. При разводе она попыталась было вытолкать его обратно в общежитие, но не на того напала - он держался твердо и готов был хоть судиться. Она поняла, что того, кто вырос в детдоме, голыми руками не возьмешь, и, не доводя до суда, разменяла свои две комнаты на две врозь; а постепенно Вячеслав Иванович путем еще двух обменов и доплат вселился в нынешнюю свою отдельную квартиру в самом центре. Однокомнатную - но одному достаточно. Было, конечно, довольно желающих выйти за него, но Вячеслав Иванович всегда подозревал (справедливо или нет, кто знает), что претендентками движет желание вселиться к нему, прописаться и потом отсудить полквартиры, - и он старательно избегал новых уз. Да и вообще ему нравилось жить по своему разумению, а какая жена смирилась бы с ежедневными вставаниями в пять утра, сохнущими в кухне потными доспехами, - недолгие его приятельницы и то скоро начинали язвить. Без женщин жить нельзя на свете, нет! - этот популярный опереточный афоризм Вячеслав Иванович сократил, по своему обыкновению, в словокомплекс беженет - это звучало интригующе и словно бы по-французски, так что, когда заводилась очередная приятельница, объявлял тому же Альгису: "У меня беженет".
Ну а хозяйство свое Вячеслав Иванович приспособился вести сам. О еде нечего говорить: как профессионал, он презирал любительскую стряпню. Но и чистота у него идеальная, как на корабле: ни шерсть от Эрика не летает, ни мух летом, ни моли. А что беговые доспехи сохнут в кухне, так это не беспорядок, а часть порядка.
Работал Вячеслав Иванович через день, и сегодняшний день был как раз свободным. Дома в свободные дни Вячеслав Иванович почти всегда занимался частными заказами. У себя в ресторане его специальностью были горячие вторые, но еще в училище обнаружился у него и кондитерский талант, а потому, чтобы не зарывать талант в землю, он пек дома торты. Клиентура у него сложилась постоянная, заказчики рекомендовали знакомым, и, если бы захотел, он мог бы устроить чуть ли не фабрику на дому. Но Вячеслав Иванович ограничивался одним, много - двумя тортами в свободный день, и это было прежде всего одолжение людям, а уж потом заработок. Потому что хороший торт вообще достать трудно, но даже самые лучшие, вроде "Русской зимы", все же тиражируются, а потому не могут соперничать с изделиями Вячеслава Ивановича, ибо каждый его торт - уникальный. Жесткие рецепты - это для дилетантов, надо чувствовать продукт, ведь и яйца всегда разные, и масло, и сливки - да все; и потому верить каждый раз нужно не весам, не мерному стакану, а глазам и пальцам. Да и приходится каждый раз учитывать пожелания. И скучно ему было бы повторяться, а потому всегда пробовал что-нибудь новое, импровизировал и, когда создавал очередной свой шедевр, чувствовал себя как ваятель над куском глины, которую предстоит одушевить. Заказчики всегда бывали счастливы, несли ко всем праздникам подарки, только бы остаться в числе избранных!
Сырье для тортов Вячеслав Иванович приносил с работы. На один-два торта - это такая мелочь, когда продукты проходят тоннами! Все равно остатки неизбежны. Ему рассказывала когда-то женщина, которая в блокаду заведовала булочной: у нее каждый день оставалось два-три килограмма. Обязательно! Потому что хоть четверть грамма шло с каждого пайка - и набегало. А допустить те же четверть грамма в другую сторону нельзя: это ж страшное дело, если не хватит хлеба всех отоварить! Значит, набегали излишки, и нужно было нести домой, ведь если обнаружит комиссия, сразу снимут с работы - в лучшем случае… А уж сейчас, когда специальные нормы потерь, утруска, кондиции, - получалось, что он берет то, что законно предназначалось в отходы. Ну и тот же творог или сметану - неужели бегать по магазинам, когда в ресторане идут огромными бидонами, почему-то называемыми флягами, - сколько в них на стенках остается! Не говоря уж, сколько на столах не доедается. Объедков у них в ресторане - да и во всякой плохонькой столовой! - собиралось чудовищное количество, громадные баки, баки, баки! Вячеслав Иванович смотрел и всегда вспоминал детдом: там они по очереди дежурили по столовой, и каждый мечтал, что попадется ему недоеденная порция, - но за все годы не повезло ни разу. Так что не взять на торт или самому не пропитаться - это не честность, а противный педантизм, так он считал. А для Эрика он брал и вовсе из объедков: надкушенные шницели, расковырянные котлеты. Ну и пленки от мяса, конечно.
Сегодня Вячеслав Иванович делал торт-картошку. Вообще-то, по кондитерским канонам такие торты незаконны, но Вячеслав Иванович любил против канонов: например, прослаивал бисквиты очень легким желе - и желе у него не выдавливалось. Ну и другие ереси. Сегодняшний торт Вячеслав Иванович украсил сверху дынными корками, запасенными специально с осени. И тоже ересь: корки выварил не до цукатного остекленения, а только наполовину - зато сохраняется аромат. И никто никогда не догадывается, что это за белые ломтики, - чего только Вячеслав Иванович не наслушался; но рекорд установил капитан лесовоза, нынешний муж бывшей жены (с ними у Вячеслава Ивановича прекрасные отношения), до того обалдел в своих загранках, что провозгласил тоном знатока: "Кокос! Вот только где достал, не пойму".
Заказчики всегда являлись за тортами сами, но сегодня Вячеслав Иванович сделал исключение: человек без ноги, инвалид. Жил инвалид около Смольного, Вячеслав Иванович взял Эрика и поехал.
Хотя по правилам не полагается, поехали они в автобусе: в середине дня в автобусах довольно пусто, так что не было риска, что псу наступят на лапу. А что может быть недоволен кто-то из пассажиров, Вячеславу Ивановичу и в голову не приходило, а нашелся бы склочник, Вячеслав Иванович ему бы ответил! К тому же Эрик был приучен носить сумку, что всегда вызывало умиление; обязательно находилась старушка, которая начинала сюсюкать: "Работничек! Не даром хлеб ест!" Эта же сумка в зубах снимала всякий вопрос о наморднике. Ну и жетоны в ряд, чтобы всякий понимал, какой перед ним заслуженный пес. На утреннюю пробежку Вячеслав Иванович выводил Эрика без регалий, а так - всегда с жетонами. И каждый раз кто-нибудь самый любопытный задавал неизбежный вопрос о породе. Кто бы растерялся: что ответишь, если породу Эрика не может определить ни один кинолог? - но только не Вячеслав Иванович! Породу? Пожалуйста: "Ирландский ньюфаундленд!"- и даже знатоки отходили удовлетворенные: что ньюфаундленд (а это заграничное название водолаза - то же самое, но звучит шикарнее), они и сами видели по всем статям, а ирландский - срабатывала аналогия с ирландским сеттером. Нашелся, правда, однажды эрудит, заявил громко, чтобы публика слышала: "Как это так? Ньюфаундленд - это остров, но только далеко не в Ирландии. Все равно что назвать гренландского кита еще и австралийским!" Но Вячеслав Иванович выдал мгновенно, и тоже во весь голос, - не всегда так удается, если честно признаться, но тут в самую точку: "А вы армянский коньяк пьете? И не протестуете, что Коньяк - город во Франции?" Эрудит и умылся, над ним же и посмеялись.
Вот так и ехали в автобусе: Вячеслав Иванович вспоминал, как выдал эрудиту, и смотрел на попутчиков с некоторым вызовом - не найдется ли еще желающих. Но никто даже и про породу не спросил, против обыкновения. А Эрик держал в зубах сумку с тортом и ждал умилений очередной старушки - он это любил, - но тоже не дождался.
profilib.net
Михаил Чулаки - Вечный хлеб
Вячеслав Иванович заплакал было еще больше, оттого что его не поняли, но Альгис и незнакомый человек ушли, плакать стало не перед кем - и он заснул…
Проснулся он в полумраке. И сразу понял, что вечер. Сильно хотелось помочиться - оттого и проснулся. Он попытался встать - нога не послушалась! Он так испугался, что не сразу ощутил резкую боль - в спине, в затылке, в непослушной ноге! Расслабился, откинулся свободно на спину - боль почти прошла. Да черт с ней, с болью! Вот нога!
Через некоторое время он повторил попытку - то же непослушание, та же боль!
Только после этого Вячеслав Иванович начал постепенно сводить вместе причины и следствия. То, что он лежит, а вокруг все бело - и потолок, и стены. То, что и незнакомый человек был в белом халате, и Альгис был в белом халате, - как же не понял сразу? Здесь больница! Он в больнице из-за того, что нога перестала его слушаться!
Что же случилось? Паралич?
Он не помнил.
Нет, память стала гораздо лучше, теперь он знал всю свою прошлую жизнь: дом, работу, Альгиса, Эрика; когда-то был женат, потом несколько женщин так, не всерьез, беженетов; а совсем недавно нашел свою настоящую семью, племянница Алла должна скоро родить- все помнил!.. А потом сразу оказался здесь. Скоро Новый год, и вместо того чтобы радостно встретить - он здесь.
Вячеслав Иванович заплакал: сразу и оттого, что он здесь под Новый год, и оттого, что не слушалась нога, - оба эти события казались одинаково горькими.
Горе так поглотило его, что мочевой пузырь нескоро дал снова знать о себе. А нога не слушалась, встать невозможно. Вячеслав Иванович слышал, конечно, как в таких случаях делается в больницах. Но никогда не думал, что и ему придется… До чего же противно и унизительно! Но нечего делать, он стал искать кнопку. Впрочем, кнопка нашлась легко - в изголовье оказался целый пульт. Он нажал кнопку - заплакал об этом тоже. А через минуту и о том, что приходится объяснять свою просьбу совсем молодой девушке.
Итак, он лежал в больнице, у него не слушалась нога и при малейшем усилии болело все тело - и он ждал всемогущего врача (Всемогущего Врача), который уничтожит боль и заставит подчиняться ногу. Соседей в палате не было, и никто не отвлекал Вячеслава Ивановича от ожидания.
Врач - как и накануне, улыбающийся и располагающий - вошел в палату, когда за окном еще было все сине. Не заставил ждать рассвета, ведь рассветы так поздно в декабре, Вячеслав Иванович не выдержал бы до рассвета муки ожидания! Вошел - и сразу показалось, что нога уже вот-вот послушается, недостает одного какого-то щелчка, одного какого-то замыкания!
- Ну, как спали? Что снилось?
- Доктор, у меня паралич, да? У меня нога заработает снова?
В улыбке врача - а зовут его Виктором Павловичем, запомнил с одного раза! - появился оттенок пренебрежения.
- Э-э, что за глупости, какой паралич? Просто ушиб головы. Травма.
- Меня сбила машина, да? Я не помню.
А отчего еще бывают травмы - не из окна же выпал!
- Да-да, небольшое столкновение. Поговорим об этом потом подробнее. А сейчас лечитесь, слушайтесь, будет
все постепенно восстанавливаться. А сейчас дайте-ка я по вас постучу. Знаете, мы, неврологи, что-то вроде барабанщиков.
Он откинул одеяло и стал ударять по разным местам молоточком - точно искры высекал из нервов.
Второй человек, которого ждал Вячеслав Иванович, - Альгис. И Альгис тоже появился, правда только после обеда. Но и ждал его Вячеслав Иванович не с таким мучительным напряжением.
- Ну, старик, а ты знаешь, что ты в моих руках? В этих самых! Чтобы твою ногу запустить, что нужно?
Массаж! Терпение и труд мозоли натрут!
Кто это любил тоже говорить в рифму? Вячеслав Иванович не помнил. Но что-то неприятное почудилось в рифме.
Да и больно это оказалось. Вячеслав Иванович старался сдержаться, а все-таки заплакал.
- Ну-ну, старичок, надо перетерпеть. Когда тебя отделывали, небось, было больнее.
Что значит "отделывали"? Или так называется лечение?
- Я же был без сознания.
- А-а. Ну и хорошо. Только, значит, не запомнил их? Да, ты ж совсем не помнишь! Ну и пусть их ищет милиция, ей за это деньги платят.
"Ищет их… не запомнил их…" Что-то не сходилось,
- А где это было?
- В твоем любимом саду. Вот уж думал, там самое тихое место! Да в такую рань. Хулиганы, наверное. Или у тебя смертельные враги? Может, за девочку?
А Виктор Павлович говорил… Значит, обманул? Обман поразил больше, чем известие о врагах или хулиганах. А про ногу? Сказал, что не паралич. Тоже обманул?
Это было бы так страшно: остаться на всю жизнь с мертвой ногой, - что никаких других мыслей больше не появлялось. Альгис растирал мышцы, из которых вытекла вся сила, и каждое его движение радовало, как радует голодного глоток пищи: еще один шанс, что нога снова пойдет, еще один, еще… Пусть больно, зато шансы!
И когда Альгис снова накинул одеяло, сказав: "Ну вот, поработал во имя старой дружбы", - сделалось обидно, что массировал так мало - дал так мало шансов.
Даже об Эрике не вспомнилось. Только когда Альгис спросил, и как бы с укоризной спросил:
- Что ж твой хваленый Эрик тебя не защитил? Такой амбал! - Вячеслав Иванович вспомнил про Эрика.
(Еще промелькнуло смутное воспоминание, что есть какой-то интересный факт про амбала, но сейчас не интересовали интересные факты.)
Вспомнил - но не так уж слишком взволновался.
- А где же Эрик? Раз в саду, значит, я с ним.
- Вот это не знаю, старик. Загрызенные тела нападавших вокруг тебя не валялись, это точно.
- Ты зайди, спроси там в саду, хорошо? Там женщины, которые метут дорожки, - у них спроси, хорошо?
- Даже и не стал бы на твоем месте, старик: что за пес, который позволяет избивать хозяина! Да и со временем у меня… Ладно, пошлю Костиса, ему-то делать нечего. Но его счастье, если был с тобой: дома запертый он за эти две недели точно концы бы отдал, хоть и жирный он.
- Как - за две недели?!
Ведь только вчера - ну, позавчера - приходила Алла, познакомилась с Альгисом и еще с кем-то - с Клавой…
- Как за две недели?!
- А тебе еще здесь не объяснили ситуацию? Вечно врачи темнят. Ты-то не маленький. Ты ж две недели провалялся без памяти. Точнее - двенадцать дней. На седьмой только день я тебя здесь нашел. Звоню и звоню - никого. Наконец думаю: странно! Ну позвонил в "скорую". Вот так, старик. Так что заново родился.
- А Новый год?!
- Уже и старый встретили.
- А как же Алла? Ей же скоро! Она же не знает! Думает, наверное, что не интересуюсь! Обиделась!
- Алла твоя… Не знаю. Откуда я знаю!
Хотя Альгис и рассердился при расспросах про Аллу: не иначе, предчувствуя новую просьбу, а он и так занят, - Вячеслав Иванович все же попросил:
- Позвони ей, хорошо? Спроси. Если нет дома, спроси соседку. Я тебе телефон…
И продиктовал наизусть - помнит без всякой записной книжки!
- Попробую, - неохотно сказал Альгис. Видно было, что неохотно. И тут же сам стал напрашиваться еще на
одно поручение: - Может, и Ларке твоей позвонить? Как ты говоришь? Беженетке?
Возможность появления здесь Ларисы по-настоящему испугала. Вячеслав Иванович резко мотнул головой, забыв, что ему лучше не шевелиться, - и снова чуть не заплакал от безжалостной боли! Она как змея, эта боль: притаилась и ждет - и бросается при малейшем движении. А из-за чего эта последняя боль? Из-за Ларисы! Вот навязалась!
- Нет! Только чтоб не она! Чтоб не узнала!
Ну да, навязалась. Но почему он так испугался, он и сам не понимал.
- Не буду звонить, о чем речь. Ну все, старик. Тогда до завтра.
Альгис ушел довольно поспешно. Занят, что поделаешь. У него же клиенты по вечерам.
Оставшись один, Вячеслав Иванович думал об Алле. Думалось хорошо - и забывал себя, даже страх остаться паралитиком отошел. Думал об Алле, потом обо всей своей семье, потом отдельно о Сергее.
И когда снова вспомнилось собственное положение, паники не было. Потому что продолжал думать о Сергее, о том, как он сидел за шахматами. Ведь просто передвигать фигуры было проблемой: голыми пальцами - холодно, в перчатках - неудобно. А он не просто передвигал, он думал. И если в их семье такая воля, не могло же все достаться старшему брату! Что-то выделилось и на его собственную долю. Сергей в таком положении не сдался бы. Ведь при всяком таком повреждении что нужно? Тренировать! Среди своих ребят-сверхмарафонцев Вячеслав Иванович об этом наслышан. Тренировать!
Рассказывали об одном итальянце, который во время войны несколько часов тонул в ледяной воде, после чего у него отнялись ноги. Так вот тренировкой он не просто восстановил движения, но стал бегать и бегает до сих пор, по тридцать километров в день в свои семьдесят лет! Вот что такое тренировка. И Сергей смог бы, как тот итальянец. Нужно повторить движение сто тысяч раз - он бы повторил! Нужно миллион - повторил бы миллион! Но добился бы, пошел бы снова, побежал! Так почему не сможет и Вячеслав Иванович? Раз братья, должно быть в нем что-то фамильное! Тем более столько лет тренировался - теперь-то и должны сказаться все тренировки, все марафоны!
Вячеслав Иванович постарался пошевелить пальцами омертвевшей ноги. Ничего не вышло, только разбудил боль. Да и не могло с первого раза выйти - с тысячного, с десятитысячного!
С тем Вячеслав Иванович и заснул: уверенный, что сможет, что дотренирует ногу до нормального состояния, - ведь Сергей бы смог! Нужно только сюда коричневую дерматиновую тетрадь - чтобы перечитывать, чтобы заряжаться волей…
profilib.net
Михаил Чулаки - Вечный хлеб
Разговор об удачливом Николае Тимофеевиче иссяк сам собой, едва Вячеслав Иванович заговорил о своем необычном деле. Когда же он закончил, на него смотрели и другие паспортистки, и двое еще оставшихся посетителей. Будто смыло с лиц отпечаток мелочных мыслей - о Николае ли Тимофеевиче, о собственных хлопотах ли и семейных дрязгах - и проступило истинное: выражение доброты и суровой гордости, которую пробуждает в ленинградцах всякое соприкосновение с памятью о блокаде.
- Книги, значит, вам за сорок первый год, - сказала Антонина Васильевна. Величавость с нее как-то сразу сошла, стала она домашней, что ли. - За последний квартал сорок первого и за сорок второй. Должны быть книги. Клава, ты у нас моложе всех - принеси. Знаешь, там.
- Да что вы! - вскочил Вячеслав Иванович, демонстрируя спортивность фигуры. - Я сам! Вы только покажите!
- Слава богу, пришел мужчина, который сам! - игриво сказала молодая Клава. - А то теперь всю работу норовят на баб, а сами только бы руководить.
Вячеслав Иванович отправился за Клавой.
Домовые книги лежали штабелями в каком-то чулане. Каждая была форматом чуть ли не в газетный лист и толщиной сантиметров в десять. Чтобы добраться до сорок первого года, пришлось переложить, наверное, кубометра два громадных тяжеленных книг. (Разговоры о кубометрах тогда шли по поводу дров - неизвестно откуда всплыло воспоминание.) Возможно, Клава ожидала какого-нибудь внимания с его стороны, не зря же сразу взяла игривый тон, но Вячеславу Ивановичу было не до того: чем ближе подходили года - а сверху лежали семидесятые, потом шестидесятые, потом… - тем сильнее он волновался. Что по сравнению с его волнением и нетерпением волнение и нетерпение археолога, снимающего последние слои песка с гробницы Тутанхамона или Аменхотепа: ведь раскапывал Вячеслав Иванович, можно сказать, самого себя!
Наконец нужная книга была извлечена и торжественно внесена в комнату паспортисток. Антонина Васильевна уже расчистила для нее место на своем столе, куда Вячеслав Иванович и водрузил раскопанный фолиант. Кажется, Клава посмотрела с досадой: она ведь руководила раскопками, потом влажной тряпкой стирала пыль и с книги, и с Вячеслава Ивановича - тот воспринял как должное, не выказав никакой галантности, - и могла рассчитывать, что и дальше будет главным действующим лицом, но вот Антонина Васильевна ее мгновенно отстранила. Ну а Вячеславу Ивановичу не было дела до здешних внутренних взаимоотношений, его интересовали только поиски.
Он поместился за спиной Антонины Васильевны, и Клава подошла, и третья паспортистка. Антонина Васильевна торжественно открыла книгу. Пахнуло почтенным запахом старой бумаги.
Записи в книге были сделаны странными чернилами, каких теперь уже не выпускают: коричневыми, будто писали разбавленным кофе. Или это время так изменило нормальный цвет чернил? Буквы выведены со старательными нажимами, от которых отвык глаз.
- Вам бы лет на пять раньше прийти, - посоветовала Антонина Васильевна, - еще когда Полина Сергеевна работала! Она тут с того времени. Ей бы и книг никаких не надо, всех блокадных жильцов наизусть знала! Уехала теперь куда-то к сыну - в Пятигорск, что ли, или в Сочи. Я-то уж в сорок пятом пришла, по рассказам только о тех временах… Она много рассказывала, Полина Сергеевна.
- Ничего, и сами все найдем! - бодро возразила Клава и тем самым словно бы укорила Антонину Васильевну в неверии в свои силы. - Давайте быстро перелистаю!
- Я тоже умею, - невозмутимо ответила Антонина Васильевна.
Появился какой-то посетитель - не то просил справку о составе семьи, не то книжку для квартплаты. Он оказался с участка Клавы, но та не стала отвлекаться, отмахнулась:
- Потом! Не видите, занята!
Антонина Васильевна провела ладонью над открытой страницей.
- Вся летопись здесь. Учет и тогда был поставлен. Движение жильцов. Только тогда все движение в одну сторону. Значит, какие номера смотрим?
Получалось, что работу Вячеслав Иванович задал совсем и не трудную, - за торт мог бы просить и больше, да незачем.
- В доме двенадцать по той лестнице всего четыре квартиры - от шестьдесят седьмой до семидесятой. Да и шестьдесят восьмая исключается: там старушка с самой блокады живет. Только три и остается.
- Сейчас. Только у нас ведь поквартирного списка нет: нужно подряд смотреть, если только было движение. Титульные списки были потом, когда контрольные листки… Сейчас полистаем. Значит, смотрим "выписался". Или "выбыл".
- А не могли про мальчика по ошибке написать "умер", если он не умер? Вот тут мальчик с тридцать шестого года. - Это Клава включилась в розыски.
- Ну что ты говоришь, Клава! Тогда учет получше, чем сейчас! Чтобы карточки не получали на умерших. А то бы знаешь сколько мертвых душ? Побольше, чем у Гоголя!
Вячеслав Иванович почти не слышал, что говорят женщины. Он смотрел из-за плеча Антонины Васильевны в нетерпении первым увидеть самого себя в домовой книге, себя, записанного старательным несовременным почерком с детскими нажимами, записанного странными коричневыми чернилами…
- Вот мальчик пропал без вести! - почти выкрикнула Клава.
- Ах, ну что ты, Клава, - как бы с сожалением сказала Антонина Васильевна, - не видишь, что из пятьдесят шестой квартиры!
- И еще: Ярослав, и год тридцать шестой. Славик, значит!
- А квартира семьдесят восьмая! Сказано же тебе, Клава: с шестьдесят седьмой по семидесятую включительно. Какая непонятливая, ей-богу!
Они говорили, а Вячеслав Иванович уже видел. Видел, но не мог произнести вслух, ждал, чтобы это сделала положительная Антонина Васильевна, - словно боялся, что ему всего лишь мерещится…
- Ага, вот: "Сальников Станислав Петрович, 1935 года, пропал без вести 26 марта 1942". Из шестьдесят седьмой квартиры. Вот.
Голос Антонины Васильевны прозвучал торжественно, левитановские нотки в нем послышались.
- Сальников? Станислав?
Так же старательно и неумело впервые повторяет за матерью свое имя ребенок.
- Вот видите, вот и нашли! - торжествовала Клава. - Все записано, все честь по чести!
- Обожди, Клава, посмотрим дальше: вдруг кто-нибудь еще подходящий, - охладила пыл Антонина Васильевна.
Но никого подходящего дальше не нашлось, хотя пролистали и майские записи - без всякой нужды, ведь Вячеслав Иванович точно знал, что уже в апреле был вывезен через Ладогу.
- Значит, Сальников Станислав Петрович?
Он словно бы постепенно пробивался к своей исконной фамилии, еще говорил в третьем лице, не решаясь произнести прямо: "Я - Сальников!"
- Ну конечно! Вы же видите! Все сходится! Удивительно! - продолжала торжествовать Клава.
- А родные? Кто были родные?
- Сейчас и родных поищем. - И Антонина Васильевна перевернула назад несколько страниц, возвращаясь в сорок первый год. - Вот: "Сальников Петр Григорьевич, 1895 года, умер 31 декабря 1941 года".
Толстый мужчина - а умер первым. Отец.
- "Сальников Сергей Петрович, 1928 года. Убит при артналете 14 марта 1942".
Значит, брат.
- "Сальникова Галина Владимировна, 1906 года, умерла 16 марта 1942".
Сразу же за братом - мать.
- Смотрите, вот еще! - закричала Клава: "Сальникова Маргарита Петровна, 1937 года, выписана 5 мая 1942". Выписана!
- Выписана? Как - выписана? То есть что же - жива? И в мае - больше месяца. Из той квартиры? Сестренка, значит? И жива? Выписана…
Он уже смирился со скорбно-торжественным: "Умер… убит…" - и в первую секунду просто растерялся: неужели возможно, чтобы жива? Чтобы у него жива родная сестра? После всего, что произошло? Так это было невероятно, что радость, не веря себе самой, пробивалась постепенно.
- Выписана - значит, не умерла, так? И не погибла? Выписана - в детдом, наверное, взяли?
А что, если они несколько лет в одном детдоме? Нет, его ведь гораздо раньше. А вдруг? Куда везли из Ленинграда в мае? Неужели тоже на Кубань?!
- Тут ничего не пояснено, - слегка виновато сказала Антонина Васильевна. - Только, что выписана. Вы запишите все точно, все данные, - сделаете запрос в справочном. И архивы всякие есть.
- Записать? - удивился Вячеслав Иванович. - Как же я могу забыть?
Не то чтобы он обладал особенной памятью, но невозможно же забыть имена родителей, брата, сестры.
Молчание застыло в комнате жилконторы. Словно эта скучная комната, заставленная обычной канцелярской мебелью, вдруг осветилась не сегодняшним, а тогдашним светом, от которого строгие тени легли на лица.
Вячеслав Иванович почувствовал, что должен первым что-то сказать - сказать так, как не говорит обычно.
- Большое спасибо. Я… Как будто чуть-чуть ожили сейчас они, да? Петр Григорьевич и Галина Владимировна Сальниковы… Может быть, так? И я будто снова родился. А лучше сказать: будто нашел самого себя. Знаете, я когда-то читал про человека, который после контузии забыл свое прошлое. Во всем нормальный, но до какой-то черты, а дальше - пусто. Вот и я… Ну, в общем, большое спасибо.
Тут всем захотелось говорить, произносить слова, которые не скажешь каждый день!
- Чего только люди здесь не вытерпели! Я бы, наверное, не смогла! Тут тогда любой - высший герой! - это Клава.
А Антонина Васильевна:
- Мы всегда рады! Это же счастье - помочь людям!
profilib.net
