Янка Брыль - Сиротский хлеб. Краткое содержание сиротский хлеб
Янка Брыль - Сиротский хлеб читать онлайн
Брыль Янка
Сиротский хлеб
Янка Брыль
(Иван Антонович)
Сиротский хлеб
Перевод с белорусского А.Островского
Янка Брыль - видный белорусский писатель, автор многих сборников повестей и рассказов, заслуженно пользующихся большой любовью советских читателей. Его произведения издавались на русском языке, на языках народов СССР и за рубежом.
В сборник "Повести" включены лучшие из произведений, написанных автором в разные годы: "Сиротский хлеб", "В семье", "В Заболотье светает", "На Быстрянке", "Смятение", "Нижние Байдуны".
Художественно ярко, с большой любовью к людям рассказывает автор о прошлом и настоящем белорусского народа, о самоотверженной борьбе коммунистов-подпольщиков Западной Белоруссии в буржуазной Польше, о немеркнущих подвигах белорусских партизан в годы Великой Отечественной войны, о восстановлении разрушенного хозяйства Белоруссии в послевоенные годы.
1
Как-то спросили маленького свинопаса: "Парень, а сколько штук в твоем стаде?"
"Сколько? Да семь семерей, семь старых свиней, свинка, свинок - свинкин браток и одно поросятко".
Попробуй сосчитай-ка! Столько же, верно, сколько бывает у ребят, когда они гонят свою животину с пастьбы в деревню, покрикивая: "Эй вы, белые, черные, рябые!.."
У Даника было их три: свинка, свинок - свинкин браток и одно поросятко. Свинья Рябая очень любила, когда ее почесывали, - даже глаза, бывало, зажмурит. Кабан Белый, когда Даник, как все мальчишки, садился на него верхом и поддавал пятками под бока, только хрюкал и встряхивал лопухами ушей. Зато корявый, худой боровок Свиной Батька очень уж скор был на шкоду, покуда не привязали ему на шею "бурдёлок" - рогульку, которая барабанила по ногам.
Но со свиньями еще полбеды - хуже приходилось кое с кем из товарищей.
У Даника, как и у каждого из ребят, была кличка, да не одна: то Сивый, то Гусак, то Манька... Сивым его прозвали за волосы, совсем белые, особенно летом, когда они выгорят на солнце. Гусаком - потому что когда-то, еще в позапрошлом году, на него нагнал страху старый соседский гусак. Манькой у них в деревне называлась, на польский лад, левая рука, а Даник решил почему-то стать левшой и всем грозил: "Вот как дам тебе манькой!" На кличку можно было ответить тоже кличкой, а не то и подраться. Впрочем, не все клички и приживаются. Из трех первых, с которыми Даник вступил в жизнь, к мальчику прочнее всех пристала одна - Сивый, и он за нее почти не сердился. Была, однако, еще четвертая кличка - Нищий... Так называли его Полуяновы мальчишки Шурка и Павел. И сам старый Полуян не раз кричал через забор Даниковой матери:
"Нищая! За то, что у меня сейчас в одном кармане, я могу купить тебя вместе с твоим паршивым хозяйством!.."
У Полуяна - много поля и батрак, а у Зоси, мамы Даника, даже лошади своей не было. К тому же еще Зося вдова, а Марко Полуян начальник над всей Голынкой - солтыс, сельский староста.
"Не связывайся ты с ними, ну их, - говорила Зося сыну. - Не тронь, у них отец".
Даник был сирота. Отца его убили на войне с польскими панами в двадцатом году. Мальчик еще мало понимал, кто такие паны и почему его батя не хотел пустить их сюда, в Западную Белоруссию. Даник знал одно: батя был очень веселый и добрый. Как сквозь сон вспоминается: в серой шинели, с красной звездочкой на шапке, он щекотал его усами и смеялся, подбрасывая Даника под потолок. Мама говорит, что отец, когда наша армия гнала панов на запад, только "воды напиться" забежал. Ушел, а назад не вернулся. Не вернулся домой и батин брат, дядя Петрусь. Но он живой - где-то за границей, в Советском Союзе. Есть у Даника и еще дядька, мамин старший брат, да он в соседней деревне, в Микуличах. Ему не пожалуешься каждый раз - надо защищаться самому.
Как-то на выгоне солтысов Шурка прицепился к Сивому; перебрал все его клички, а уж когда дошел до последней, Даник не выдержал и стегнул солтысенка кнутом. Шурка разревелся и побежал от своих свиней к коровьему стаду, где был его брат Павел. Тот, здоровый уже балбес, бил только палкой по голове. Увидев, что от стада бегут оба Полуянчика, Даник кинулся в деревню. Они его, может быть, и не догнали бы, но Павел попал ему сухим комком в затылок, и Даник заплакал. Он вдруг понял, что враги - вот они, мама его не услышит, а ему уже и дух не перевести...
Было это в воскресенье, на улице шло гулянье.
- Держи! - крикнул, увидев Даника, дюжий Василь и для страха затопал сапогами.
С хохотом он поймал мальчика, а пока тот вырывался, старший солтысенок, Павел, настиг его и огрел палкой по голове.
- Дурак ты! - закричал на Василя другой парень, Микола Кужелевич. Меньше и моложе этого здоровилы, Микола толкнул Василя в грудь и замахнулся: - Тебе бы самому по мухоедам залепить!.. А ты, кулацкая гнида! Вот я тебя!..
Но Павел уже отскочил и теперь, огрызаясь, побежал домой.
Микола отвел Даника к забору и усадил на траве.
- Ничего. Ты, брат, не плачь, - говорил он, наклонившись к мальчику. Вырастешь - мы им покажем. Твой батька был герой, и ты не плачь.
Большой, сильной мужской рукой, которой так давно не знала светлая голова Даника, Микола провел по "сивым" волосам мальчонки, нащупал шишку от удара и, нахмурившись, тихо выругался сквозь зубы.
- Пойдем к колодцу... - начал он и вдруг умолк.
Сивый смотрел на него большими, полными слез глазами.
- Пойди к колодцу, вытащи воды и примочи...
- Давай польку! - послышался за спиной у Миколы голос Василя.
Микола оставил Даника у забора и вернулся в круг.
- Играй, Степан, - сказал он гармонисту, - да только не для него. Дурака, хлопцы, надо маленько проучить.
- Правильно, Микола! Бойкот ему сегодня! - раздались голоса. - Не ходите с ним плясать, девчата! Не бойтесь, не тронет, не дадим!
- Да что вы, хлопцы! - оправдывался Василь. - Неужто вы думаете - я хотел, чтоб он его ударил? И на уме не было, чтоб мне с этого места не встать!
- И не вставай, - сказал Микола, - посиди да подумай, чего тебе надо хотеть, чего - нет.
Даник не пошел к колодцу. Он стоял у забора и смотрел на Миколу - уже с восторгом в еще заплаканных глазах.
Маме его кто-то обо всем рассказал, и вот она прибежала. Снова играла гармоника, и молодежь с топотом плясала польку, подымая пыль. Даник уже не плакал, а она взяла его, как маленького, на руки и, хотя никто ее не мог слышать, люто проклинала Полуянов, а потом опять:
- Тише, сынок, тише, - повторяла. - Не трогай их, говорила я тебе. Тише.
И он заплакал - ребенок все ж таки.
А наутро, еще роса обжигала холодом, Сивый уже снова ехал верхом на кабане - опять на болото. Подгонял Белого, толкал потресканными пятками под бока и смеялся.
2
Своего поля было у них немного: такой жнее, как Даникова мама, и развернуться негде. Зося ходила жать в люди. Жала чужое, думала о своем... А под осень сделала то, ради чего летом гнула спину, - купила сыну сапоги. Первые в жизни.
libking.ru
Янка Брыль - Сиротский хлеб читать онлайн
Янка Брыль
(Иван Антонович)
Сиротский хлеб
Как-то спросили маленького свинопаса: «Парень, а сколько штук в твоем стаде?»
«Сколько? Да семь семерей, семь старых свиней, свинка, свинок — свинкин браток и одно поросятко».
Попробуй сосчитай-ка! Столько же, верно, сколько бывает у ребят, когда они гонят свою животину с пастьбы в деревню, покрикивая: «Эй вы, белые, черные, рябые!..»
У Даника было их три: свинка, свинок — свинкин браток и одно поросятко. Свинья Рябая очень любила, когда ее почесывали, — даже глаза, бывало, зажмурит. Кабан Белый, когда Даник, как все мальчишки, садился на него верхом и поддавал пятками под бока, только хрюкал и встряхивал лопухами ушей. Зато корявый, худой боровок Свиной Батька очень уж скор был на шкоду, покуда не привязали ему на шею «бурдёлок» — рогульку, которая барабанила по ногам.
Но со свиньями еще полбеды — хуже приходилось кое с кем из товарищей.
У Даника, как и у каждого из ребят, была кличка, да не одна: то Сивый, то Гусак, то Манька… Сивым его прозвали за волосы, совсем белые, особенно летом, когда они выгорят на солнце. Гусаком — потому что когда-то, еще в позапрошлом году, на него нагнал страху старый соседский гусак. Манькой у них в деревне называлась, на польский лад, левая рука, а Даник решил почему-то стать левшой и всем грозил: «Вот как дам тебе манькой!» На кличку можно было ответить тоже кличкой, а не то и подраться. Впрочем, не все клички и приживаются. Из трех первых, с которыми Даник вступил в жизнь, к мальчику прочнее всех пристала одна — Сивый, и он за нее почти не сердился. Была, однако, еще четвертая кличка — Нищий… Так называли его Полуяновы мальчишки Шурка и Павел. И сам старый Полуян не раз кричал через забор Даниковой матери:
«Нищая! За то, что у меня сейчас в одном кармане, я могу купить тебя вместе с твоим паршивым хозяйством!..»
У Полуяна — много поля и батрак, а у Зоси, мамы Даника, даже лошади своей не было. К тому же еще Зося вдова, а Марко Полуян начальник над всей Голынкой — солтыс, сельский староста.
Даник был сирота. Отца его убили на войне с польскими панами в двадцатом году. Мальчик еще мало понимал, кто такие паны и почему его батя не хотел пустить их сюда, в Западную Белоруссию. Даник знал одно: батя был очень веселый и добрый. Как сквозь сон вспоминается: в серой шинели, с красной звездочкой на шапке, он щекотал его усами и смеялся, подбрасывая Даника под потолок. Мама говорит, что отец, когда наша армия гнала панов на запад, только «воды напиться» забежал. Ушел, а назад не вернулся. Не вернулся домой и батин брат, дядя Петрусь. Но он живой — где-то за границей, в Советском Союзе. Есть у Даника и еще дядька, мамин старший брат, да он в соседней деревне, в Микуличах. Ему не пожалуешься каждый раз — надо защищаться самому.
Как-то на выгоне солтысов Шурка прицепился к Сивому; перебрал все его клички, а уж когда дошел до последней, Даник не выдержал и стегнул солтысенка кнутом. Шурка разревелся и побежал от своих свиней к коровьему стаду, где был его брат Павел. Тот, здоровый уже балбес, бил только палкой по голове. Увидев, что от стада бегут оба Полуянчика, Даник кинулся в деревню. Они его, может быть, и не догнали бы, но Павел попал ему сухим комком в затылок, и Даник заплакал. Он вдруг понял, что враги — вот они, мама его не услышит, а ему уже и дух не перевести…
Было это в воскресенье, на улице шло гулянье.
— Держи! — крикнул, увидев Даника, дюжий Василь и для страха затопал сапогами.
С хохотом он поймал мальчика, а пока тот вырывался, старший солтысенок, Павел, настиг его и огрел палкой по голове.
— Дурак ты! — закричал на Василя другой парень, Микола Кужелевич. Меньше и моложе этого здоровилы, Микола толкнул Василя в грудь и замахнулся: — Тебе бы самому по мухоедам залепить!.. А ты, кулацкая гнида! Вот я тебя!..
Но Павел уже отскочил и теперь, огрызаясь, побежал домой.
Микола отвел Даника к забору и усадил на траве.
— Ничего. Ты, брат, не плачь, — говорил он, наклонившись к мальчику. — Вырастешь — мы им покажем. Твой батька был герой, и ты не плачь.
Большой, сильной мужской рукой, которой так давно не знала светлая голова Даника, Микола провел по «сивым» волосам мальчонки, нащупал шишку от удара и, нахмурившись, тихо выругался сквозь зубы.
— Пойдем к колодцу… — начал он и вдруг умолк.
— Пойди к колодцу, вытащи воды и примочи…
— Давай польку! — послышался за спиной у Миколы голос Василя.
Микола оставил Даника у забора и вернулся в круг.
— Играй, Степан, — сказал он гармонисту, — да только не для него. Дурака, хлопцы, надо маленько проучить.
— Правильно, Микола! Бойкот ему сегодня! — раздались голоса. — Не ходите с ним плясать, девчата! Не бойтесь, не тронет, не дадим!
— Да что вы, хлопцы! — оправдывался Василь. — Неужто вы думаете — я хотел, чтоб он его ударил? И на уме не было, чтоб мне с этого места не встать!
— И не вставай, — сказал Микола, — посиди да подумай, чего тебе надо хотеть, чего — нет.
Даник не пошел к колодцу. Он стоял у забора и смотрел на Миколу — уже с восторгом в еще заплаканных глазах.
Маме его кто-то обо всем рассказал, и вот она прибежала. Снова играла гармоника, и молодежь с топотом плясала польку, подымая пыль. Даник уже не плакал, а она взяла его, как маленького, на руки и, хотя никто ее не мог слышать, люто проклинала Полуянов, а потом опять:
— Тише, сынок, тише, — повторяла. — Не трогай их, говорила я тебе. Тише.
И он заплакал — ребенок все ж таки.
А наутро, еще роса обжигала холодом, Сивый уже снова ехал верхом на кабане — опять на болото. Подгонял Белого, толкал потресканными пятками под бока и смеялся.
Своего поля было у них немного: такой жнее, как Даникова мама, и развернуться негде. Зося ходила жать в люди. Жала чужое, думала о своем… А под осень сделала то, ради чего летом гнула спину, — купила сыну сапоги. Первые в жизни.
Принесла их вечером из местечка — черненькие, блестящие, с красными подошвами. И каблуки и ранты блестят — смолой натерты! Правда, неладно вышло: сапоги были сцеплены друг с другом дратвой и, заторопившись, Даник не дратву разорвал, а прорвал в одном голенище дырочку. Маминого подзатыльника Сивый на этот раз и не почувствовал, но всю ночь не давали ему уснуть новые сапоги.
Они висели — живое искушение — на жерди у полатей, где мальчик спал, и, если б только не дырочка в голенище, как славно было бы думать о том, что он уже вырос большой, что скоро-скоро, через три дня, он пойдет в первый класс…
libking.ru
Сиротский хлеб. Содержание - Брыль Янка Сиротский хлеб
Брыль Янка
Сиротский хлеб
Янка Брыль
(Иван Антонович)
Сиротский хлеб
Перевод с белорусского А.Островского
Янка Брыль - видный белорусский писатель, автор многих сборников повестей и рассказов, заслуженно пользующихся большой любовью советских читателей. Его произведения издавались на русском языке, на языках народов СССР и за рубежом.
В сборник "Повести" включены лучшие из произведений, написанных автором в разные годы: "Сиротский хлеб", "В семье", "В Заболотье светает", "На Быстрянке", "Смятение", "Нижние Байдуны".
Художественно ярко, с большой любовью к людям рассказывает автор о прошлом и настоящем белорусского народа, о самоотверженной борьбе коммунистов-подпольщиков Западной Белоруссии в буржуазной Польше, о немеркнущих подвигах белорусских партизан в годы Великой Отечественной войны, о восстановлении разрушенного хозяйства Белоруссии в послевоенные годы.
1
Как-то спросили маленького свинопаса: "Парень, а сколько штук в твоем стаде?"
"Сколько? Да семь семерей, семь старых свиней, свинка, свинок - свинкин браток и одно поросятко".
Попробуй сосчитай-ка! Столько же, верно, сколько бывает у ребят, когда они гонят свою животину с пастьбы в деревню, покрикивая: "Эй вы, белые, черные, рябые!.."
У Даника было их три: свинка, свинок - свинкин браток и одно поросятко. Свинья Рябая очень любила, когда ее почесывали, - даже глаза, бывало, зажмурит. Кабан Белый, когда Даник, как все мальчишки, садился на него верхом и поддавал пятками под бока, только хрюкал и встряхивал лопухами ушей. Зато корявый, худой боровок Свиной Батька очень уж скор был на шкоду, покуда не привязали ему на шею "бурдёлок" - рогульку, которая барабанила по ногам.
Но со свиньями еще полбеды - хуже приходилось кое с кем из товарищей.
У Даника, как и у каждого из ребят, была кличка, да не одна: то Сивый, то Гусак, то Манька... Сивым его прозвали за волосы, совсем белые, особенно летом, когда они выгорят на солнце. Гусаком - потому что когда-то, еще в позапрошлом году, на него нагнал страху старый соседский гусак. Манькой у них в деревне называлась, на польский лад, левая рука, а Даник решил почему-то стать левшой и всем грозил: "Вот как дам тебе манькой!" На кличку можно было ответить тоже кличкой, а не то и подраться. Впрочем, не все клички и приживаются. Из трех первых, с которыми Даник вступил в жизнь, к мальчику прочнее всех пристала одна - Сивый, и он за нее почти не сердился. Была, однако, еще четвертая кличка - Нищий... Так называли его Полуяновы мальчишки Шурка и Павел. И сам старый Полуян не раз кричал через забор Даниковой матери:
"Нищая! За то, что у меня сейчас в одном кармане, я могу купить тебя вместе с твоим паршивым хозяйством!.."
У Полуяна - много поля и батрак, а у Зоси, мамы Даника, даже лошади своей не было. К тому же еще Зося вдова, а Марко Полуян начальник над всей Голынкой - солтыс, сельский староста.
"Не связывайся ты с ними, ну их, - говорила Зося сыну. - Не тронь, у них отец".
Даник был сирота. Отца его убили на войне с польскими панами в двадцатом году. Мальчик еще мало понимал, кто такие паны и почему его батя не хотел пустить их сюда, в Западную Белоруссию. Даник знал одно: батя был очень веселый и добрый. Как сквозь сон вспоминается: в серой шинели, с красной звездочкой на шапке, он щекотал его усами и смеялся, подбрасывая Даника под потолок. Мама говорит, что отец, когда наша армия гнала панов на запад, только "воды напиться" забежал. Ушел, а назад не вернулся. Не вернулся домой и батин брат, дядя Петрусь. Но он живой - где-то за границей, в Советском Союзе. Есть у Даника и еще дядька, мамин старший брат, да он в соседней деревне, в Микуличах. Ему не пожалуешься каждый раз - надо защищаться самому.
Как-то на выгоне солтысов Шурка прицепился к Сивому; перебрал все его клички, а уж когда дошел до последней, Даник не выдержал и стегнул солтысенка кнутом. Шурка разревелся и побежал от своих свиней к коровьему стаду, где был его брат Павел. Тот, здоровый уже балбес, бил только палкой по голове. Увидев, что от стада бегут оба Полуянчика, Даник кинулся в деревню. Они его, может быть, и не догнали бы, но Павел попал ему сухим комком в затылок, и Даник заплакал. Он вдруг понял, что враги - вот они, мама его не услышит, а ему уже и дух не перевести...
Было это в воскресенье, на улице шло гулянье.
- Держи! - крикнул, увидев Даника, дюжий Василь и для страха затопал сапогами.
С хохотом он поймал мальчика, а пока тот вырывался, старший солтысенок, Павел, настиг его и огрел палкой по голове.
- Дурак ты! - закричал на Василя другой парень, Микола Кужелевич. Меньше и моложе этого здоровилы, Микола толкнул Василя в грудь и замахнулся: - Тебе бы самому по мухоедам залепить!.. А ты, кулацкая гнида! Вот я тебя!..
Но Павел уже отскочил и теперь, огрызаясь, побежал домой.
Микола отвел Даника к забору и усадил на траве.
- Ничего. Ты, брат, не плачь, - говорил он, наклонившись к мальчику. Вырастешь - мы им покажем. Твой батька был герой, и ты не плачь.
Большой, сильной мужской рукой, которой так давно не знала светлая голова Даника, Микола провел по "сивым" волосам мальчонки, нащупал шишку от удара и, нахмурившись, тихо выругался сквозь зубы.
- Пойдем к колодцу... - начал он и вдруг умолк.
Сивый смотрел на него большими, полными слез глазами.
- Пойди к колодцу, вытащи воды и примочи...
- Давай польку! - послышался за спиной у Миколы голос Василя.
Микола оставил Даника у забора и вернулся в круг.
- Играй, Степан, - сказал он гармонисту, - да только не для него. Дурака, хлопцы, надо маленько проучить.
- Правильно, Микола! Бойкот ему сегодня! - раздались голоса. - Не ходите с ним плясать, девчата! Не бойтесь, не тронет, не дадим!
- Да что вы, хлопцы! - оправдывался Василь. - Неужто вы думаете - я хотел, чтоб он его ударил? И на уме не было, чтоб мне с этого места не встать!
- И не вставай, - сказал Микола, - посиди да подумай, чего тебе надо хотеть, чего - нет.
Даник не пошел к колодцу. Он стоял у забора и смотрел на Миколу - уже с восторгом в еще заплаканных глазах.
Маме его кто-то обо всем рассказал, и вот она прибежала. Снова играла гармоника, и молодежь с топотом плясала польку, подымая пыль. Даник уже не плакал, а она взяла его, как маленького, на руки и, хотя никто ее не мог слышать, люто проклинала Полуянов, а потом опять:
- Тише, сынок, тише, - повторяла. - Не трогай их, говорила я тебе. Тише.
И он заплакал - ребенок все ж таки.
А наутро, еще роса обжигала холодом, Сивый уже снова ехал верхом на кабане - опять на болото. Подгонял Белого, толкал потресканными пятками под бока и смеялся.
2
Своего поля было у них немного: такой жнее, как Даникова мама, и развернуться негде. Зося ходила жать в люди. Жала чужое, думала о своем... А под осень сделала то, ради чего летом гнула спину, - купила сыну сапоги. Первые в жизни.
Принесла их вечером из местечка - черненькие, блестящие, с красными подошвами. И каблуки и ранты блестят - смолой натерты! Правда, неладно вышло: сапоги были сцеплены друг с другом дратвой и, заторопившись, Даник не дратву разорвал, а прорвал в одном голенище дырочку. Маминого подзатыльника Сивый на этот раз и не почувствовал, но всю ночь не давали ему уснуть новые сапоги.
Они висели - живое искушение - на жерди у полатей, где мальчик спал, и, если б только не дырочка в голенище, как славно было бы думать о том, что он уже вырос большой, что скоро-скоро, через три дня, он пойдет в первый класс...
Школа стояла в стороне от деревни, на пригорке. Сама старая, она и окружена была старыми березами, защищавшими ее от зимних ветров. Манили Даника и эти высокие березы, и красивые дорожки вокруг школы. Не раз глядел он весной, как ребята, которые уже учатся, чистили дорожки от травы, посыпали их гравием и обсаживали ирисами. А внутрь, туда, где учатся, так ему до сих пор пробраться и не удалось.
www.booklot.ru
Сиротский хлеб - Тара литературная
Шёл ноябрь 1942 года. Мне было три года с небольшим, но помню я отъезд папы на фронт хорошо. Подошла полуторка. В ней уже сидело несколько человек.
Мама умела себя всегда хорошо держать. Примером может служить то, когда умер в 1970 году младший сын, она при нас ни разу не плакала, но за три месяца после смерти похудела до неузнаваемости.
Отец работал директором в сельской школе. Время было трудное. Большевистской косой прошёлся продналог 20-х годов по деревням и весям сибирским, разобщив обитателей на своих и не своих, на непримиримые лагеря, посеяв вражду, зависть и мщение.
По состоянию здоровья отца нельзя было брать на фронт из-за порока сердца и прогрессирующего ревматизма. При большом голоде в первые месяцы войны государство выделило муку детям, тем у кого погибли отцы на фронте.
Председатель сельсовета Вилюжный с местными начальниками эту муку забрали себе. Давали долю и папе, как директору школы. А он знал, кому предназначался хлеб, как тогда называли муку.
– Вызывали?
– Зайди, Афанасий Герасимович. Что с отоплением в школе? Трубы печные успели починить?
– Всё сделали ещё до снега. А топим сухостоем. Доброго топлива не дают.
– А у Полянского в правлении был?
– Без вас, говорит, не может он дров выписать. Бери, мол, валежник, с тебя никто не спросит. А что он нам? На полчаса и хватает. Каждую перемену жжём, всё в трубу.
– Сейчас всем тяжело, Афанасий. Вот ты хорошо, успел выучиться до войны, теперь директорствуешь. Нужен ты деревне, и нашей, и всем вокруг. Ценим тебя. Обучение детей нельзя прерывать. Война, вот, окончится, нам образованные люди будут нужны.
– Товарищ Председатель, я же и говорю, война идёт, люди выжить должны. Вон, у Марьиных теперь ни отца, ни сына, а мы в лесу живём и не можем себя дровами обеспечить.
– Ты зря не говори. Есть закон, есть лимит. И нельзя этим пренебрегать. Так разреши, да уже завтра весь лес вырубят! Так нельзя. Государство там лучше знает. Вот и продовольствие нам прислало. Тебе тоже полагается, как директору. Я уже распорядился. Зайди к Арине Матвеевне на склад, забери мешок муки.
Отец понял, что дров не дадут. Значит, опять брать старшеклассников и самим сухостой рубить по пояс в снегу, вывозить да распиливать. Не привыкать. Но что там Председатель сельсовета про хлеб говорил? Не та ли это мука, что давеча со станции на подвозе гнали? Мешков, наверное, тридцать, не меньше. Так то ведь для сирот, кто кормильцев потерял. Отец посмотрел на Вилюжного сверху вниз – роста он был под два метра – и сказал, как выдохнул:
– Я сиротский хлеб не ем.
Одним словом, не вошёл в директорскую долю.
Всё просчитал Председатель. И что Афанасий не мог не знать про хлеб, и что рот заткнуть ему надо этим сиротским хлебом. Только не учёл, что тот характер покажет. Ладно бы просто отказался. Хотя, кто нынче на это способен? У самого ведь семеро под лавкой, а такое учудил – «Не ем, мол, сиротский хлеб! Как бы ты заговорил, когда б твои дети сиротами стали?»
– Ты, Афанасий Герасимович, не дури. Тебе полагается. И как директору, и как многосемейному.
– Я проживу. А по деревне люди голодают. Все классы с первого по седьмой неполные. Какая учёба, если у детей в кишке пусто и все мысли только о еде? Столько голодных, а вы мне предлагаете! Поди, не для начальства хлеб-то выделили?
– Значит, долю свою брать не будешь? ‒ Взвился Председатель. ‒ Или ты думаешь, я как сыр в масле катаюсь?
– Не могу я есть сиротский хлеб, Зиновий Сергеевич.
Не вошёл в долю, опасным стал человеком. Не хочется Председателю поста лишиться, да ещё отвечать за присвоение продукта. Позвал он тогда своих подчинённых. Пришли главный агроном с председателем колхоза, совещаются.
– Ну, что делать будем? Он ведь прямой, как бревно, точно выдаст. Знаю я этих, правильных.
– Надо с фельдшером переговорить. У него в райцентре при военкомиссии свой человек есть. Фронту всё время новый человек нужен. Одних убьют, другие приходят.
– Знаю, знаю, может, и без фельдшера управимся, и у нас там есть люди. Твоё предложение, тебе и ехать. А я уж отблагодарю за усердие, долю выделю, как полагается…
Сговорились начальники против директора школы, испугались его прямоты, решили подальше упрятать. Война всё спишет.
Через месяц районная медкомиссия города Тары, заполучившая историю болезни отца, дала свой эпикриз и санкцию на фронт. Санкцию, купленную сиротской мукой. Вскоре папу отправили на сборный пункт в Красноярск.
Много там их было. Держали в подвале, как в тюрьме. Вместо фронта – неотапливаемое бетонное помещение. Бочка воды с замёрзшей коркой льда и бочка селёдки – вот и вся еда. Спали прямо на деревянном полу в несколько рядов, чтобы не закоченеть во сне. Менялись верхние с нижними каждые полчаса. Кашель не прекращался ни на минуту.
Наступил март следующего, 43-го года, и новобранцев решили, наконец, отправить на фронт. Опять медкомиссия. Пожилой терапевт послушал отца и говорит:
– Господи, да какой же дурак мог такого больного человека послать воевать? – И сразу же переоформил документы, направив его домой.
Вернулся отец в хату и говорит маме:
– Осиповна, я больше года не проживу. Ты с детьми пропадёшь с голоду. Отвезу я вас в деревню Кукарка, где мастера посуду делают. А посуда всегда нужна, кому крынка, кому стакан или чашка. Научишься посуде – не пропадёшь, может, и всех семерых поднимешь.
А маме как Бог дал талант. Уже через три месяца считалась она лучшим мастером. Тонкая, звенящая, изящная посуда.
Отец отвёз нас обратно домой, в Подгорье, а сам подался в Тару, в больницу и там, через месяц, умер. Как сказал, так и получилось. А в народе был слух, что вот, мол, Афанасий Герасимович откупается от фронта. А как умер, – ой, мол, и вправду ведь был болен.
А я его лет до девяти оплакивала. Почему-то он меня любил. Я в детстве походила на него: брови, как стрелки, глаза зелёные, нос прямой. А вот к старости стала больше походить на маму.
Все разойдутся по работам, по школам, младшего Вовку забирала бабуля Оля, – через дом жила. А я была тихая, спокойная. Меня оставляли дома на печи. Заплакивалась до потери сознания: «Почему нет папы, мы бы не были так голодны…»
При перепечатке ссылайтесь на newlit.ru. Copyright © 2001—2016 журнал «Новая Литература».Авторам и заказчикам для написания, редактирования и рецензирования текстов: e-mail [email protected]
tara.bibliowiki.ru
