ИОСИФ БРОДСКИЙ: «ТУНЕЯДЕЦ», СТАВШИЙ НОБЕЛЕВСКИМ ЛАУРЕАТОМ. Бродский и много хлеба

Бродский — Lurkmore

НЯ!Эта статья полна любви и обожания.Возможно, стоит добавить ещё больше?

«	Ничто в двадцатом веке не предвещало появления такого поэта, как Бродский.	»
— Чеслав Милош, вентилятор №2

Иосиф Александрович Бродский (ерж. יוסף אלכסנדרוביץ ברודסקי, пинд. Joseph Brodsky; 24 мая 1940, Ленинград — 28 января 1996, Нью-Йорк) — рифмоплёт, стучатель пальцами по машинке, а также обладатель заоблачного ЧСВ. По совместительству ЕРЖ, IRL кащенит, БОМЖ, туник, хикки[1], бездельник, падонак, признанный гений, лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года.

[править] Добрый день, вот мы встретились, бедная юность

Молодой поэт на фоне РПЦ

Рождён в Ленинграде, рос в интеллигентной семье фотокора. Подрастающий неформал не ужился в суровой совковой школе послевоенных лет и, закончив ровно семь классов, решил приобщиться к народу, поступив на завод «Арсенал». Допиливание пушек напильником оказалось тяжёлой и неинтересной работой, и Бродский, как, впрочем, и многие другие непризнанные гении того времени, устроился истопником в котельную. Эта профессия оставляла много свободного времени для глубоких размышлений и прочего разглядывания собственного пупка. Скорее всего, именно в котельной Бродский познакомился с группой молодых, прогрессивных поэтов и писателей и стал пописывать стишки, полные пафоса и взаимоисключающих параграфов:

«	Ни страны, ни погоста,Не хочу выбирать,На Васильевский островЯ приду умирать...	»
— Стансы (1962)

Довлатов вспоминал эти строчки так: « У Иосифа Бродского есть такие строчки: «Ни страны, ни погоста, Не хочу выбирать, На Васильевский остров Я приду умирать…» Так вот, знакомый спросил у Грубина: — Не знаешь, где живет Иосиф Бродский? Грубин ответил: — Где живет, не знаю. Умирать ходит на Васильевский остров. » — Анонимус

Вместо того чтобы, стоя на куче угля в кочегарке, декламировать свои произведения своим же коллегам, Бродский осмеливался читать свои стихи прилюдно. Стихи эти не были сионистскими или православными, советскими или антисоветскими. Бродский жил в стороне от действительности, не замечая её. А вот она его заметила. Стихи вызвали лютый баттхёрт у наиболее прогрессивных членов советского общества, ибо кто не с нами — тот против нас. Один сознательный гражданин в чине капитана, некто тов. Лернер, стал троллить сабжа в питерской жёлтой прессе, заклеймив тунеядцем. Троллинг имел некий успех, так как новый 1964 год сабж встретил в здравнице им. Кащенко.

[править] Пусть КГБ на меня не дрочит

Тут ВНЕЗАПНО выяснилось, что сабж непонятно где работает и непонятно на что и где живёт. А в Совке подобная легкомысленность анально каралась законом, так-то. Бродского прямо с улицы загребли в следственный изолятор и стали готовиться к суду. Об этом приключении он напишет:

«	Ночь. Камера. Волчокхуярит прямо мне в зрачок.Прихлебывает чай дежурный.И сам себе кажусь я урной,куда судьба сгребает мусор,куда плюется каждый мусор.	»
— Ночь. Камера. Волчок (1965)

В связи с заключением Бродского Анна Ахматова произнесла фразу, которую с тех пор изрекают всегда, когда кого-то совершенно не по делу сажают и тем самым делают героем (не путать с An hero): «Какую биографию делают моему рыжему!»

Над Бродским провели показательный процесс. Каждый из свидетелей обвинения начинал свою речь словами «Я с Бродским лично не знаком, но…». Также имел место следующий диалог между судьёй и обвиняемым, зафиксированный сотрудницей газеты «Правда» Ф. Вигдоровой:

В последний раз

Ради справедливости стоит отметить, что пару лет спустя, на процессе над самим т. Лернером, обвиняемым в подделке орденских документов, некто выкрикнет: «Бродский в Мичигане, Лернер в Магадане!». ИЧСХ, анонимус оказался прав. В сумрачные семидесятые Кровавая Гэбня шуток не понимала.

Однако на сей раз, закончив ловить лулзы, суд признал Бродского виновным по статье 209 УК РСФСР и отправил его на поселение в глухую деревушку Архангельской губернии. На самом деле ссылка была совсем не страшной. Сабж устроился на работу в колхоз, выжег свой срок и кликуху гвоздём в бараке, подружился с местными, сеял озимые, дышал свежим воздухом, и в своё удовольствие пописывал. Вспоминал он об этом периоде так: «Один из лучших периодов в моей жизни. Бывали и не хуже, но лучше — пожалуй, не было». После 1987 года музей Бродского в деревне Норинская стал местом паломничества его фанатов.

А потом про этот случай раструбили по Би-би-си. Процесс и ссылка превратили никому не известного поэта-самозванца в маскота для диссидентов, радио свобод и прочих власовцев. Да ещё стихи оказались неплохими. Вернувшийся из ссылки Бродский, уже всемирно известный, но по известным же причинам не печатающийся на родине поэт, начинает водиться с сомнительными личностями и передавать рукописи на запад для публикации. Будучи не в силах остановить моральную деградацию простого ленинградского истопника, товарищи откуда надо ставят Бродского перед выбором: или курс интенсивного лечения и трудотерапии, или перемещение на более удобную для творчества территорию. Уже знакомый с некоторыми методами карательной психиатрии, 4 июня 1972 года Бродский навсегда меняет бледных богемных питерских красавиц на жизнерадостных и розовощёких американских аспиранток-слависток.

[править] Пусть теперь в мазанке хором гансы с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы

Политические взгляды Бродского были продуктом своего времени, совмещая идеи, входящие в наше время в мировоззрение «левых» и «правых», либералов и консерваторов. С одной стороны, поэты и писатели, выросшие в газенвагене совковых 50-х и 60-х, заново сформулировали для себя философию нерушимого индивидуализма, примата прав личности над правами государства. С другой стороны, переехав в Америку, они нашли себя на патерналистских имперских позициях, в равной степени достойных и своей старой родины, и новой того времени. Например, они голосовали за Рейгана и постоянно учили Запад, как правильно бороться с врагами демократии при помощи самых радикальных мер. На фоне либеральной богемы университетов, в которых преподавал, Бродский выделялся: к феминизму относился отрицательно, а свой мерседес, несмотря на уважение к правам личности, ставил поперёк трёх парковочных мест. Ему это прощали.

В 90-е Бродский, считавший по праву фамилии своей исторической родиной Западную Украину, весьма болезненно отнёсся к распаду постсоветского славянского мира, написав стихотворение, вызывающее широкий общественный резонанс и противоречивые чувства у либерастов и поцреотов даже 20 лет спустя. Стихотворение, как обычно, бьёт в самую душу и кончается такими, например, строчками:

«	С Богом, орлы и казаки, гетьманы, вертухаи,Только когда придет и вам помирать, бугаи,Будете вы хрипеть, царапая край матраса,Строчки из Александра, а не брехню Тараса	»
— На независимость Украины (1992)

[править] Дверь распахнутая, пыльное оконце, стул покинутый, оставленное ложе…

Вот что свобода делает с человеком

В Пиндостане Бродский, благодаря публичным гонениям со стороны Кровавой Гэбни, сразу стал знаменитостью. Несмотря на незнание американского английского, был приглашён преподавать русскую литературу в ряд престижных университетов. Но Бродскому не понравилось объяснять малолетним пендосам все особенности своей загадочной русской души. По отзывам студентов, сабж был высокомерен, нетерпелив и откровенно скучал на лекциях и семинарах. Да и сама роль учителя была ему чужда. На вопрос «Как Вы чувствуете себя, преподавая в женском вузе?» он ответил: «Как лис в курятнике». В конце концов в 1981 году фонд МакАртура официально признал Бродского гением и отвалил ему нехилую стипендию, тем самым позволив сабжу больше не беспокоиться о хлебе насущном и заниматься, чем Аллах подскажет.

Бродский поселился в Нью-Йорке и задружил с другими предателями родины — Мишей Барышниковым, Славой Ростроповичем, Серёжей Довлатовым. После получения Бродским Нобелевки весёлая компания решила распилить этот бюджет и вложиться в ресторан русской кухни. «Русский Самовар» открыт по сей день, радуя посетителей солёными огурчиками, холодцом, рыбцом, борщецом и кучей сортов беленькой. Анонимус настоятельно рекомендует настойку на клюкве.

Как следует из нижеприведенных строк, наш герой не собирался жить до глубокого маразма:

«	Век скоро кончится, но раньше кончусь я.	»
— Fin de siècle (1989)

…и угадал. Вследствие здорового образа жизни сабж принял ислам в Нью-Йорке и был похоронен в Венеции. Родного города он больше так и не увидел.

[править] Мнения экспертов

[править] Набоков

Мэтр, который мнил себя не только Великим Писателем, но и Великим Поэтом, так заценил (через свою секретаршу) один ранний стиховысер сабжа:

Несмотря на скромную оценку, Набоков послал в подарок Бродскому джинсы, полагая, что в Совке штанов (как и самого Набокова) не видали с 1919 года. А ты когда-нибудь получал джинсы в подарок от Набокова, %username%?

[править] Эдичка

Лимонов, расовый хохло-пиндо-французский пролетарский коммунист-порнограф (и немножко политический деятель этой страны), давно сорвал с сабжа уютненькое покрывало обожания. Не отрицая очевидного дарования, завистливый Лимонов назвал Бродского «бухгалтером от поэзии» — циничным профессионалом, использующим набор простецких заученных поэтических приёмов, срывающих крышу у быдла. Например, часто встречающееся противопоставление обсценного божественному (e.g. «Хуярит прямо мне в зрачок» супротив «Куда забрёл ты, Аполлон»). Эдичка также замечает, что многие опусы сабжа походят на каталоги образов.

[править] Анонимус

«	Поэт уныл невыносимо И заебал говностихами Что не мешает Анониму Дрочить обеими руками На лик печальный и ранимый На строк ручей нерасторопный На ямб, такой неповторимый Четырёхстопный	»
— Анонимус (cp. [2])

• Бродский: Интересно, где Южный Крест?Найман: Иосиф! Откройте словарь Брокгауза и Ефрона. Найдите там букву «А». Поищите слово «Астрономия».Бродский: Вы тоже откройте словарь на букву «А». И поищите там слово «Астроумие».
• Страшный суд — страшным судом, но вообще-то человека, прожившего жизнь в России, следовало бы без разговоров помещать в рай.
• «Ее глаза как бирюза» — это восходящая метафора. А «ее глаза как тормоза» — это нисходящая метафора.
• Пусть теперь в мазанке хором гансы с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
• Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека — всегда можно.
• Выпить утром чашку кофе и не закурить?! Тогда и просыпаться незачем!
• Равенство, брат, исключает братство. В этом следует разобраться.
• Евтушенко выступил против колхозов… Если он против, я — за.
• «Говорят, открылся Пленум». «Врезал ей меж глаз поленом».
• Лучший вид на этот город — если сесть в бомбардировщик.
• Долго я не верил, что по-английски можно сказать глупость.
• Хата есть, да лень тащиться — я не блядь, а крановщица.
• Над арабской мирной хатой гордо реет жид пархатый.
• Руки мерзнут. Ноги зябнут. Не пора ли нам дерябнуть.
• Хорошо принять лекарства от судьбы и государства.
• Что попишешь? Молодежь. Не задушишь, не убьешь.
• Ты написал много букв; еще одна будет лишней.
• Ты никто, и я никто, вместе мы почти пейзаж.
• Искусство есть искусство есть искусство.
• Между прочим, все мы дрочим…

Неполный список

• Вторая любовь поэта

• Хорошо быть сумрачным гением…

• Сабж получает Нобелевскую премию Дарвина. 1987 год

1. ↑ «И когда меня в первый раз в жизни привели в камеру, то мне, между прочим, очень там понравилось. Действительно понравилось! Потому что это была одиночка.»

Бродский. Матеrиал из Луrкомоrья — евrейской rасовой энциклопедии.

lurkmore.to

Бродский - Письма римскому другу: стих, текст "Нынче ветрено и волны с перехлестом"

Нынче ветрено и волны с перехлестом.Скоро осень, все изменится в округе.Смена красок этих трогательней, Постум,чем наряда перемена у подруги.

Дева тешит до известного предела —дальше локтя не пойдешь или колена.Сколь же радостней прекрасное вне тела:ни объятья невозможны, ни измена!

___

Посылаю тебе, Постум, эти книги.Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.Вместо слабых мира этого и сильных —лишь согласное гуденье насекомых.

___

Здесь лежит купец из Азии. Толковымбыл купцом он — деловит, но незаметен.Умер быстро — лихорадка. По торговымон делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним — легионер, под грубым кварцем.Он в сражениях империю прославил.Сколько раз могли убить! а умер старцем.Даже здесь не существует, Постум, правил.

___

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,но с куриными мозгами хватишь горя.Если выпало в Империи родиться,лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.Лебезить не нужно, трусить, торопиться.Говоришь, что все наместники — ворюги?Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

___

Этот ливень переждать с тобой, гетера,я согласен, но давай-ка без торговли:брать сестерций с покрывающего тела —все равно что дранку требовать от кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?Чтобы лужу оставлял я — не бывало.Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,он и будет протекать на покрывало.

___

Вот и прожили мы больше половины.Как сказал мне старый раб перед таверной:«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.Разыщу большой кувшин, воды налью им…Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?Неужели до сих пор еще воюем?

___

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?Худощавая, но с полными ногами.Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица.Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.Или сливами. Расскажешь мне известья.Постелю тебе в саду под чистым небоми скажу, как называются созвездья.

___

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,долг свой давний вычитанию заплатит.Забери из-под подушки сбереженья,там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобылев дом гетер под городскую нашу стену.Дай им цену, за которую любили,чтоб за ту же и оплакивали цену.

___

Зелень лавра, доходящая до дрожи.Дверь распахнутая, пыльное оконце,стул покинутый, оставленное ложе.Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.Чье-то судно с ветром борется у мыса.На рассохшейся скамейке — Старший Плиний.Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

Анализ стихотворения «Письма римскому другу» Бродского

Творчество И. Бродского до сих пор воспринимается крайне неоднозначно. Одни превозносят его в качестве величайшего поэта современности, другие подвергают уничижительной критике. Главной причиной для негативных высказываний является туманный и грубый стиль поэта, использование нецензурной лексики. Критики считают, что такой язык никак не может считаться составной частью классического культурного наследия. В этом плане очень интересно стихотворение Бродского «Письмо римскому другу» (1972 г.). В нем поэт практически не использует сложные образы и символы. Произведение является спокойным размышлением автора, написанным простым и доступным языком.

В названии Бродский указывает на возможный перевод стихотворения («из Марциала»). Однако это не так. Оно является самостоятельным произведением. Поэт просто использует распространенный древнеримский жанр дружеского послания-размышления к близкому человеку.

Бродскому были близки древнеримские поэты, которые воспевали индивидуальную свободу творческой личности. При этом они чаще всего отрицательно относились к всемогущим императорам. Явно заметно сравнение Советского союза с Римской империей. Себя автор уподобляет римскому гражданину, который по какой-то причине находится в далекой провинции. Возможной причиной могут быть гонения властей.

Автор обращается к другу, оставшемуся в столице. В ироничных вопросах о состоянии Цезаря видны намеки на советского вождя. Коммунистическое руководство Бродский считает точной копией древнеримской верхушки общества. Власть двух величайших империй объединяют интриги и безумная роскошь.

Главный герой подчеркивает, что находясь вдали от столицы, он ощущает огромное спокойствие, которое позволяет ему предаваться философским размышлениям. Бродский никогда не скрывал, что ему незнакомо чувство патриотизма. Его совершенно не прельщало звание гражданина империи. В могущественной державе он стремится попасть на самую окраину, чтобы не испытывать на себе идеологическое давление. Автор выдвигает серьезное обвинение, направленное в первую очередь против Сталина, — «кровопийца». По сравнению с ним все мелкие руководители – просто «ворюги», с которыми еще можно как-то сосуществовать.

Бродского совершенно не заботят общегосударственные вопросы. Это ярко проявляется в замечании: «в Ливии… или где там? …до сих пор еще воюем?». Для него набрать воды для букета цветов намного важнее, чем международный конфликт.

В упоминании «наместника сестрицы» виден намек Бродского на тех людей, которые стремятся добиться расположения власти. «Общение с богами» он приравнивает к общественному уважению, которое ему глубоко чуждо.

Финал стихотворения описывает простую обстановку, окружающую добровольного изгнанника («пыльное оконце», «оставленное ложе»). Бродский изображает свое представление об идеальном образе жизни, которого он смог впоследствии достигнуть, покинув Советский союз.

Читать стих поэта Иосиф Бродский — Письма римскому другу на сайте РуСтих: лучшие, красивые стихотворения русских и зарубежных поэтов классиков о любви, природе, жизни, Родине для детей и взрослых.

rustih.ru

Кушнер и другие. Иосиф Бродский. Вечный скиталец

Заемная кровь: Кушнер и другие

Как Бродский рыж, торжествен и печален,

с каким он нимбом, блин, над головой.

Ночами, днями, днями и ночами

все восхищенно пишут под него…

Соня Швах. «Эпигонам Бродского»

Четверть века каждый сентябрь, в первое бабье лето, я обязательно прихожу на Московскую международную книжную выставку-ярмарку (она не проводилась только в году буржуазного переворота – 1991-м!), встречаюсь со знакомыми издателями и писателями, знакомлюсь с неведомыми прежде, пытаюсь разглядеть что-то новое и обнадеживающее в этих пестрых праздниках книги, написать о том, что обрадовало и огорчило. Разочарований, увы, с каждым годом прибавляется. Дело не только в том, что уходит, как отсвет лета, сам возраст легких увлечений и очарований, а в точном осознании, что даже самого великого и традиционного в России – книги! – коснулись типичные и дурные рыночные влияния. Это касается всего – от цены и подачи издаваемого до состава и содержания книг, ярмарочных мероприятий.

Никогда не заострял особого внимания на конкурсе «Лучшая книга года», проводимом Роспечатью. Уж настолько мы привыкли к одному кругу имен, к избранной тусовке, что нет никакого смысла следить. Порой поинтересуюсь, что же признано самым-самым лучшим книжным изданием. Запомнилось какое-то питерское издание Михаила Булгакова с черновиками (спасибо за открытие, как говорится!), а в этом году победил 8-томник Андрея Платонова. Замечательный писатель, что и говорить, но давно открытый, напечатанный и не только осмысленный, но и уродливо переосмысленный (отвергнуты всей жизнью больной страны его произведения, страстно воспевающие труд, его патриотическая публицистика военных лет и проч.). Но как тут спорить с выбором такой фигуры!

А вот о поэтической части конкурса поговорить стоит. В шорт-лист номинации «Поэзия года» попали:

Даже умиляет эта откровенная позиция отборочной комиссии, жюри и всей Роспечати – ничего исконно русского, патриотического, не дай бог провинциального или почвеннического. Ясно же, что приз получит Кушнер, отмечающий в сентябре 75-летие – ну, хоть для смеха включите какого-нибудь колоритного поэта из национальной республики или яркого продолжателя линии Блока – Есенина – Рубцова, нет – только апологетов и продолжателей Мандельштама – Бродского. Про анекдотичность попадания многолетней серии зарубежной поэзии в номинацию «Поэзию года» даже говорить не хочу: в крайнем случае можно было выделить последний том, вернее, его переводчиков, если сделаны новые блистательные переводы.

Первым стоит имя стихотворца, который остается для меня загадкой не в смысле поэтической глубины и новизны, а по степени обласканности и всеприсутсвия: в любой зарубежной делегации, на всяком форуме, официальной и телевизионной тусовке он – Максим Амелин, член жюри Национальной литературной премии «Большая книга», издатель, переводчик, эссеист. Телеведущий всех книжных программ на «Культуре» Николай Александров растолковывает нам: «Гнутая» речь противоположна речи прямой. Действительно, поэзия Максима Амелина как будто вырастает из поэзии классической, из XVIII столетия. Третьяковский и Державин – эти поэты чувствуются в лексике Максима Амелина. Он будто намеренно усложняет свой поэтический язык». Более всего, уверен, автор «вырастает» из поэзии Иосифа Бродского, который любил перечисленных поэтов, а еще – Баратынского и Слуцкого.

Хватит сравнений развесистых! – Ни одно

выразить мысль простейшую не способно:

кто безупадочен, тот не создатель, но

лишь исполнитель, творящей лишенный силы,

и не дерзает заданность побороть,

кровью заемной свои наполняя жилы,

собственной миру являя чужую плоть.

Сразу скажу, что «заемной крови» у Амелина – в избытке. К тому же, жюри могло бы и учесть, что претендент издал свою объемную книгу стихов и эссе в своем же издательстве, что заметила с иронией ведущая программы на либеральном «Эхе Москвы»:

К.ЛАРИНА: Хорошо быть главным редактором, правда? Можно издавать свои книжки все время.

Е.СВЕРДЛОВА (директор издательских проектов): Вот, представляете, как нам было тяжело уговорить Максима Амелина издать эту книгу?

К.ЛАРИНА: А что, он не хотел? Сопротивлялся, не хотел, «Ну что вы, что вы», говорил.

Е.СВЕРДЛОВА: Нет, потому что говорил «Главный редактор – это не этично, это очень плохо».

К.ЛАРИНА: Ну, он прав.

Е.СВЕРДЛОВА: Безусловно. И эта книжка была издана не благодаря, а вопреки тому, что он – главный редактор.

Вот как дерзко и весьма «рыночно»! – придет к ним талантливый автор с улицы, а все деньги на книгу главного редактора ухлопаны. Я когда работал главным редактором «Советского писателя», позволял себе составлять или писать только редкие прибыльные книги, которые расходились даже в мягкой обложке.

Олег Филиппенко в «Литературной России» (№ 5-2005) написал так: «Вот вам как пример строфа из стихотворения Максима Амелина, одного из самых способных эпигонов Бродского:

Избирая медленного вместо

Горней жизни – быстрый огнь земной,

Как не знать, что дрожжевое тесто

На скворчащем противне с одной

Стороны, чтоб стать с другой румяно,

Подгорает поздно или рано.

То, что мысль здесь выражена темно и коряво, по-моему, сразу бросается в глаза. То, что эта мысль пустопорожняя, доходит не сразу. Собственно, так сложно и нужно автору конструировать свои тексты, чтобы не обнажить убогость содержания.

В свое время в Москве было большое количество подражателей манеры и стиля В. Высоцкого. На Ваганьковском кладбище, Старом Арбате и еще бог знает где – даже на телевидении – эти люди – кто с гармошкой, кто с гитарой, рвали голосовые связки, и я всегда испытывал стыд и неловкость за этих людей, да и за себя почему-то… Примерно то же чувство я испытываю, читая бесчисленных подражателей Бродскому… Перефразируя Ленина, это, как правило, худшее подражание худшему Бродскому… Казалось бы – бог с ними. Но плохо, что эти люди – некоторые из них – формируют современный литературный вкус.

К чему я это? Да к тому, что имейте совесть, господа литераторы! Можно монополизировать литературный процесс, но нельзя монополизировать истину… А истина в простом и глубоком поэтическом дыхании авторов».

Похороны поэта в Нью-Йорке. Из архива Е. Б. и Н. В. Рейн

Весьма солидный том избранного выпустил и запыхавшийся Александр Кушнер, ставший победителем, но наглядно доказавший, что он выдыхается, становится скучнее и прозаичнее. Вот две строфы: первая – из давних стихов:

Придешь домой, шурша плащом,

Стирая дождь со щек:

Таинственна ли жизнь еще?

Таинственна еще.

И это таинственное шуршание с шипением – завораживает. А теперь он пишет о художнике, рисующем портрет с натуры:

А слава, видимо, его не волновала,

Она придет к нему лишь через триста лет,

А жизнь таинственна, а краска не устала,

Вобрав печаль в себя, и пристальность, и свет.

Никакой таинственности и «поэтическая краска» – устала. Правда, пристальность до перетекания в рифмованную прозу – осталась, даже возведена в степень:

До чего ж увлеченно они говорили,

Эти двое, на Невском, один помоложе

И повыше, – прохожие их обходили, —

Прямострунный, на Гамсуна чем-то похожий,

Челкой, может быть, и артистическим видом,

А второй, лысоватый еврей длинноносый

С выражением ласковым, полузабытым

Тихой мудрости чудной в отсутствие позы.

(“На Невском”)

Нарочито усложненный синтаксис отдает Бродским и только утяжеляет стих.

Сергей Павлухин написал о книге Владимира Соловьева «Два шедевра о Бродском. Три еврея. Post mortem»: «Эту книгу я взял по ошибке – думал, что автором является уважаемый мной тележурналист. Но это был не Владимир Рудольфович, а Владимир Исаакович – автор «Записок скорпиона», «Плачущего человека», и еще полутора десятка подобных книг. В предисловии он себя позиционирует, прежде всего, как литературного критика, а потом уже «кандидат наук, член Союза писателей, Всероссийского театрального общества и проч.». Эта книга – ярчайший пример пустословия.

Главная линия, на которую нанизаны словесные выделения автора, – соперничество двух поэтов: Иосифа Бродского и Александра Кушнера.

Уже на первых страницах начинаешь понимать, что автор обладает очень специфическим складом ума, который позволяет ему писать: «Эмма Бовари – это я! И Анна Каренина – тоже. Не знаю, прыгал ли Лев Николаевич под паровоз, но то, что он раскидывал ноги перед Вронским, будучи в то же время им и ревнуя к нему (все-таки не он!), – несомненно».

Характеристика Натальи Гончаровой (жены А.С. Пушкина) предельно лаконична – «слаба на передок». Сразу становится ясно, что главной целью автора является эпатаж и скандал вокруг своего имени.

Автор с гордостью рассказывает о сплоченной «стае» друзей в зимнем Доме творчества в Комарове. Они спаяны личным и идейным единством.

В этот круг редко кого и редко когда приглашают. Соседи (писатели-побратимы), тайно завидуют и почитают за честь, если его когда-либо пригласят на вечерние посиделки. Но единство это мнимое, общность – фиктивная. Все уже надоели друг другу и втайне друг другу завидуют – тот получил квартиру, а этот еще нет; у того вот-вот выходит книжка, а у этого отложили. Зависть и злоба за фасадом тесной дружбы и взаимной любви. Некий клубок друзей-приятелей…

Говоря о своих знакомых, Соловьев убежден – лишенные государством прочих своих «мужских» прав, они все свои силы бросили на секс, надеясь хоть тут утвердить пошатнувшееся свое мужское достоинство, а заодно и самолюбие.

Судить об этом можно по той характеристике, которую автор дает Лидии Яковлевне Гинзбург – «старая толстая еврейка, когда-то красивая, сейчас – бесформенная, до сих пор страстная лесбиянка, и ее любовные конфликты с домработницей – сюжет для небольшого рассказа». Вместе с тем – именно она была подпольным вождем литературного Ленинграда в середине 70-х годов прошлого столетия. Самые теплые слова в ее адрес: «мелкий бес крупных габаритов».

И эта женщина берет под свое покровительство молодого поэта Александра Кушнера. А вот молодой Иосиф Бродский этим окололитературным «бомондом» был отвергнут. Отвергнут из-за несговорчивости, неуступчивости, бескомпромиссности. К тому же были в нем независимость, высокомерие и ораторский гипноз, необходимые, чтобы увлечь слушателя. Тут автор сравнивает Бродского с теми евреями, которые сводили с ума толпы солдат, матросов, крестьян, рабочих на революционных митингах, заряжая слушателей прожектерским своим пафосом и утопическими проектами.

Владимир Исаакович пишет, что если бы не он, то Кушнер (которого Вл. Соловьев именует не иначе как «Сашей») на всесоюзную арену так быстро бы не вышел».

Заматеревший Саша Кушнер дал пространное юбилейное интервью в «Литературной газете». В частности, его корреспондент спрашивает:

– А что еще вас беспокоит в нынешней поэзии?

– Мне не нравится нытье в стихах. Ноют и ноют. Все-то у них плохо. Ничего, кроме выпивки, не остается. Все тускло. Все скучно. Ну, прямо по Лермонтову: «И скучно, и грустно, и некому руку подать…», только у него об этом сказано в прекрасных стихах, а наши поэты похожи на юнкера Шмидта из Козьмы Пруткова, который «хочет застрелиться».

Иногда мне хочется спросить ноющего поэта: «Ну, скажи, пожалуйста, а когда бы ты хотел жить? В какие времена? Ну вот тебе сейчас так скучно, так плохо. Всюду валяются бутылки из-под пива… Всюду грязь, всюду мерзость, тебе, такому прекрасному, ни на кого не похожему, никем не понятому, некуда деться… А скажи, пожалуйста, в 1917 году тебе было бы лучше? А в 1930-м? А в 1937-м? В 1941-м? В 1949-м? А может быть, тебе было бы хорошо при Николае I? Даже если бы ты был крепостным мужиком? Или при Александре III? А ты Блока читал, дорогой? Тогда, может быть, вспомнишь: «Рожденные в года глухие / Пути не помнят своего. / Мы – дети страшных лет России – / Забыть не в силах ничего». Так что, Блок врал, по-твоему?!».

Нет, Блок не врал. Но, думаю, что не врал в своих заметках и Юрий Колкер – трудно печатавшийся поэт, а потом автор знаменитой песни «Долго будет Карелия сниться», когда писал про Кушнера: «Сам он был и остается патриотом. И каким! Беру из стихов, написанных позже, но в этом Кушнер не переменился. «И в следующий раз я жить хочу в России…»; «Жить в городе другом – как бы не жить»; «Я скажу тебе, где хорошо: хорошо в Ленинграде». Последняя строка произнесена уже после переименования города».

Вот – где самая суть, неоспоримая истина, но Кушнер от нее как бы отрекается. А ведь писал в подражание Бродскому и, наверное, в его адрес:

Вспомнить что-нибудь трудно, труднее всего – по желанью.

Упирается память: ей, видишь ли, проще в засаде

Поджидать нас, пугая то Вишерой вдруг, то Любанью,

Почему ее вспомнил сейчас, объясни, Бога ради!

Дует ветер с Невы, тополя прижимаются к зданью.

Я скажу тебе, где хорошо: хорошо в Ленинграде.

Кстати, начинается стихотворение со строки: «Я скажу тебе, где хорошо: хорошо в Амстердаме…». Дина Рубина, живущая в Израиле и получающая каждый год российские премии и награды, в своей недавней книге, продававшейся на ММКВЯ, призналась, что Амстердам – ее любимый город.

Корреспондент спрашивает у Кушнера:

– Как вам сейчас пишется?

– Лет десять назад в одном стихотворении я написал: «Вот сирень. Как цвела при советской власти, / Так цветет и сегодня, ничуть не хуже. / Но и я свою жизнь не делю на части…» И про свои стихи могу сказать то же, что и про эту сирень».

Сирень сиренью, но главные награды и премии посыпались на Кушнера после буржуазной контрреволюции именно в Санкт-Петербурге, особенно те, что связаны с солидным денежным вознаграждением:

Государственная премия Российской Федерации (1995)

Премия «Северная Пальмира» (1995)

Пушкинская премия фонда А. Тепфера (1998)

Пушкинская премия Российской Федерации (2001)

Премия «Поэт» (2005)

Так что сирень для него продолжает махрово цвести и сладко пахнуть!

Александр Семенович – крайне серьезный поэт, но иногда эта его аптекарская строгость и занудливость просто смешит. Поэтому я хочу закончить заметки своей пародией на юбиляра.

* * *

А это что у нас растет, болиголов?

Кокорыш, борщевик – ужасные названья.

А может быть, купырь.

О, сколько диких слов,

Внушающих тоску! Народное сознанье…

Александр Кушнер

Народное сознанье не тревожь,

Не надо нас пугать названьями-стихами.

В России если дождь и серебрится рожь,

Она и в хмурый день синеет васильками.

Не понял, не постиг ты дебрей словарей,

У нас еще цветут от Луги до Малмыжа

И рыжий зверобой, и розовый кипрей,

И лютик золотой, и солнечная пижма.

А вот еще один диковинный пример

Из области тоскливых средостений:

Хоть Кушнер Александр, хоть Александр Кушнер —

Ужасно далеки от почвы и растений.

* * *

В Живом Журнале Давид Эйдельман (не тот, который писал о декабристах, о Пушкине и вел провокационную переписку с Астафьевым, а другой) привел любопытное суждение: «Борис Херсонский, которого многие недавно указали в ответ на мой вопрос за публикациями кого из современных русскоязычных поэтов надо следить, три года назад опубликовал в своем Живом Журнале цикл под названием «Не быть как Бродский»: «…не хотите показаться невежей – молчите о Иосифе. Не поминайте. Провинциалом сочтут или от дома откажут. Мало кто из моих приятелей не декларировал нелюбовь к Бродскому в разных выражениях и с разной настойчивостью. Еще хуже, если кто-то услышит обвинение в бродскизме. Это оскорбуха в оба уха…

Думаю, я единственный в тусовке, кто спокойно и без аффектации признает влияние Бродского на свои стихи… Самое симпатичное, что я услышал, это то, что я не более чем медиум, устами которого вполсилы говорит нобелевский лауреат. Я ответил, что более почетной реплики не слышал в жизни.

Попытаюсь реконструировать некий «список обвинений», которые мне приходилось выслушивать в адрес великого поэта».

Если нельзя применять поэтику Бродского, то в чем же эта поэтика заключается? Чего именно – нельзя? Приведу краткий перечень этих признаков, на которые реагируют немедленно. Бойтесь этого, друзья мои, бойтесь!

1. Стремление писать стихи циклами, развивая в последующем стихотворении тему предыдущего, смысловые венки сонетов.

2. Избегание открытого, декларативного выражения чувств.

3. Выраженная рефлексия, экзистенциальное напряжение, чувство пустоты и безысходности.

4. Анжабеман – несовпадение структуры фразы со структурой строки, перенос фразы в следующую строку. Это просто клеймо, не делайте так, дети, поставят в угол! Кто там сказал: это не Бродский придумал? Встань, если такой разумный. Как твоя фамилия? Вон и без родителей в школу не приходи!

Выйди вон, Херсонский. Этот прием придумали задолго до Бродского, его – почитай! – сплошь и рядом использовала Марина Цветаева, у которой учился Бродский. Только она это делала не механически, а куда более тонко.

По трехсаженным креслам:

– Тронам иных эпох! —

Макс! мне было – так лестно

Лезть за тобою – Бог

Знает куда! Да, виды

Видящим – путь скалист.

С глыбы на пирамиду,

С рыбы – на обелиск…

Здесь ведь сквозит девичья очарованность, косвенное сравнение Волошина с Богом, но не кощунственное, а тонко-версификационное, через перенос. А звукопись, а зримость описания, а живость воспоминания. И после всего этого в русской поэзии – рыбья холодность Бродского как образец?

5. Длинная строка

6. Сохранение и даже некоторая изысканность рифмы при достаточно свободном обращении с ритмом.

7. Сохранение грамматической структуры предложения. Конечно, много чего еще. Но на эти признаки в основном ориентируется искатель бродскизма.

Все перечисленное выше не принадлежит к открытиям Бродского.

Во втором действии, споря с Чацким, Фамусов характеризует жеманных московских девиц:

Выбрал Иосиф Бродский для своей последней обители не Васильевский остров (как обещал в своих стихах), а Венецию. Могила поэта на острове Сан-Микеле. Люди оставляют на ней камешки, письма, стихи, карандаши, фотографии, сигареты Camel (Бродский много курил) и виски. На памятнике выполнена надпись по латыни, – это строка из элегии Проперция «Letum non omnia fnit» – «Со смертью не все кончается» (лат.).

Умеют же себя принарядить

Тафтицей, бархатцем и дымкой,

Словечка в простоте не скажут, все с ужимкой;

Французские романсы вам поют

И верхние выводят нотки…

Вот, собственно, характеристика околобродской поэзии.

Тут прагматично перечислены формальные признаки и приемы, которые свойственны стихам эпигонов Бродского. Но есть и смысловое (или бессмысленное) главное сходство. Русская поэзия отличается тем, что поэт сквозь хаос трагического мира прорывается к гармонии, свету, при этом не прячась за формальными приемами и метафорами, а подчиняя их высшей цели – самовыражению, исповедальности. Бродский и его эпигоны покрыты этими формальностями, как хладнокровная рыба чешуей, и все делают, чтобы скрыть темные движение души, презрение к другим людям или к «не своей стае».

В стихотворение «FIN DE SIECLE» Бродский четко констатировал: «Век скоро кончится, но раньше кончусь я». Эпигоны и неумеренные воспеватели Бродского только приближают эту кончину.

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

biography.wikireading.ru

Шествие - Иосиф Бродский | Стихи русских поэтов

Поэма-мистерия в двух частях-актах и в 42-х главах-сценах

Идея поэмы — идея персонификации представлений о мире, и в этом смысле она — гимн баналу.

Цель достигается путём вкладывания более или менее приблизительных формулировок этих представлений в уста двадцати не так более, как менее условных персонажей. Формулировки облечены в форму романсов. Романс — здесь понятие условное, по существу — монолог. Романсы рассчитаны на произнесение — и на произнесение с максимальной экспрессией: в этом, а также в некоторых длиннотах сказывается мистерийный характер поэмы. Романсы, кроме того, должны произноситься высокими голосами: нижний предел — нежелательный — баритон, верхний — идеальный — альт. Прочие наставления — у Шекспира в "Гамлете", в 3 акте.

Часть I

Пора давно за всё благодарить,за всё, что невозможно подаритькогда-нибудь, кому-нибудь из васи улыбнуться, словно в первый разв твоих дверях, ушедшая любовь,но невозможно улыбнуться вновь.

Прощай, прощай — шепчу я на ходу,среди знакомых улиц вновь иду,подрагивают стёкла надо мной,растёт вдали привычный гул дневной,а в подворотнях гасятся огни.— Прощай, любовь, когда-нибудь звони.

Так оглянись когда-нибудь назад:стоят дома в прищуренных глазах,и мимо них уже который годпо тротуарам шествие идёт.

1

Вот Арлекин толкает свой возок,и каплет пот на уличный песок,и Коломбина машет из возка.А вот Скрипач, в руках его тоскаи несколько монет. Таков Скрипач.А рядом с ним вышагивает Плач,плач комнаты и улицы в пальто,блестящих проносящихся авто,плач всех людей. А рядом с ним Поэт,давно не брит и кое-как одети голоден, его колотит дрожь.А меж домами льётся серый дождь,свисают с подоконников цветы,а там, внизу, вышагиваешь ты.Вот шествие по улице идёт,и кое-кто вполголоса поёт,а кое-кто поглядывает вверх,а кое-кто поругивает век,как, например, Усталый Человек.И шум дождя, и вспышки сигарет,шаги и шорох утренних газет,и шелест непроглаженных штанин(неплохо ведь в рейтузах, Арлекин),и звяканье оставшихся монет,и тени их идут за ними вслед.

Любите тех, кто прожил жизнь впотьмахи не оставил по себе бумаги памяти какой уж ни на есть,не помышлял о перемене мест,кто прожил жизнь, однако же не ставни жертвой, ни участником забав,в процессию по случаю попав.Таков герой. В поэме он молчит,не говорит, не шепчет, не кричит,прислушиваясь к возгласам других,не совершая действий никаких.Я попытаюсь вас увлечь игрой:никем не замечаемый порой,запомните — присутствует герой.

2

Вот шествие по улице идёт.Вот ковыляет Мышкин-идиот,в накидке над панелью наклонясь.— Как поживаете теперь, любезный князь,уже сентябрь, и новая зимаещё не одного сведет с ума,ах милый, успокойтесь наконец. —Вот позади вышагивает Лжец,посажена изящно голова,лежат во рту великие слова,а рядом с ним, окончивший поход,неустрашимый рыцарь Дон Кихотбеседует с торговцем о сукнеи о судьбе. Ах, по моей виневам предстает ужасная толпа,рябит в глазах, затея так глупа,но всё не зря. Вот книжка на столе,весь разговорчик о добре и злесвести к себе не самый тяжкий труд,наверняка тебя не заберут.Поставь на стол в стакан букетик зла,найди в толпе фигуру Короля,забытых королей на свете тьма,сейчас сентябрь, потом придёт зима.Процессия по улице идёт,и дождь среди домов угрюмо льёт.Вот человек, Бог знает чем согрет,вот человек — за пару сигаретон всем раскроет честности секрет,кто хочет, тот послушает рассказ,Честняга — так зовут его у нас.Представить вам осмеливаюсь япринц-Гамлета, любезные друзья —у нас компания — всё принцы да князья.Осмелюсь полагать, за триста лет,принц-Гамлет, вы придумали ответи вы его изложите. Идёт.Процессия по улице бредёт,и кажется, что дождь уже ослаб,маячит пестрота одежд и шляп,принц-Гамлет в землю устремляет взор,Честняге на ухо бормочет Вор,но гонит Вора Честности пример(простите — Вор, представить не успел).Вот шествие по улице идёт,и дождь уже совсем перестает,не может же он литься целый век,заметьте — вот Счастливый Человекс обычною улыбкой на устах.— Чему вы улыбнулись? — Просто так. —Любовники идут из-за угла,белеют обнаженные тела,в холодной мгле навеки обнялись,и губы побледневшие слились.Все та же ночь у них в глазах пустых,навеки обнялись, навек застыв,в холодной мгле белеют их тела,прошла ли жизнь или любовь прошла,стекает вниз вода и белый светс любовников, которых больше нет.Ступай, ступай, печальное перо,куда бы ты меня не привело,болтливое худое ремесло,в любой воде плещи моё весло.Так зарисуем пару новых морд:вот Крысолов из Гаммельна и Чорт,опять в плаще и чуточку рогат,но, как всегда, на выдумки богат.

3

Достаточно. Теперь остановлюсь.Такой сумбур, что я не удивлюсь,найдя свои стихи среди газет,отправленных читателем в клозет,самих читателей объятых сном.

Поговорим о чем-нибудь ином.Как бесконечно шествие людей,как заунывно пение дождей,среди домов, а Человек озяб,маячит пестрота одежд и шляп,и тени их идут за ними вслед,и шум шагов, и шорох сигарет,и дождь все льётся, льётся без концана Крысолова, Принца и Лжеца,на Короля, на Вора и на Плач,и прячет скрипку под пальто Скрипач,и на Честнягу Чорт накинул плащ.Усталый Человек закрыл глаза,и брызги с дон-кихотова тазалетят на Арлекина, АрлекинТорговцу кофту протянул — накинь.Счастливец поднимает чёрный зонт,Поэт потухший поднимает взори воротник. Князь Мышкин-идиотсклонился над панелью: кашель бьёт;процессия по улице идёт,и дождь, чуть прекратившийся на миг,стекает вниз с любовников нагих.

Вот так всегда — когда ни оглянись,проходит за спиной толпою жизнь,неведомая, странная подчас,где смерть приходит, словно в первый раз,и где никто-никто не знает нас.Прислушайся — ты слышишь ровный шум,быть может, это гул тяжёлых дум,а может, гул обычных новостей,а может быть — печальный ход страстей.

4. Романс Арлекина

По всякой землебалаганчик везу,а что я видал на своём веку:кусочек плоти бредёт внизу,кусочек металла летит наверху.

За веком век, за веком векложится в землю любой человек,несчастлив и счастлив,зол и влюблён,лежит под землёй не один миллион.Жалей себя, пожалей себя,одни говорят — умирай за них,иногда судьба,иногда стрельба,иногда по любви, иногда из-за книг.

Ах, будь и к себе и к другим не плох,может, тебя и помилует Бог,однако ты ввысь не особо стремись,ведь смерть — это жизнь, но и жизнь — это жизнь.

По тёмной земле балаганчик везу,а что я видал на своём веку:кусочек плоти бредёт внизу,кусочек металла летит наверху.

5. Романс Коломбины

Мой Арлекин чуть-чуть мудрец,так мало говорит,мой Арлекин чуть-чуть хитрец,хотя простак на вид,ах, Арлекину моемууспех и слава ни к чему,одна любовь ему нужна,и я его жена.

Он разрешит любой вопрос,хотя на вид простак,на самом деле он не прост,мой Арлекин — чудак.Увы, он сложный человек,но главная беда,что слишком часто смотрит вверхв последние года.

А в облаках летят, летят,летят во все концы,а в небесах свистят, свистятбезумные птенцы,и белый свет, железный свистя вижу из окна,ах, Боже мой, как много птиц,а жизнь всего одна.

Мой Арлекин чуть-чуть мудрец,хотя простак на вид, —нам скоро всем придёт конец —вот так он говорит,мой Арлекин хитрец, простак,привык к любым вещам,он что-то ищет в небесахи плачет по ночам.

Я Коломбина, я жена,я езжу вслед за ним,свеча в фургоне зажжена,нам хорошо одним,в вечернем небе высокоптенцы, а я смотрю.Но что-то в этом от того,чего я не люблю.

Проходят дни, проходят днивдоль городов и сёл,мелькают новые огнии музыка и сор,и в этих сёлах, в городкахя коврик выношу,и муж мой ходит на руках,а я опять пляшу.

На всей земле, на всей землене так уж много мест,вот Петроград шумит во мгле,в который раз мы здесь.Он Арлекина моегов свою уводит мглу.Но что-то в этом от того,чего я не люблю.

Сожми виски, сожми виски,сотри огонь с лица,да, что-то в этом от тоски,которой нет конца!Мы в этом мире на столесовсем чуть-чуть берём,мы едем, едем по земле,покуда не умрём.

6. Романс Поэта

Как нравится тебе моя любовь,печаль моя с цветами в стороне,как нравится оказываться вновьс любовью на войне, как на войне.

Как нравится писать мне об одном,входить в свой дом как славно одному,как нравится мне громко плакать днём,кричать по телефону твоему:

— Как нравится тебе моя любовь,как в сторону я снова отхожу,как нравится печаль моя и больвсех дней моих, покуда я дышу.

Так что ещё, так что мне целовать,как одному на свете танцевать,как хорошо плясать тебе уже,покуда слёзы плещутся в душе.

Всё мальчиком по жизни, всё юнцом,с разбитым жизнерадостным лицом,ты кружишься сквозь лучшие года,в руке платочек, надпись "никогда".

И жизнь, как смерть, случайна и легка,так выбери одно наверняка,так выбери с чем жизнь свою сравнить,так выбери, где голову склонить.

Всё мальчиком по жизни, о любовь,без устали, без устали пляши,по комнатам расплёскивая вновь,расплёскивая боль своей души.

7. Комментарий

Вот наш Поэт, ещё не слишком стар,он говорит неправду, он усталот улочек ночных, их адресов,пугающих предутренних часов,от шороха дождя о диабаз,от редких, но недружелюбных глаз,от рёва проносящихся машин,от силуэтов горестных мужчинздесь, в сумраке, от беспокойных слов,Бог знает от чего. И от себя.Он говорит: судьба моя, судьбабрести всю жизнь по улицам другимкуда-нибудь, к друзьям недорогим,а может быть, домой сквозь новый дождь,и ощущать реку, стекло и дрожьхудой листвы, идти, идти назад,знакомый и обшарпанный фасад,вот здесь опять под вечер оживать,и с новой жизнью жизнь свою сшивать.

Все таковы. Да, все слова, стихи,вы бродите средь нас, как чужаки,но в то же время — близкие друзья:любить нельзя и умирать нельзя,но что-нибудь останется от вас, —хотя б любовь, хотя б — в последний раз,а может быть, обыденная грусть,а может быть, одни названья чувств.

Вперёд, друзья. Вперёд. Adieu, tristesse.Поговорим о перемене мест,поговорим о нравах тех округ,где нету нас, но побывал наш друг —печальный парень, рыцарь, доброхот,известный вам идальго Дон Кихот.

8. Романс Дон Кихота

Копьё моё, копьё моё, копьё,оружие, имущество моё,могущество моё таится в нем,я странствую по-прежнему с копьём,как хорошо сегодня нам вдвоём.

О чём же я. Ах, эти города,по переулкам грязная вода,там ничего особого, о да,немало богачей встречаю я,но нет ни у кого из них копья!

Копьё моё, копьё моё, копьё,имущество, могущество моё,мы странствуем по-прежнему вдвоём,когда-нибудь кого-нибудь убьём,я странствую, я странствую с копьём.

Что города с бутылками вина,к ним близится великая война,безликая беда — и чья вина,что городам так славно повезло.Как тень людей — неуязвимо зло!

Так что же ты теперь, моё копьё,имущество моё, дитя моё.Неужто я гляжу в последний раз,кончается мой маленький рассказ,греми на голове, мой медный таз!

Отныне одному из нас конец!Прощай, прощай, о Санчо, мой мудрец,прощайте все, я больше не могу,блести, мой таз, как ангельский венец,по улице с несчастьями бегу.

9. Комментарий

Смешной романс. Да, все мы таковы,страдальцы торопливые, увы,ведь мужество смешно, забавен страх,легко теперь остаться в дураках.Пойди пойми, над чем смеётся век,о, как тебе неловко, человек.

Так где-то на рассвете в сентябребредёшь в громадном проходном дворе,чуть моросит за чугуном ворот,сухой рукой ты вытираешь рот,и вот выходишь на пустой проспект,и вдоль витрин и вымокших газет,вдоль фонарей, оград, за поворотвсё дальше ты уходишь от ворот,в которых всё живут твои друзья,которых ни любить, ни гнать нельзя,всё дальше, дальше ты. И на углусворачиваешь в утреннюю мглу.

Ступай, ступай. И думай о себе.В твоей судьбе, как и в любой судьбе,переплелись, как тёплые тела,твои дела и не твои делас настойчивой усталостью души.Ты слышишь эту песенку в тиши:

Вперёд-вперёд, отечество моё,куда нас гонит храброе жульё,куда нас гонит злобный стук идейи хор апоплексических вождей.

Вперёд-вперёд, за нами правота,вперёд-вперёд, как наша жизнь верна,вперёд-вперёд, не жалко живота,привет тебе, счастливая война.

Вперёд-вперёд, за радиожраньём,вперёд-вперёд, мы лучше всех живём,весь белый свет мы слопаем живьём,хранимые лысеющим жульём,

хвала тебе, прелестный белый свет,хвала тебе, удачная война,вот я из тех, которым места нет,рассчитывай не слишком на меня.

Прощай, прощай, когда-нибудь умру,а ты, сосед, когда-нибудь ответьЛжецу, который делает игру,когда тебе понадобится смерть.

Ты слышишь эту песенку в тиши.Иди, иди, пройти квартал спеши.Ступай, ступай, быстрее проходи,Ступай, ступай, весь город впереди.Ступай, ступай, начнется скоро деньтвоих и не твоих поспешных дел.Вот так всегда — здесь время вдаль идёт,а кто-то в стороне о нем поёт.Ступай, ступай, быстрее проходи.Иди, иди, весь город впереди.Ещё на день там возникает жизнь,но к шествию ты присоединись,а если надо — будешь впереди,квартал с поющим песню обойди.

10. Баллада и романс Лжеца

Не в новость ложь и искренность не в новость,попробуйте послушать эту повестьо горестной истории Лжеца —балладу без счастливого конца.

Баллада

Не в новость ложь и искренность не в новость.Какую маску надевает совестьна старый лик, в каком она нарядепоявится сегодня в маскараде?Бог ведает. Послушайте балладу,но разделите нежность и браваду,

реальное событье с чудесами —всё это вы проделаете сами.Придётся покорпеть с моим рассказом,ваш разум будет заходить за разум,что в общем для меня одно и тоже.Потрудитесь. Но истина дороже.

Я шёл по переулку / по проспекту,как ножницы — шаги / как по бумаге,вышагиваю я / шагает Нектосредь бела дня / наоборот — во мраке.

И вновь благоухали анемоны,выкрикивали птицы над базаром,гудели привокзальные колонны,но я-то проходил среди развалин.

И, Господи, что виделось, что было,как новая весна меня ловила,и новым колесом автомобиляменя на переулочках давила.

И новая весна уже лежала,любовников ногами окружалаи шарила белесыми рукамии взмахивала тонкими кругами.

Благословен приятель победивший,благословен удачливый мужчина,благословен любовник, придавившийногой — весну, соперника — машиной.

Лови, лови. Лови меня на слове,что в улице средь солнца и метели,что во сто крат лежащий в луже кровисчастливее лежащего в постели.

Слова Лжеца — вы скажете. Ну что же.Я щеголяю выдумкой и ложью,лжецу всегда несчастия дороже:они на правду более похожи.

Романс

Актёр изображает жизнь и смерть,натягивает бороду, парик.

— Попробуйте однажды умереть! —знакомый Лжец открыто говорит.

Он вечно продолжает свой рассказ,вы — вечно норовите улизнуть.Заметив вас, он хочет всякий разо вашей жизни что-нибудь сболтнуть.

Он вводит вас в какой-то странный мирсквозь комнаты дремучие, как лес,он прячется за окнами квартир,выкрикивает издали: Я здесь!

Всё правильно. Вы чувствуете страх,всё правильно — вы прячете свой взор,вы шепчете вослед ему — дурак,бормочете — все глупости и вздор.

Друзья мои, я вам в лицо смотрю,друзья мои, а вас колотит дрожь,друзья мои, я правду говорю,но дьявольски похожую на ложь.

11. Комментарий

Шаги и шорох утренних газет,и шум дождя, и вспышки сигарет,и утреннего света пелена,пустые тени пасмурного дня,и ложь, и правда, что-нибудь возьми,что движет невесёлыми людьми.Так чувствуешь всё чаще в сентябре,что все мы приближаемся к поребезмерной одинокости души,когда дела всё так же хороши,когда всё так же искренни словаи помыслы, но прежние права,которые ты выдумал в любвик своим друзьям, — зови их, не зови,звони им — начинают увядать,и больше не отрадно увидатьв иной зиме такой знакомый след,в знакомцах новых тот же вечный свет.

Ты облетаешь, дерево любви.Моей не задевая головы,слетают листья к замершей земле,к моим ногам, раставленным во мгле.Ты всё шумишь и шум твой не ослаб,но вижу я в твоих ветвях октябрь,всё кажется — кого-то ты зовёшь,но с новою весной не оживёшь.Да, многое дала тебе любовь,теперь вовеки не получишь вновьтакой же свет, хоть до смерти ищидругую жизнь, как новый хлеб души.

Да, о Лжеце. Там современный слоги лёгкий крик, но не возьму я в толк,зачем он так несдержан на язык,ведь он-то уже понял и привыкк тому — хоть это дьявольски смешно —что ложь и правда, кажется, одно,что лживые и честные словаодна изобретает голова,одни уста способны их сказать,чему же предпочтенье оказать.Как мало смысла в искренних словах,цените ложь за равенство в правахс правдивостью, за минимум возни,а искренность — за привкус новизны.

Всего не понимая до конца,я целиком на стороне Лжеца.

12

Моё повествование, вперёд.Вот шествие по улице идёт,а кто-то в переулках отстаёт,и дождь над головами льёт и льёт.

Какая беспредельная тоска,стирая струйки с влажного виска,взглянуть вперёд среди обвисших шляпи увидать развёрзшуюся хлябьдневных небес и то же впереди.Не всё ль равно куда ступай, иди,прижмись, прижмись к соседу своему,всё хуже и всё лучше потомув такую же погоду одному.Так наступает иногда пределлюбым страданиям, и думаешь — уделединственный, а всё-таки не твой,вот так брести с печальною толпойи лужу обходить у фонаря,и вдруг понять, что столько прожил зря,и где-то от процессии отстать.И, как всегда, твой утомлённый умзадержит выполненье новых дум,когда б не оказался ты в толпе,я всё равно не удивлюсь тебе.

Пусть говорит Усталый Человек.Чего мне ждать от этаких калек,опять пойдут неловкие стихи,чуть-чуть литературщины, тоски;когда-нибудь коснёшься тех же мук,и городских элегий новый звукопять взлетит. Ну, вот и цель и хлеб:к своим ногам вымеривать их цепь,к своей судьбе — и поперёк и вдольу всех у них одна и та же боль.

12. Городская элегия

(Романс Усталого Человека)

Осенний сумрак листья шевелити новыми газетами белеет,и цинковыми урнами сереет,и облаком над улочкой парит.И на мосту троллейбус тарахтит,вдали река прерывисто светлеет,а маленький комок в тебе болеети маленькими залпами палит.

И снова наступает забытьё,и льётся свет от лампы до бумаги,глядят в окно на странное житьёпугающие уличные знаки.Комком бумажным катится твой веквдоль подворотен, вдоль по диабазуи в переулках пропадает сразу.А ты смотри, ты всё смотри наверх.

Хоть что-нибудь увидишь в небесах,за новыми заметишь облаками.

Как странно обнаружить на часахвсю жизнь свою с разжатыми рукамии вот понять: она — как забытьё,что не прожив её четвертой части,нежданно оказался ты во властии вовсе отказаться от неё.

13. Комментарий

Читатель мой, куда ты запропал.Ты пару монологов переспал,теперь ты посвежел — сидишь, остришь,а вечером за преф или за бриджот нового романса улизнёшь,конечно, если раньше не заснёшь.Так, видимо, угоднее судьбе.О чём же я горюю, о себе.Пожалуй, нет. Привычно говорю.Ведь я и сам немногое дарю,привычно говорю: читатель где!И, кажется, читаю в пустоте.

Горюй, горюй, попробуем сберечьвсех персонажей сбивчивую речь,что легче, чем сулить и обещать,чем автора с героями смешать,чем вздрагивая, хмыкая, сопяв других искать и находить себя.Горюй, горюй. Сквозь наши временаплывут и проползают именадругих людей, которых нам не знать,которым суждено нас обогнать,хотя бы потому, что и для наструдней любить все больше каждый раз.

Итак, за сценой нарастает джаз,и красные софиты в три лучавыносят к рампе песню Скрипача.

14. Романс Скрипача

Тогда, когда любовей с нами нет,тогда, когда от холода горбат,достань из чемодана пистолет,достань и заложи его в ломбард.

Купи на эти деньги патефони где-нибудь на свете потанцуй(в затылке нарастает перезвон),ах, ручку патефона поцелуй.

Да, слушайте совета Скрипача,как следует стреляться сгоряча:не в голову, а около плеча!Живите только плача и крича!

На блюдечке я сердце понесуи где-нибудь оставлю во дворе.Друзья, ах, догадайтесь по лицу,что сердца не отыщется в дыре,

проделанной на розовой груди,и только патефоны впереди,и только струны-струны, провода,и только в горле красная вода.

15. Комментарий

Он отнимает скрипку от плеча,друзья, благодарите Скрипача.Так завернём в бумажку пятакии — в форточку. И взмах его рукина дне двора беспомощно мелькнёт,он медленно наклонится, вздохнёти, растянув в полуулыбке рот,упавшие монеты подберёт.

Вот вспоминай года после войны.По всем дворам скитаются они,и музыка ползёт вдоль темных стенто дважды в день, а то и трижды в день.Свистят, свистят весь день смычки калек,как будто наступает новый век,сплошное пенье, скрипки, кутерьма,и струнами опутаны дома,и всё смычки военные свистят,и пятаки по воздуху летят.

Как учит нас столетье выбиратьтот возраст, где удачней умирать,где целый дом роняет из окнатот возраст, где кончается война,тот возраст, где ты шествовал меж пуль.Ты голову просовываешь в нуль,просовываешь новую тоскув нуль с хвостиком, а хвостик — к потолку.

Но где они, куда они ушлии где твои слова их не нашли.Ведь это всё звучало не вчера,и, слыша только скрипки со двора,сквозь эти дни всё рушится вода.К каким делам мы перешли тогда.

Была ли это правда, или ложь,теперь наверняка не разберешь,но кто-то был правдив, а кто-то лжив,но кто-то застрелился, кто-то жив,а кто играет до сих пор в кино,но остальные умерли давно.Но был другой — таким и надо быть —кто ухитрился обо всем забыть,своей игрой столовые пленяв.

Живи, живи. Мы встретимся на днях.

Живи в послевоенных городах,играй в столовых, вечером — в садах,играй, играй провинциальный вальси мальчикам подмигивай — для нас.Твой день пройдёт, мелькнёт, как лёгкий турсреди смычков, огней, клавиатур,провинциальный клён прошелестит,и женщина знакомая простит,и Бог простит безумный краткий веквоенных и заслуженных калек,и ты уйдёшь, не задолжав за хлеб,но искус у окна преодолев...

16

И продолжать осмеливаюсь я.Вперёд, моя громоздкая ладья,читатель мой, медлительность прости,мне одному приходится грести.

Вот Арлекин в проулок повернул,а Лжец Поэту ловко подмигнули, за руку схватив, повлек в проход,за ними увязался Дон Кихот.И вот они уже у входа в бар.Усталый Человек на тротуарбессильно опустился и заснул,а дождь всё лил, и разносился гулдневных забот. Скрипач висел в петле.

А мы поговорим о Короле.

17. Баллада и романс Короля

Баллада

Жил-был король, жил-был король,он храбрый был, как лев,жил-был король, жил-был король,король без королев.Он, кроме хлеба, ничегоне ел, не пил вина,одна отрада у негобыла: война, война.

И день и ночь в седле, в седле,и день и ночь с мечомон мчался, мчался по земле,и кровь лилась ручьёмза ним, за ним, а впередирассветный ореол,и на закованной грудиво мгле мерцал орёл.

Летели дни, неслись года,он не смыкал очей,о, что гнало его туда,где вечный лязг мечей,о, что гнало его в поход,вперёд, как лошадь — плеть,о, что гнало его вперёдискать огонь и смерть.И сеять гибель каждый раз,топтать чужой посев...

То было что-то выше нас,то было выше всех.

Ответь, ответь, найди ответ,тотчас его забудь,ответь, ответь, найди ответ,но сам таким не будь.Он пред врагами честь своюи шпагу не сложил,он жизнь свою прожил в бою,он жизнь свою прожил!

Гони, гони, гони коней,богатство, смерть и власть,но что на свете есть сильней,но что сильней, чем страсть.Враги поймут, глупцы простят,а кто заучит роль,тот страстотерпец, тот солдат,солдат, мертвец, король.

Простись, простись, простимся с ним,простимся, чья вина,что тишь да гладь нужна одним,другим нужна война,и дробь копыт, и жизни дробь,походные костры.Одним — удар земли о гроб,другим — кларнет зари.

Романс

— Памятью убитых, памятью всех,если не забытых, так всё ж без вех,лежащих беззлобно — пусты уста,без песенки надгробной, без креста.

Я то уж, наверно, ею не храним,кто-нибудь манерно плачет по ним,плачет, поминает землю в горсти,меня проклинает, Господь, прости.

Нет мне изгнанья ни в рай, ни в ад,долгое дознанье, кто виноват,дело-то простое, гора костей,Господи, не стоит судить людей.

Ежели ты выжил — садись на коня,что-то было выше, выше меня,я-то проезжаю вперёд к огню,я-то продолжаю свою войну.

Я проезжаю. В конце — одно.Я-то продолжаю, не всё ли равно,всё-то на свете в говне, в огне,саксофоны смерти поют по мне.

Радость или злобу сотри с лица,орлик мой орлик, крылья на груди,Жизни и Смерти нет конца,где-нибудь на свете лети, лети.

18. Комментарий

Как нравится романс его тебе.Гадай, как оказался он в толпе,но только слишком в дебри не залезь,и в самом деле, что он делал здесь,среди дождя, гудков автомашин,кто может быть здесь более чужим,среди обвисших канотье, манжети старых пузырящихся газет,чем вылезший на монотонный фоннечёсаный смятённый солдафон.

Кошмар столетья — ядерный грибок,но мы привыкли к топоту сапог,привыкли к ограниченной еде,годами лишь на хлебе и воде,иного ничего не бравши в рот,мы умудрялись продолжать свой род,твердили генералов имена,и модно хаки в наши времена;всегда и терпеливы и скромны,мы жили от войны и до войны,от маленькой войны и до большой,мы все в крови — в своей или чужой.

Не привыкать. Вот взрыв издалека.Ещё планета слишком велика,и нелегко всё то, что нам грозитне только осознать — вообразить.

Но оборву. Я далеко залез.Политика. Какой-то тёмный лес.И жизнь и смерть и скука до небес.

Что далее. А далее — зима.Пока пишу, остывшие домана кухнях заворачивают кран,прокладывают вату между рам,теперь ты домосед и звездочёт,октябрьский воздух в форточку течёт,к зиме, к зиме всё движется в умах,и я гляжу, как за церковным садомжелезо крыш на выцветших домахволнуется, готовясь к снегопадам.

Читатель мой, сентябрь миновал,и я всё больше чувствую провалмеж временем, что движется бегом,меж временем и собственным стихом.Читатель мой, ты так нетерпелив,но скоро мы устроим перерыв,и ты опять приляжешь на кровать,а, может быть, пойдешь потанцевать.Читатель мой, любитель перемен,ты слишком много требуешь взаменпоспешного вниманья твоего.И мне не остаётся ничего,как выдумать какой-то новый ход,чтоб избежать обилия невзгод,полна которых косвенная речь,всё для того, чтобы тебя увлечь.

Что далее — известная игра,

Я продолжаю. Начали. Пора.Нравоучений целая гораиз детективной песенки Вора.

19. Романс Вора

Оттуда взять, отсюда взять.Куда потом сложить.Рукою в глаз, коленом в зад,и так всю жизнь прожить.

И день бежит, и дождь идёт,во мгле бежит авто,и кто-то жизнь у нас крадёт,но непонятно кто.

Держи-лови, вперёд, назад,подонок, сука, тать!Оттуда взять, отсюда взять,кому потом продать.

Звонки, гудки, свистки, дела,в конце всего — погост,и смерть пришла, и жизнь прошлакак будто псу под хвост.

Свистеть щеглом и сыто жить,а также лезть в ярмо,потом и то и то сложитьи получить дерьмо.

И льётся дождь, и град летит,везде огни, вода,но чей-то взгляд следит, следитза мной всегда, всегда.

Влезай, влетай в окно, птенец,вдыхай амбре дерьма,стрельба и смерть — один конец,а на худой — тюрьма.

И жизнь и смерть в одних часах,о, странное родство!Всевышний сыщик в небесахи чьё-то воровство.

Тебе меня не взять, не взять,не вдеть кольца в ноздрю,рукою в глаз, коленом в зад,и головой — в петлю!

20. Комментарий

Поэты утомительно поют,и воры нам загадки задают.Куда девался прежний герметизм.На что теперь похожа стала жизнь.Сплошной бордель.Но мы проявим такт:объявим-ка обещанный антракт.

Танцуйте все и выбирайте дам.Осмеливаюсь я напомнить вам:не любят дамы скучного лица.

Теперь уж недалёко до конца.

(Уходит, следует десятиминутный джазовый проигрыш)Конец первой части

Часть II

Уже дома пустеют до зари,листва — внизу, и только ветер дует,уже октябрь, читатели мои,приходит время новых поцелуев.Спешат, спешат над нами облакакуда-то вдаль, к затихшей непогоде.О чём писать, об этом ли уходе.И новый свет бежит издалека,и нам не миновать его лучей.И, может быть, покажется скучнеймоё повествование, чем прежде.Но, Боже мой, останемся в надежде,что всё же нам удастся преуспеть:вам — поумнеть, а мне — не поглупеть.

Я продолжаю. Начали. Вперёд.

21

Вот шествие по улице идёт.Уж вечереет, город кроет тень.Все тот же город, тот же год и день,и тот же дождь и тот же гул и мгла,и тот же тусклый свет из-за угла,и улица все та ж, и магазин,и вот толпа гогочущих разинь.

А вечер зажигает фонари.Студентики, фарцмены, тихари,грузины, блядуны, инженераи потаскушки — вечная пора,вечерняя пора по городам,полупарад ежевечерних дам,воришки, алкоголики — крупа...Однообразна русская толпа.О них ещё продолжим разговор,впоследствии мы назовем их — Хор.

Бредёт сомнамбулический отряд.Самим себе о чем-то говорят,князь Мышкин, Плач, Честняга, Крысолово чём-то говорят, не слышно слов,а только шум. Бредут, бредут хрипя,навеки погружённые в себя,и над Счастливцем зонтик распростёрт,и прижимается к Торговцу Чорт,принц Гамлет руки сложит на груди,Любовники белеют позади.

Читатель мой, внимательней взгляни:завесою дождя отделеныот нас с тобою десять человек.Забудь на миг свой торопливый веки недоверчивость на время спрячь,и в улицу шагни, накинув плащ,и, втягивая голову меж плеч,ты попытайся разобрать их речь.

22. Романс князя Мышкина

В Петербурге снег и непогода,в Петербурге горестные мысли,проживая больше год от года,удивляться в Петербурге жизни.

Приезжать на Родину в карете,приезжать на Родину в несчастьи,приезжать на Родину для смерти,умирать на Родине со страстью.

Умираешь, ну и Бог с тобою,во гробу, как в колыбельке чистой,привыкать на родине к любови,привыкать на родине к убийству.

Боже мой, любимых, пережитых,уничтожить хочешь — уничтожишь,подними мне руку для защиты,если пощадить меня не можешь.

Если ты не хочешь. И не надо.И в любви, испуганно ловимой,поскользнись на родине и падай,оказавшись во крови любимой.

Уезжать, бежать из Петербурга.И всю жизнь летит до поворота,до любви, до сна, до переулказимняя карета идиота.

23. Комментарий

А всё октябрь за окном шумит,и переулок за ночь перемытне раз, не два холодною водой,и подворотни дышат пустотой.Теперь всё позже гаснут фонари,неясный свет октябрьской зарине заполняет мёрзлые предместья,и все ползёт по фабрикам туман,ещё не прояснившимся умаммерещатся последние известья,и тарахтя и стёклами, и жестью,трамваи проезжают по домам.

(В такой-то час я продолжал рассказ.Недоуменье непротертых глази невниманье полусонных души торопливость, как холодный душ,сливались в леденящую струюи рушились в мистерию мою. )

Читатель мой, мы в октябре живём,в твоём воображении живомтеперь легко представится тосканесчастного российского князька.Ведь в октябре несложней тосковать,морозный воздух молча целовать,листать мою поэму...Боже мой,что, если ты её прочтешь зимой,иль в августе воротишься домойиз южных путешествий, загорев,и только во вступленьи надоев,довольством и вниманием убит,я буду брошен в угол и забыт,чтоб поразмыслить над своей судьбой,читатель мой...А, впрочем, чорт с тобой!Прекрасным людям счастья не дано.Счастливое рассветное вино,давно кружить в их душах перестав,мгновенно высыхает на устах,и снова погружаешься во мракпрекраснодушный идиот, дурак,и дверь любви запорами гремит,и в горле горечь тягостно шумит.Так пей вино тоски и нелюбви,и смерть к себе испуганно зови,чужие души робко теребя.

Но хватит комментариев с тебя.

Читатель мой, я надоел давно.Но всё же посоветую одно:когда придёт октябрь — уходи,по сторонам презрительно гляди,кого угодно можешь целовать,обманывать, любить и блядовать,до омерзенья, до безумья пить,но в октябре не начинай любить.(Я умудрён, как змей или отец. )

Но перейдем к Честняге, наконец.

24. Романс для Честняги и хора

Хор:Здесь дождь, и дым, и улица,туман и блеск огня.

Честняга:Глупцы, придурки, умники,послушайте меня,как честностью прославитьсяживя в добре и зле,что сделать, чтоб понравитьсяна небе и земле.Я знал четыре способа:

— Покуда не умрёшьнадеяться на Господа...

Хор:Ха-ха, приятель, врёшь!

Честняга:Я слышу смех, иль кажетсямне этот жуткий смех.

Друзья, любите каждого,друзья, любите всех —и дальнего, и ближнего,детей и стариков...

Хор:Ха-ха, он выпил лишнего,он ищет дураков!

Честняга:Я слышу смех. Наверноея слышу шум машин;друзья, вот средство верное,вот идеал мужчин:

— Берите вёсла длинные,топор, пилу, перо, —и за добро творимоеполучите добро,стучите в твердь лопатами,марайте белый лист.— Воздастся и заплатится...

Хор:Ха-ха, приятель, свист!Ты нас считаешь дурнями,считаешь за детей.

Честняга:Я слышу смех. Я думаю,что это смех людей.И я скажу, что думаю,пускай в конце концовя не достану куревау этих наглецов.О, как они куражатся,но я скажу им всемчетвёртое и, кажется,ненужное совсем,четвёртое (и лишнее),души (и тела) лень.

— За ваши чувства высшиецепляйтесь каждый день,за ваши чувства сильные,за горький кавардакцепляйтесь крепче, милые...

Хор:А ну, заткнись, мудак!Чего ты добиваешься,ты хлебало заткни,чего ты дорываешьсянад русскими людьми.Земля и небо — Господа,но нам дано одно.Ты знал четыре способа,но все они — говно.Но что-то проворонил ты:чтоб сытно есть и пить,ты должен постороннемуна горло наступить.Прости, мы извиняемся,но знал ли ты когда,как запросто меняютсяна перегной года,взамен обеда сытного,взамен "люблю — люблю", —труда, но непосильного,с любовью — по рублю.И нам дано от Господанемногое суметь,но ключ любого способа,но главное — посметь,посметь заехать в рожуи обмануть посметь,и жизнь на жизнь похожа!

Честняга:Но более — на смерть.

25. Комментарий

Предоставляю каждому судить,кого здесь нужно просто посадитьна цепь и за решётку. Чудеса.Не лучше ль будет отвести глаза?

И вновь увидеть золото аллей,закат, который пламени алей,и шум ветвей, и листья у виска,и чей-то слабый вздох издалека,и за Невою воздух голубой,и голубое небо над собой.И сердце бьется медленней в груди,и кажется — все беды позади,и даже голоса их не слышны.И посредине этой тишиныим не связать оборванную нить,не выйти у тебя из-за спины,чтоб сад, и жизнь, и осень заслонить.Стихи мои как бедная листва.К какой зиме торопятся слова.Но как листву — испуганно ловивокруг слова из прожитой любви,и прижимай ладони к голове,и по газонной согнутой травеспеши назад — они бегут вослед,но, кажется, что впереди их нет.Живи, живи под шум календаря,о чём-то непрерывно говоря,чтоб добежать до самого концаи, отнимая руки от лица,увидеть, что попал в знакомый сад,и оглянуться в ужасе назад:— Как велики страдания твои.Но, как всегда, не зная для кого,твори себя и жизнь свою творивсей силою несчастья твоего.

26

Средь шумных расставаний городских,гудков авто и гулов заводских,и тёплых магазинных площадейопять встречать потерянных людей,в какое-то мгновенье вспоминатьи всплёскивать руками, догонять,едва ли не попав под колесо,да, догонять, заглядывать в лицо,и узнавать, и тут же целовать,от радости на месте танцеватьи говорить о переменах дел,"да-да, я замечаю, похудел","да-да, пора заглядывать к врачу",и дружелюбно хлопать по плечу,и, вдруг заметив время на часахи телефон с ошибкой записав,опять переминаться и спешить,приятеля в объятьях придушитьи торопиться за трамваем вслед,теряя человека на пять лет.

Так обойдется время и со мной.Мы встретимся однажды на Сеннойи, пары предложений не сказав,раздвинув рты и зубы показав,расстанемся опять — не навсегда ль? —и по Садовой зашагает вдальмой грозный век, а я, как и всегда,через канал, неведомо куда.

27

Вот шествие по улице идёти нас с тобою за собой ведёт,да, нас с тобой, мой невесёлый стих.И всё понятней мне желанье ихпо улице куда-нибудь плестись,всё отставать и где-то разойтись,уже навек, чтоб затерялся след,чтоб вроде бы их не было и нет,и это не насмешка и не трюк,но это проще, чем петля и крюк,а цель одна и в тот и в этот раз,да, цель одна: пусть не тревожат нас.Пусть не тревожат нас в осенний день.Нам нелегко, ведь мы и плоть и теньодновременно, вместе тень и свет,считайте так, что нас на свете нет,что вас толкнула тень, а не плечо.А нам прожить хотя бы день ещё,мы не помеха, не забьёмся в щель.

А может быть, у них другая цель.

Перед тобою восемь человек,забудь на миг свой торопливый веки недоверчивость на время спрячь.Вон, посмотри, проходит мимо — Плач.

28. Плач

В Петербурге сутолка и дрожь,в переулках судорожный дождь,вдоль реки по выбоинам скулпробегает сумеречный гул.

Это плач по каждому из нас,это город валится из глаз,это пролетают у аллейскомканные луны фонарей.

Это крик по собственной судьбе,это плач и слёзы по себе,это плач, рыдание без слов,погребальный гром колоколов.

Словно смерть и жизнь по временам —это служба вечная по нам,это вырастают у лица,как деревья, песенки конца.

Погребальный белый пароход,с полюбовным венчиком из роз,похоронный хор и хоровод,как Харону дань за перевоз.

Это стук по нынешним правам,это самый новый барабан,это саксофоны за рекой,это общий крик — за упокой.

Ничего от смерти не убрать.Отчего так страшно умирать,неподвижно лежа на спине,в освещённой вечером стране.

Оттого, что жизни нет конца,оттого, что сколько ни зови,всё равно ты видишь у лицатот же лик с глазами нелюбви.

29. Комментарий

Тоска, тоска. Хоть закричать в окно.На улице становится темно,и всё труднее лица различать,и всё трудней фигуры замечать,не всё ль равно. И нарастает злость.Перед тобой не шествие, а горстьизмученных и вымокших людей.И различать их лица всё трудней.Всё те же струйки около висков,всё то же тарахтенье башмаков,тоска ложится поперёк лица.Далёко ли, читатель до конца.

Тоска, тоска. То тише, то быстрейвдоль тысячи горящих фонарей,дождевиков, накидок и пальто,поблёскивая, мечутся авто,подъезды освещённые шумят,как десять лет вперёд или назад,и залы театральные поют,по-прежнему ища себе приют,по улицам бездомные снуют.

А что бы ты здесь выбрал для себя.По переулкам, истово трубя,нестись в автомобиле или вдругв знакомый дом, где счастливый твой другв прихожей пальцем радостно грозитза милый неожиданный визит,а может — с торопливостью дыша,на хоры подниматься не спеша,а может быть, оплакивать меня,по тем же переулкам семеня.

Но плакать о себе — какая ложь!Как выберешь ты, так и проживёшь.Так научись минутой дорожить,которую дано тебе прожить,не успевая всё пересмотреть,в которой можно даже умереть,побольше думай, друг мой, о себе,оказываясь в гуще и в гурьбе,быстрее выбирайся и взглянихоть раз — не изнутри — со стороны.Так выбирай светящийся подъезд,или пластмассу театральных мест,иль дом друзей, былое возлюбя.Но одного не забывай — себя.Окончен день. Но это для него,да, для полугероя моего.А здесь всё те же длятся чудеса,здесь, как и прежде, время три часа,а может быть — часы мои не лгут —здесь вечность без пятнадцати минут.

Здесь время врёт, а рядом вечность бьёт,и льётся дождь, и шествие идёткуда-нибудь по-прежнему вперёд,и наш Торговец открывает рот.

30. Романс Торговца

На свете можно всё разбить,возможно всё создать,на свете можно всё купитьи столько же продать.

Как просто ставить всё в актив,в пассив поставив кровь,купив большой презерватив,любовь и нелюбовь.

Но как бы долго ни корпел,но сколько б ни копил,смотри, как мало ты успел,как мало ты купил.

Твой дом торговый прогорит,ты выпрыгнешь в окно,но Кто-то сверху говорит,что это всё равно.

Ох, если б Он не наезжалпо нескольку недельв бордель, похожий на базар,и в город — на бордель.

Когда б Он здесь и не бывал,не приходил во сны,когда б Господь не набивалстране моей цены,

то кто бы взглядывал вперёд,а кто — по сторонам,смотрел бы счастливый народназад по временам,

и кто-то б думал обо мне,и кто-нибудь звонил,когда бы смерть пришла — в огнеменя бы схоронил,

и пепел по ветру! как пыль,не ладанку на грудь!Как будто не было. Но был,но сам таким не будь.

Прощай, мой пасынок, мой сын,смотри, как я горю,и взором взглядывай косымна родину свою.

Над нами время промолчит,пройдёт не говоря,и чья-то слава закричитнемая, не моя.

В погонах века своего,как маленький простак,вступай, мой пасынок, в негос улыбкой на устах,

вдыхая сперму и бензинпосередине дня,входи в великий магазин,не вспоминай меня.

31. Комментарий

Увы, несчастливый примердля тех, кто помнить и любить умелсвои несовершенные дела...Но к нам идёт жестокая пора,идёт пора безумного огня.(О, стилизованный галоп коня,и пена по блестящим стременам,и всадник Апокалипсиса — к нам! )Идёт пора... Становится темней.Взгляни на полуплоть полутеней,взгляни на шевелящиеся рты —о, если б хоть таким остался ты.Ведь, может быть, они — сквозь сотни леткаких-то полных жизней полусвет.

Огонь. Элементарная стрельба.Какая элегантная судьба:лицо на фоне общего гриба,и небольшая плата наконецза современный атомный венеци за прелестный водородный гром...О, человек наедине со злом!Вы редко были честными, друзья.Ни сожалеть, ни плакать здесь нельзя,отходную столетию не спеть,хотя бы потому, что не успеть,хоть потому, что вот мы говорим,а с одного конца уже горими, может статься, завтра этот День.

И кто прочтёт мою поэму. Тень.

Огонь, огонь. Столетие — в ружьё!Но — плоть о плоть и влажное бельё...Огонь, огонь. Ты чувствуешь испуг....Но темнота и юной плоти стукв ночи, как современный барабанперед атакой, и выходит Пани не свирель, а флейту достает,и лес полуразрушенный поёт,растут грибы и плещутся ручьисквозь сонные зачатия в ночи.

Играй, играй тревогу и печаль —кого-нибудь оказывалось жаль,но было поздно. Видимо, судьба.И флейта, как архангела труба,на Страшный Суд меня не позовёт.Вот шествие по улице идёт,и остаётся пятеро уже.Так что там у Счастливца на душе.

32. Романс Счастливца

Ни родины, ни дома, ни изгнанья,забвенья — нет, и нет — воспоминанья,и боли, вызывающей усталость,из прожитой любови не осталось.

Как быстро возвращаются обратновстревоженные чувства, и отрадно,что снова можно радостно и нервнознакомцу улыбаться ежедневно.

Прекрасная, изысканная мука —смотреть в глаза возлюбленного другана освещённой вечером отчизнеи удивляться продолженью жизни.

Я с каждым днём всё чаще замечаю,что всё, что я обратно возвращаю, —то в августе, то летом, то весною, —какой-то странной блещет новизною.

Но по зиме и по земле холоднойпустым, самоуверенным, свободнымкуда как легче, как невозмутимейискать следы любви невозвратимой.

Но находить — полузнакомых женщин,тела, дома и голоса без трещин,себя — бегущим по снегу спортсменом,всегда себя таким же неизменным.

Какое удивительное счастьеузнать, что ты над прожитым не властен,что то и называется судьбою,что где-то протянулось за тобою:

моря и горы — те, что переехал,твои друзья, которых ты оставил,и этот день посередине века,который твою молодость состарил, —

— всё потому, что чувствуя поспешность,с которой смерть приходит временами,фальшивая и искренная нежностькричит, как жизнь, бегущая за нами.

33. Комментарий

Волнение чернеющей листвы,волненье душ и невское волненье,и запах загнивающей травы,и облаков белесое гоненье,и странная вечерняя тоска,живущая и замкнутая немо,и ровное дыхание стиха,нежданно посетившее поэмув осенние недели в октябре, —мне радостно их чувствовать и слышать,и снова расставаться на заре,когда светлеет облако над крышейи посредине грязного двораблестит вода, пролившаяся за ночь.Люблю тебя, рассветная пора,и облаков стремительную рваностьнад непокорной влажной головой,и молчаливость окон над Невой,где всё вода вдоль набережных мчитсяи вновь не происходит ничего,и далеко, мне кажется, вершитсямой Страшный суд, суд сердца моего.Я затянул, что дальше и нельзя.Но скоро все окончится, друзья.Да, слишком долго длится мой рассказ —часы не остановятся для вас.Что ж, хорошо. И этому я рад.Мои часы два месяца стоят,и шествие по улицам идёт.Толпа то убывает, то растёт,и, не переставая, дождик льёт.И жизнь шумит и зажигает свет,и заболевших навещает смерть,распахивая форточки квартири комнаты с багетами картин,с пюпитрами роялей, с тишиной,где Дочь с Отцом, где Бедный Муж с Женойпрощаются, и привыкаешь самсчитать по чувствам, а не по часамбегущий день. И вот уже легкопонять, что до любви недалеко,что, кажется, войны нам не достать,до брошенных друзей рукой подать.Как мало чувств, как мало слёз из глазмеж прежних нас и современных нас.Так чем же мы сейчас разделеныс вчерашним днём. Лишь чувством новизны,когда над прожитым поплачешь всласть,над временем захватывая власть.

Октябрь, октябрь, и колотьё в боку,и самое несносное, наверно,вдруг умереть на левом берегуреки, среди которой ежедневноискал и находил кричащих птиц,и сызнова по набережным бледнымвдоль улочек и выцветших больницты проносился, вздрагивал и медлил.Октябрь, октябрь. Пойти недалекои одинокость выдать за свободу.Октябрь, октябрь, на родине легкои без любви прожить четыре года,цепляться рукавом за каждый куст,в пустом саду оказываться лишними это описанье правды чувствопять считать занятием невысшим.

34

Всё холоднее в комнате моей,всё реже слышно хлопанье дверейв квартире, замирающей к обеду,всё чаще письма сыплются соседу,а у меня — сквозь приступы тоски —всё реже телефонные звонки.Теперь полгода жить при темноте,ладони согревать на животе,писать в обед, пока ещё светло,смотреть в заиндевевшее стекло,и, как ребёнку, радоваться дням,когда знакомцы приезжают к нам.Настали дни прозрачные, как свистсвирели или флейты. Мёртвый листнастойчиво желтеет меж стволов,и с пересохших теннисных столовна берегу среди финляндских дачслетает век, как целлулойдный мяч.Так в пригород и сызнова назадприятно возвращаться в Ленинградиз путешествий получасовых,среди кашне, платочков носовых,среди газет, пальто и пиджаков,приподнятых до глаз воротникови с цинковым заливом в головепройти у освещенного кафе.

Закончим нашу басню в ноябре.В осточертевшей тягостной игрене те заводки, выкрики не те,прощай, прощай, моё моралитэ(и мысль моя — как белочка и круг).Какого чорта в самом деле, друг!Ведь не затем же, чтоб любитель книгтебе вослед мигнул: Философик!и хохотнул, а кто-нибудь с тоскойсочувственно промолвил бы: "на кой".Так что там о заливе — цвет водыи по песку замёрзшему следы,рассохшиеся дачные столы,вода, песок, сосновые стволы,и ветер всё елозит по коре.Закончим нашу басню в ноябре,кота любви подтягивай к мешку.

Любовников пропустим по снежку.

35 — 36. Романсы Любовников

1

— Нет действия томительней и хуже,медлительней, чем бегство от любови.Я расскажу вам басню о союзе,а время вы подставите любое.

Вот песенка о Еве и Адаме,вот грёзы простолюдина о фее,вот мадригалы рыцаря о дамеи слёзы современного Орфея.

По выпуклости-гладкости асфальта,по сумраку, по свету Петроградагони меня — любовника, страдальца,любителя, любимчика разлада.

Гони меня, моё повествованье,подалее от рабства или властикуда-нибудь — с развалин упованьяна будущие искренние страсти.

Куда-нибудь. Не ведаю. По свету.Немногое на свете выбираяиз горестей, но радостно по следу,несчастие по следу посылая.

Как всадники безумные за мною,из прожитого выстрел за спиною,так зимняя погоня за любовьюокрашена оранжевою кровью.

Так что же нам! Растущее мерцанье,о Господи, как яростно и быстро.Не всадника ночное восклицанье,о Господи, а крик Мотоциклиста.

Так гонятся за нами не по следу —по возгласу, по выкрику, по визгу,все вертятся колёсики по светуи фарами выхватывают жизни.

Разгневанным и памятливым окомоглянешься — и птицею воскреснешьи обернёшься вороном и волкоми ящеркой в развалинах исчезнешь.

И вдруг себя почувствуешь героем,от страха и от радости присвистни,как будто домик в хаосе построилпо всем законам статики и жизни.

2

— Бежать, бежать через дома и реки,и всё кричать — мы вместе не навеки,останься здесь и на плече повисни,на миг вдвоём посередине жизни.

И шум ветвей как будто шорох платья,и снег лежит, и тишина в квартире,и горько мне теперь твое объятье,соединенье в разобщённом мире.

Нет-нет, не плачь, ты всё равно уходишь,когда-нибудь ты всё равно находишьу петроградских тарахтящих ставнейцветов побольше у ограды давней.

Останься здесь, мне никуда не деться,как будто кровь моя бежит из сердца,а по твоим губам струятся слёзы,а нас не ждут, не ожидают розы.

И только жизнь меж нас легко проходити что-то вновь из наших душ уносит,и шумный век гудит, как пароходик,и навсегда твою любовь уносит.

Бежит река, и ты бежишь вдоль брега,и быстро сердце устает от бега,и снег кружит у петроградских ставень,взмахни рукой — теперь ты всё оставил.

Нет-нет, не плачь, когда других находят,пустой рассвет легко в глаза ударит,нет-нет, не плачь о том, что жизнь проходити ничего тебе совсем не дарит.

Всего лишь жизнь. Ну вот, отдай и это,ты так страдал и так просил ответа,спокойно спи. Здесь не разлюбят, не разбудят,как хорошо, что ничего взамен не будет.

37. Комментарий

Любовник-оборотень, где же ты теперь,куда опять распахиваешь дверь,в какой парадной сызнова живёшь,в каком окошке вороном поёшь.Все ерунда. Ты в комнате сидишьс газетой, безучастный к остальному.Кто говорит, что вороном летишьи серым волком по лесу ночному.Всё ерунда. Ты, кажется, уснул,ты в сердце все утраты переставил,ты, кажется, страданья обманул,послушному уму их предоставил...И нет тебя как будто бы меж нас,и бьют часы о том, что поздний час,и радио спокойно говорит,и в коридоре лампочка горит.Но всякий раз, услышав ночью вой,я пробуждаюсь в ужасе и страхе:да, это ты вороной и совойвыпрыгиваешь из дому во мраке.О чём-нибудь, о чём-нибудь ином,о чём-нибудь настойчиво и нервно,о комнате с завешенным окном...Но в комнате с незапертою дверьюрост крыльев в полуночные часыи перьев шум. И некуда мне деться,Любовник-оборотень, Господи спаси,спаси меня от страшного соседства.

Проходит в коридоре человек,стучит когтями по паркету птицаи в коридоре выключает свети выросшим крылом ко мне стучится.

Явление безумия в ночи,нежданность и испуганность простится,не прячься, не юродствуй, не кричи, —никто теперь в тебе не загоститсяподолее, чем нужно небесам,подолее, чем в ночь под воскресенье,и вскоре ты почувствуешь и сам,что бедный ум не стоит опасенья,что каждому дано не по уму.Да, скоро ты и в этом разберёшьсяи к бедному безумью своемупривыкнешь и с соседями сживёшься.Прекрасный собеседник у меня!Вот птичий клюв и зубы человека,вот, падая, садясь и семеня,ко мне, полуптенец, полукалека,скачками приближается на миги шепчет мне и корчится от боли:— Забавный птенчик в городе возникиз пепла убывающей любови,ха-ха, а вот и я, и погляди,потрогай перья на моей груди,там раньше только волосы росли,татуировки розами цвели,а вот глаза — не бойся, идиот...

38

Вот шествие по улице идёт,поэма приближается к концу,читатель рад, я вижу по лицу.А, наплевать. Я столько говорил,прикидывался, умничал, острили добавлял искусственно огня...Но кто-то пишет далее меня.

Вот пешеход по улице кружит,и снегопад вдоль окон мельтешит,читатель мой, как заболтались мы,глядишь — и не заметили зимы.Пустеть домам, и улицам пустеть,деревьям, не успевшим облететь,теперь дрожать, чернеть на холоду,страдать у перекрестков на виду;а мы уже торопимся, живём,при полумраке, полумрак жуём,не отличая полночь от зари,и целый день не гаснут фонари,

и солнце багровеет в небесах,

и все, кто мог, уехали давно.По вечерам мы ломимся в кино,но выходя — мы снова в лапах вьюг.И птицы унеслись на юг,и голоса их в Грузии слышны;одни вороны северу верны,и в парках, и в бульварах городскихтеперь мы замечаем только их,и снова отражается в глазахих каркающий крестик в небесах,и снежный город холоден и чист,как флейты Крысолова свист.

Вот пешеход по городу кружит,в простом плаще от холода дрожит,зажав листок в комочек кулака,он ищет адрес. Он издалека.Пойдем за ним. Он не заметит нас,он близорук, а нынче поздний час,а если спросит — как-то объясним.Друзья мои, отправимся за ним.

Кого он ищет в городе моём.Теперь на снежной улочке вдвоёмостались мы. Быть может, подойти.Но нет. Там постовые впереди.Так кто же он, бездомный сей юнец....

Кто хочет, тот послушает конец!

Из Гаммельна до Питера гонецв полвека не домчится, Боже мой,в дороге обзаводится семьёйи умирает в полпути, друзья!

В Россию приезжают Сыновья.

39. Романс для Крысолова и Хора

Шум шагов,шум шагов,бой часов,

снег летит,снег летит,на карниз.

Если слы-шишь приглу-шённый зов,

то спускай-ся по лест-нице вниз.

Город спит,город спит,спят дворцы,

снег летитвдоль ночныхфонарей,

Город спит,город спит,спят отцы,

обхвативживотыматерей.

В этот час,в этот час,в этот миг

над карни-зами кру-жится снег,

в этот часмы ухо-дим от них,

в этот часмы ухо-дим навек.

Нас ведётКрысолов! Крысолов!

вдоль пане-лей и цин-ковых крыш,

и звенити летитиз углов

светлый хорвозвратив-шихся крыс.

Вечный мальчик,молодчик,юнец,

вечный мальчик,любовник,дружок,

обер-нисьогля-нись,наконец,

как вита-ет над на-ми снежок.

За спи-нойполусвет,полумрак,

только пят-нышки, пят-нышки глаз,

кто б ты нибыл — подлециль дурак,

всё равноздесь не вспом-нят о нас!

Так за флей-той настой-чивей мчись,

снег следыза-метёт,за-несёт,

от безумьязабвеньемлечись!

От забвеньябезумьеспасёт.

Так спаси-бо тебе,Крысолов,

на чужби-не отцыголосят,

так спаси-бо за слав-ный улов,

никакихвозвраще-ний назад.

Как он вы-глядит — бритили лыс,

наплеватьна при-чёс-ку и вид,

но счастли-вое пе-ние крыс

как всегданад Россиейзвенит!

Вот и жизнь,вот и жизньпронеслась,

вот и городзаснежени мглист,

только пом-нишь безум-ную власть

и безум-ный уве-ренный свист.

Так запомнилишь несколькослов:

нас ведётот заридо зари,

нас ведётКрысолов!Крысолов!

Нас ведётКрысолов —повтори.

40. Романс принца Гамлета

Как быстро обгоняют насвозлюбленные наши.Видит Бог,но я б так быстро добежать не смоги до безумья.Ох, Гораций мой,мне, кажется, пора домой.Поля, дома, закат на волоске,вот Дания моя при ветерке,Офелия купается в реке.Я — в Англию.Мне в Англии не быть.Кого-то своевременно любить,кого-то своевременно забыть,кого-то своевременно убить,и сразу непременная тюрьма —и спятить своевременно с ума.Вот Дания. А вот её король.Когда-нибудь и мне такая роль...А впрочем — нет...Пойду-ка прикурю...

Гораций мой, я в рифму говорю!

Как быстро обгоняют насвозлюбленные наши.В час безумьямне кажется — ещё нормален я,когда давно Офелия моялепечет языком небытия.Так в час любови, в час безумья — вы,покинув освещённые дома,не зная ни безумства, ни любви,целуете и сходите с ума.

Мне кажется, что сбился мой берет.

Вот кладбище — прекрасный винегрет,огурчики — налево и направо,ещё внизу,а сверху мы — приправа.Не быть иль быть — вопрос прямолинейныймне задает мой бедный ум, и нервныйвсё просится ответ: не быть, не быть,кого-то своевременно забыть,кого-то своевременно любить,кого-то своевременно... Постой!Не быть иль быть! — какой-то звук пустой.Здесь всё, как захотелось небесам.Я, впрочем, говорил об этом сам.Гораций мой, я верил чудесам,которые появятся извне.

Безумие — вот главное во мне.Позор на Скандинавский мир.

Далёко ль до конца, Вильям Шекспир?Далёко ль до конца, милорд.Какого чорта, в самом деле...

41. Чорт!

Новобранцы, новобранцы, новобранцы!ожидается изысканная драка,принимайте новоявленного братца,короля и помазанника из мрака.

Вот я снова перед вами — одинокий,беспокойный и участливый уродец,тот же самый черно-белый, длинноногий,одинокий и рогатый полководец.

Перед веком, перед веком, перед Богом,перед Господом, глупеющим под старость,перед боем в этом городе убогомпомолитесь, чтобы что-нибудь осталось.

Все, что брошено, оставлено, забыто,все, что "больше не воротится обратно",возвращается в беспомощную битву,в удивительную битву за утраты.

Как фонарики, фонарики ручные,словно лампочки на уличных витринах,наши страсти, как страдания ночные,этой плоти — и пространства поединок.

Так прислушивайтесь к уличному вою,возникающему сызнова из детства,это к мёртвому торопится живое,совершается немыслимое бегство.

Что-то рядом затевается на свете,это снова раздвигаются кровати,пробуждаются солдаты после смерти,просыпаются любовники в объятьях.

И по новой зачинаются младенцы,и поют перед рассветом саксофоны,и торопятся, торопятся одетьсяновобранцы, новобранцы, солдафоны.

Как вам нравится ваш новый полководец!Как мне нравится построенный народец,как мне нравятся покойники и дети,саксофоны и ударник на рассвете!

Потому что в этом городе убогом,где отправят нас на похороны века,кроме страха перед Дьяволом и Богом,существует что-то выше человека.

42

Три месяца мне было что любить,что помнить, что твердить, что торопить,что забывать на время. Ничего.Теперь зима — и скоро Рождество,и мы увидим новую толпу.Давно пора благодарить судьбуза зрелища, даруемые намне по часам, а иногда по дням,а иногда — как мне — на месяца.И вот теперь пишу слова конца,стучит машинка. Смолкший телефони я — мы слышим колокольный звонна площади моей. Звонит собор.Из коридора долетает спор,и я слова последние пишу.Ни у кого прощенья не прошуза все дурноты. Головы склоня,молчат герои. Хватит и с меня.

Стучит машинка. Вот и всё, дружок.В окно летит ноябрьский снежок,фонарь висячий на углу кадит,вечерней службы колокол гудит,шаги моих прохожих замело.Стучит машинка. Шествие прошло.

stihi-russkih-poetov.ru

Тема России в поэзии русской эмиграции (И. Бродский) (рецензия) (Бродский)

Как хорошо, на родину спеша,

поймать себя в словах неоткровенных

и вдруг понять, как медленно

душа заботится о новых переменах.

И. Бродский

Поэт Иосиф Бродский, как мне известно, начинал свой творческий путь в ленинградских литературных салонах в шестидесятых годах. К «хрущевской оттепели» он подошел уже зрелым поэтом. Уже тогда предчувствовал свою нелегкую, но удивительную и благодарную судьбу. Он писал в посвящении своему другу Е. Рейну в стихотворении «Рождественский романс»:

Твой новый год по темно-синей

волне средь моря городского

плывет в тоске необъяснимой,

как будто жизнь начнется снова,

как будто будут свет и слава,

удачный день и вдоволь хлеба,

как будто жизнь качнется вправо,

качнувшись влево.

С высоты времени легко разглядеть в этих строках судьбу самого Иосифа Бродского. Он был выдворен из России в «третью волну» эмиграции. Стал нобелевским лауреатом и умер в достатке и почете. Но я задал себе вопрос: а все ли хорошо сложилось в его жизни, качнувшейся однажды влево и оказавшейся правой? Поводом для такого вопроса, конечно, послужило то обстоятельство, что И. Бродский — поэт, а поэты, как известно, трагичнее иных творческих личностей переживают разлуку с родиной. Не думаю, что Бродский был исключением. Я внимательно прочел его избранную лирику, изданную в Москве в 1990 году. Неожиданно для себя я понял, что тема трагических отношений с родиной волновала поэта задолго до эмиграции. Например, в 1961 году он пишет:

Воротишься на родину. Ну что ж.

Гляди вокруг, кому еще ты нужен,

кому теперь в друзья ты попадешь?

Воротишься, купи себе на ужин

какого-нибудь сладкого вина,

смотри в окно и думай понемногу:

во всем твоя, одна твоя вина.

И хорошо. Спасибо. Слава Богу.

Это стихотворение о России, а конкретно — о так называемой «малой родине», которой может быть край или село, я привел для того, чтобы сравнить со стихами о России, написанными Бродским в эмиграции. То есть в ситуации, когда уже сама Россия как бы становится для поэта чем-то вроде «малой родины».

В приведенном стихотворении любовь к родине выражена классически. Оно даже перекликается с есенинским «Возвращение на родину», где есть строки: «Куда пойти, ну с кем мне поделиться, той грустной радостью, что я остался жив…» Поэт выделил все самое главное: думай о том, кому ты сам нужен, а не наоборот, вини себя во всех неурядицах жизни, а не отечество и, наконец, благодари Бога за благо, а не удачу. Но в других строчках из этого же стихотворения промелькнуло и такое откровение:

…как хорошо на свете одному

идти пешком с шумящего вокзала…

Как хорошо, на родину спеша,

Поймать себя в словах неоткровенных.

После прочтения этих строк от классического преклонения перед отечеством не остается камня на камне. Лирический герой воспринимает родину абстрактно. Он более всего дорожит своим одиночеством. И, мысленно лаская родину словами, уносится совсем в иные просторы, мечтает совсем об иных переменах в своей судьбе.

Итак, Бродский потерял много раз привычно и схематично воспетую родину, с которой мог разговаривать на «ты». Взамен он получил Россию Бунина, Ходасевича и других великих русских писателей, которые, оказавшись в эмиграции, могли позволить себе разговаривать с родиной с некоторой резкостью и даже с сарказмом. У Бродского появляется показательное в этом плане стихотворение о родине:

ЗАМЕТКИ ДЛЯ ЭНЦИКЛОПЕДИИ

Прекрасная и нищая страна.

На Западе и на Востоке — пляжи

двух океанов. Посредине — горы,

леса, известняковые равнины

и хижины крестьян. На Юге — джунгли

с руинами великих пирамид.

На Севере — плантации, ковбои,

переходящие невольно в США.

Что позволяет перейти к торговле.

Как видим, ощущение родины у поэта резко изменилось в энциклопедическую сторону. Для энциклопедии, как известно, характерны только исторически значимые детали. Так, в поэзии Бродского-эмигранта провинциальный российский вокзал и «бормотуха», как называют обычное вино, заменяются на горы, равнины, пляжи океанов, руины пирамид и даже на новые экономические отношения с США.

Автор специально замаскировывает словами свое новое откровение. Невдумчивый читатель может и не догадаться, что речь в этом стихотворении идет о России. Например, поэт к таким предметам вывоза из этой страны, как цветные металлы и поделки народных мастеров, прибавляет для маскировки кофе и марихуану. Далее перечисляется история страны. Рисуется она такими фразами: «История страны грустна», «нельзя сказать, чтоб уникальна», «комплекс Золотой Орды», «Сегодня тут республика. Трехцветный флаг развевается над президентским палаццо», «Конституция прекрасна. Текст со следами сильной чехарды диктаторов» и т. д. У читателя после этих уточнений нет больше сомнения, что эта страна — Россия, но читатель чувствует себя в ней несчастным аборигеном. Кончается стихотворение такими строками:

…В грядущем населенье,

бесспорно, увеличится. Пеон

как прежде будет взмахивать мотыгой

под жарким солнцем. Человек в очках

листать в кофейне будет с грустью Маркса.

И ящерица на валуне, задрав

головку в небо, будет наблюдать

полет космического аппарата.

Вот как изменилась родина И. Бродского, пока он нес на своих плечах тяготы эмиграции. Но когда читатель прочтет, каким годом датировано это стихотворение, то он удивится и восхитится пророческим гением И. Бродского. Дата написания — 1975 г. До перестройки еще десять лет! А мы узнаем в стихах поэта о родине все приметы сегодняшнего дня России: и триколор, и торговлю культурными ценностями, и даже ностальгию по коммунистическому вчера. Из отношения поэта-эмигранта к родине, стало быть, можно больше узнать правды о ней, чем от поэтов, живущих рядом. Наверное, это закономерность. До тех пор, пока мир будут раздирать противоречия, взгляд независимого человека всегда больше увидит в нашем будущем и настоящее. Как это удалось сделать лауреату Нобелевской премии поэту Иосифу Бродскому.

www.allsoch.ru

ИОСИФ БРОДСКИЙ: «ТУНЕЯДЕЦ», СТАВШИЙ НОБЕЛЕВСКИМ ЛАУРЕАТОМ

В мае у Иосифа Бродского юбилей — 65 лет. Золотое перо? Я бы сказал: с бриллиантовыми вкраплениями. Последний великий поэт XX столетия. Символ свободы. Певец империи и провинции. Определений Бродского, как и мнений и оценок, существует множество, от эмоциональных («Иосиф есть совершенство» — Белла Ахмадулина) до рассудочно-аналитических («Бродский сумел сделать то, что не удавалось еще никому: возвысив поэзию до философской прозы, он истончил прозу до поэтической лирики» — Петр Вайль).

В мае у Иосифа Бродского юбилей — 65 лет. Золотое перо? Я бы сказал: с бриллиантовыми вкраплениями. Последний великий поэт XX столетия. Символ свободы. Певец империи и провинции. Определений Бродского, как и мнений и оценок, существует множество, от эмоциональных («Иосиф есть совершенство» — Белла Ахмадулина) до рассудочно-аналитических («Бродский сумел сделать то, что не удавалось еще никому: возвысив поэзию до философской прозы, он истончил прозу до поэтической лирики» — Петр Вайль). Бродский — это марка. Бренд. Пароль в истинную поэзию. Миф и легенда. Писать о нем чрезвычайно трудно, поэтому заранее прошу у читателей прощения, что пишу не полно, не так и, может быть, даже не о том, словом, сумбур. Несколько штрихов биографии. Иосиф Александрович Бродский родился 24 мая 1940 года в Ленинграде. Отец — военный моряк, после демобилизации — фотокорреспондент. Мать — Мария Вольперт — бухгалтер. С юности Иосиф был рыжим с конопушками. Один знакомый его говорил: «Что такое Бродский? Это такое чахлое еврейское растение…» Чахлое и непоседливое. Бродский не окончил 8-й класс и ушел из школы в «большую жизнь»: фрезеровщик на заводе, прозектор в морге, сезонный рабочий в геологических экспедициях, картограф, кочегар, матрос, смотритель маяка. Сделал попытку стать подводником, но во 2-е Балтийское училище его не приняли, скорее всего из-за еврейского происхождения. А вот посещать лекции на филфаке ЛГУ разрешили. Но перебор профессий — не главное. Главнее, что Иосиф Бродский ощущал себя поэтом. Он бредил стихами. Знакомые шутливо и снисходительно называли Бродского «ВР», что означало «великий русский поэт». Они шутили, но Бродский верил в свое величие с ранних лет. Евгений Рейн вспоминает, как в их компанию молодых поэтов ворвался однажды юный Бродский, и Леонид Ентин молил Рейна: «Б-га ради, спаси! Пришел мальчик, который не дает нам спокойно выпить. Все время читает свои стихи...» Позднее Бродский вошел в круг молодых ленинградских поэтов, которым покровительствовала Анна Ахматова, назвавшая их содружество «волшебным хором» (Рейн, Бобышев, Найман). В 21 год Иосиф Бродский написал замечательный «Рождественский романс»:Плывет в тоске необъяснимой среди кирпичного надсада ночной кораблик негасимый из Александровского сада. Ночной кораблик нелюдимый, на розу желтую похожий, над головой своих любимых, у ног прохожих... И провидческая концовка — надежда: ... как будто жизнь начнется снова, как будто будут свет и слава, удачный день и вдоволь хлеба, как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево.Она и качнулась сначала влево. И тут следует вспомнить, что становление Бродского проходило после того, когда закончилась «оттепель» и пошли андроповские заморозки. Вписаться в советскую поэзию с ее надрывным патриотизмом и крикливым оптимизмом Бродскому было трудно: он не испытывал никаких «верноподданнических сантиментов». Он пытался быть самим собой, что уже было подозрительным для власти. Первая публикация Бродского — «Баллада о маленьком буксире» (журнал «Костер», ноябрь 1962) да несколько переводов. Но и этого было вполне достаточно для гонения. И вот первая публикация в «Вечернем Ленинграде» — «Окололитературный трутень», и вторая — «Суд над тунеядцем Бродским», — и началось позорное судилище. Первый привод в суд состоялся 18 февраля 1964 года (Бродскому шел 24-й год). И сразу звонкий ярлык «тунеядец!», окрик «Бродский, сидите прилично!» и вопрос, преисполненный государственного пафоса: «А что вы сделали полезного для Родины?!» Судья Савельева никак не могла понять, что такое «подстрочник»: «Вы перевели часть книги «Кубинская поэзия». Вы что, кубинский знаете? Не знаете? Значит, вы пользовались чужим трудом». И зубодробительный судейский вопрос: «А почему вы вообще считаете себя поэтом? Кто вас им назначил?» Бродский ответил, что это от Б-га. Судья взвилась до потолка. Приговор: 5 лет ссылки за «тунеядство». Ссылку Бродский отбывал в деревне Норинская Архангельской области. И работал напряженно над собой. У него была фантастическая способность к самообразованию. Он выучил английский язык, читая поэзию Джона Донна со словарем. Через полтора года под давлением общественности Бродский был освобожден и вернулся в Ленинград, где его по-прежнему игнорировали газеты и журналы, об издательстве и речи не могло быть. Но Бродского заметил благосклонный Запад, и в 1965 году в Нью-Йорке выходит первая книга стихов. Удивительный язык Иосифа Бродского! Он сам говорил: «Биография поэта — в покрое его языка». А покрой удивительный: Бродский и архаик, и лирик, и романтик, и мистик, и историк — все сразу. «Вся цивилизация XX века существует в его поэтических образах» (Чеслав Милош). Как заметили специалисты, Бродский видел реальность с двух сторон — и с той, что видима людям, и с изнанки. Он глядел на вещи из бытия и из небытия, и от этого они приобретали особенный объем. Он не был актером своих стихов, вынужденным повествовать о своей судьбе, собой гордиться, себя жалеть и за себя сражаться. В нем, как выразился Самуил Лурье, произошла децентрализация личности, его стихи — это Вселенная, которая вращается не вокруг своего героя, а вокруг чего-то высшего. Вот концовка раннего стихотворения «Проплывают облака» (1961):Где-то льется вода, вдоль осенних оград, вдоль деревьев неясных, в новых сумерках пенье, только плакать и петь, только листья сложить. Что-то выше нас. Что-то выше нас проплывает и гаснет, только плакать и петь, только плакать и петь, только жить.Позиция «только плакать и петь» вырывала Бродского из привычного литературного круга, где хороводят и маститые мэтры, и представители андеграунда, и эстрадные жонглеры. И ни в какой мере Бродский не проходил по спискам диссидентов, он не бросал открытый вызов власти. Но все равно власть чувствовала в нем чужака, скрытую «контру». И сделала все, чтобы вытолкнуть его за пределы страны. Ему было горько, и это отчетливо видно на фотоснимке в аэропорту, где он неприкаянно сидит рядом с чемоданом. 4 июня 1972 года поэт выехал из Советского Союза и больше никогда не возвращался на родину. Покидая отчизну, Бродский написал письмо Леониду Брежневу «с просьбой позволить… присутствовать в литературном процессе в своем отечестве». Эта просьба была наивной. А дальше потекла жизнь американская. Бродский начал работать в Мичиганском университете. Потом шесть лет преподавал в колледже Маунт-Холиок в штате Массачусетс. Еще — Нью-Йорк. На вопрос «Бродский был счастлив в Америке?» его друг Виктор Голышев ответил: «Его жизнь висела на нитке, ему два раза перешивали околосердечную артерию. При этом он каждую неделю ездил из Нью-Йорка в Массачусетс преподавать и жил один в профессорском доме — а по ночам его часто прихватывало…» Преподавал, занимался активным творчествам («Скрипи, скрипи перо! переводи бумагу!..»), выпустил немало книг («Часть речи», «Конец прекрасной эпохи», «Римские элегии», «Мексиканское романсеро», «Урания» и другие). Освоил, почти в совершенстве, язык и писал на английском эссеистику (сборник «Меньше единицы», 1986). Сборник «Less then one» произвел большое впечатление и сразу был переведен на многие языки, что явилось важным аргументом в пользу Бродского в Нобелевском комитете. В книгу вошли 18 эссе, два из них автобиографические. Одна только фраза из эссе: «Надежная защита от Зла — это предельный индивидуализм». Советы Бродского исполнены мудростью раввина. Американским студентам он советовал: «Старайтесь не обращать внимания на тех, кто попытается сделать вашу жизнь несчастной. Таких будет много — как в официальной должности, так и самоназначенных. Терпите их, если вы не можете их избежать, но как только вы избавитесь от них, забудьте их немедленно». И еще: «Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы... Каким бы отвратительным ни было ваше положение, старайтесь не винить в этом внешние силы, историю, государство, начальство, расу, родителей, фазу луны, детство, несвоевременную высадку на горшок и т.д.» Жизнь в Америке складывалась интересно, тяжело и бурно, с приступами одиночества: «Все мы приближаемся к поре безмерной одинокости души», — говорил он. Когда в Америку приезжали русские поэты, Бродский непременно вел их в ресторан, всем давал деньги, выступал на вечерах даже у тех, кто ему не нравился, и говорил, какие они хорошие. Виктор Голышев отмечал: «В этом смысле Бродский был замечательно беспринципен: человеческое существование он ставил выше своих личных оценок. Это очень редкое свойство среди пишущих людей». Бродского частенько видели в ресторане Романа Каплана «Русский самовар», 3 декабря 1995 года там за столиком он набросал строки:Зима! Что делать нам в Нью-Йорке? Он холоднее, чем луна. Возьми себе чуть-чуть икорки и водочки на ароматной корке – погреемся у Каплана. В 1987 году разорвалась «бомба»: эмигрант и изгнанник Иосиф Бродский получил Нобелевскую премию. В СССР многие взвыли: как Бродскому?! А я? А мы? Да кто он такой?! Александр Межиров резонно заметил одному из возмущавшихся, Евтушенко: «Чего вы хотите, Женя? Бродский отдал поэзии 100 процентов, а вы только 5 процентов!» И еще одну награду получил Бродский: звание поэта — лауреата США. Русские литсобратья негодовали (Эдуард Лимонов назвал Бродского «поэтом-бухгалтером»). Негодовали и власти. Бродскому отказали во въезде в Россию, и когда умерла мать и когда ушел отец. Мстительно и жестоко. А о чем говорил Бродский в своей Нобелевской речи? «Я совершенно убежден, что над человеком, читающим стихи, труднее восторжествовать, чем над тем, кто их не читает». И далее: «Я не призываю к замене государства библиотекой, — хотя мысль эта неоднократно меня посещала, — но я не сомневаюсь, что, выбирай мы наших правителей на основании читательского опыта, а не на основании их политических программ, на Земле было бы меньше горя». В 28 лет Иосиф Бродский поклялся себе, что увидит Венецию. В 1972 году, в 32 года, он реализовал свою мечту. В Венеции он жил и писал о ней стихи.Шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки, как непарная обувь с ноги Творца, ревностно топчут штили, пилястры, арки, выраженье лица...Венецианский аристократ, граф Джироламо Марчелло отмечал: «Бродский был венецианцем, да, настоящим венецианцем. Его стихи — это как вода в городе: бесконечный прилив — отлив, то выше — то ниже». Там Бродский чувствовал себя, как дома: ему нравилась влажность Венеции и ее горделивая водная стать, здесь он был персоной. Кто-то из друзей поэта пустил остроту про «Бродский треугольник»: Ленинград — Нью-Йорк — Венеция. После получения Нобелевской премии стихи и прозу Бродского стали публиковать на родине — в «Новом мире», «Знамени», «Неве». Первая книга, вышедшая в Москве, — «Пересеченная местность», затем появились многие другие и наконец — четырехтомное собрание «Сочинений». У меня хранится маленький сборничек «Назидание» (1990). Одно из сильнейших стихотворений — «На смерть Жукова» А тем временем сердце Иосифа Бродского работало все хуже и хуже — трудно дышал, быстро уставал, нужна была еще одна операция. В ночь с 27 на 28 января 1996 года поэта нашли мертвым на полу, у двери. Ему не хватило 4 месяцев до 56 лет. По нью-йоркскому радио сообщили: «Сегодня в Бруклине во сне умер русский поэт, нобелевский лауреат Иосиф Бродский...» Газета «Правда» выступила со злобной заметкой «На смерть поэта», где Бродскому противопоставили русских поэтов Пушкина и Есенина: «А Бродского в лучшем случае можно назвать «русскоязычным», да и то с натяжкой, поскольку в последние годы он все больше на английском писал. И похоронят его не в С.-Петербурге, а в Венеции. Так какой же он «русский»? А может, не мучиться и назвать Бродского «великим еврейским поэтом»?..» Что ж, и это надо помнить... Бродского похоронили на венецианском острове Сан-Микеле, там же, где похоронены Стравинский и Дягилев. На мраморном памятнике надпись: «Иосиф Бродский. 24.V.1940-28.I.1996. Joseph Brodsky».

www.alefmagazine.com

---

Смотрите также

• 
  Закваска для выпечки хлеба
• 
  Сколько хромосом у хлеба
• 
  Булочки кукурузные русский хлеб
• 
  Нарезка хлеба должна проводиться
• 
  Хлеб наемника шалашов евгений
• 
  Хлеб наемника евгений шалашов
• 
  Черный хлеб для печени
• 
  Ржаной хлеб при панкреатите
• 
  Нынешний хлеб крупин читать
• 
  Хлеб зерновой чем полезен
• 
  Хлеб всему голова плакат