Читать онлайн "Рассказы" автора Крупин Владимир Николаевич - RuLit - Страница 2. Нынешний хлеб крупин читать

«Рассказы» – читать

Владимир Крупин

Было дело под Полтавой

Первым, кого я встретил, ступив на поле Полтавской битвы, был священник. Мысль мгновенно мелькнула: как хорошо в таком святом месте первым делом получить благословение, и я рванулся к нему, привычно складывая ладони. И тут же меня отшатнуло — а вдруг он филаретовец. Но уже и батюшка делал шаг навстречу. Все-таки я спросил:

— Благословите, батюшка. А, вынужден спросить, какой вы юрисдикции?

— Той, что надо, — отвечал он, крестя меня и приветливо улыбаясь.

Надо ли говорить, что украинский раскол, начатый митрополитом Филаретом, явление не только религиозное, но и нравственное и даже политическое. Не будь его, разве б мыслимы были такие щиты с портретом изменника и надписями на них: «Мазепа — перемога украиньской державы»? А плакаты были размером, как щиты с рекламой пива.

Жовтно-блакитные знамена подавляли все остальные. На втором месте были шведские, на третьем российское трехцветие. Жупаны и папахи, длинные усы и лихие оселедцы, красные просторные шаровары, сапоги гармошкой — все раньше казалось бы каким-то костюмированным праздником.

В общем-то это и был праздник, и великий праздник — 300-летие Полтавской битвы, но сразу было понятно, что хозяева незалежной, незаможней, самостийной, щирой Украйны присвоили его полностью себе. Да еще поделились со шведами, которых тут тогда побили, а сейчас они были тут дуже желанными. Сегодняшняя Украина присвоила себе не только территории Российской империи, но и ее прошлое. Героическая битва, которая спасла Россию, сейчас от России была отторгнута. Теперь получалось, что она не в России произошла, а за границей. Дюжие парубки, конечно, были ряжеными, но были не актерами тут, а заправилами. Они тут были хозяева. Нас, российскую делегацию, не то чтобы зажимали, нет, ставили в первые ряды, но как-то постоянно давали почувствовать, что мы здесь гости. Но хлеб-соль была так хороша, так красивы дивчины в венках, лентах и монистах, что это перебарывало горечь. Гремела бравая музыка, но почему-то эстрадная, а не марш Преображенского полка, который напоминал бы о погибших здесь русских воинах.

Все теперь умные, и некому сказать, что нет уже никакого толку от перемывания истлевших царских костей, особенно Петра I. Все власти черно-белые. То есть полный злодей — это сам сатана, а прислужникам своим он даёт возможность для обольщения людей свершать еще и добрые дела. Ирод избил младенцев, но течёт доселе водопровод Ирода, тот же Мазепа и храмы строил. Взять Берию — о беспризорниках заботился. Все это к слову. Петр — явление, как и Сталин, промыслительное, и не нам, земнородным, понять их всецело. Достаточно сказать: «Бог всем судья».

Так вот, Полтавская битва — может быть, да и не может быть, а точно — главное свершение Петра. Здесь уместнее прибегнуть к цитатам из работ, вышедших в свое время к 200-летию Полтавской битвы. Победа в ней покончила с хозяином Европы Карлом XII, переменила западный взгляд на нас, русских.

Далее выписка из книги «Храм во имя Сампсония Странноприимца на поле Полтавской битвы», издание 1895 г., Полтава: «Все теперь должны были переменить свой взгляд на „варварскую Московию“, на ее царя гордые соседи стали смотреть с почтением, дорожили его дружбой и не смели оскорблять русского флага, который стал развеваться на водах Балтийских… Народ стал доверчивее относиться с своему Государю, примирился со всем, что раньше казалось ему тягостным, и уже безропотно смотрел на внутреннее преобразование, видя в нем причину недавней славы и необходимое условие будущего величия. Не забудем, наконец, и еще одного весьма важного последствия бранного дела под Полтавой. Ведь всего полвека прошло с тех пор, как Богдан Хмельницкий вырвал многострадальную Малороссию из рук Польши и присоединил ее к единоверной Москве. Значит, не успела еще Польша забыть этой потери и поджидала только удобного случая, чтобы возвратить утерянное. Проиграй мы сражение под Полтавой, тогда бы не отстоять юго-западной России своей независимости, и воротились бы к ней те страшные времена унии, когда святые места наши отдавались в аренду жидам, и храмы православные запечатывались, и имения церковные отбирались в пользу католического духовенства и прочее. Теперь же Польша не смела спорить с Петром; обессиленная еще раньше теми же шведами, она навсегда похоронила свои надежды на Малороссию… Полтавская победа принесла нам великие блага: она сразу и, даст Бог, навсегда сделала Россию могущественнейшим государством мира, государством единым и нераздельным. Недаром благодарные потомки назвали эту победу Русским Воскресением».

И я, благодарный потомок, шел по полю битвы, оглушаемый орущими динамиками, бодрыми криками увеселителей, и все пытался понять, почему мы, славяне, так легко сдали врагам славянства главное — наше братство? Как смогли украинофилы вбить в умы дикую мысль об украинской национальности? Это же, как и русские, народность одной семьи. Причем всегда самостоятельная. Еще с Алексея Михайловича малороссам давалась свобода сношения с внешними соседями и государствами, исключая поляков и турок.

В самом слове «малороссы» только упертый ум увидит нечто обидное для украинцев. Не украинцы малые, они не меньше любых других, а Украина — малая родина русского славянства. Малая родина — это самое дорогое для человека, любящего свое отечество. Малая, то есть та, где ты родился, мужал, любил, откуда уходил в мир. Мать городов Киев, Крещатик — это навсегда для нас Малая Русь, давшая жизнь Руси Великой, крестившая и Белую Русь; это ли не самое почетное в семье славян? А уж для меня-то тем более: Киев — город моего небесного покровителя святого Владимира.

В армии я служил с хлопцами из Украины. Были там и левобережные, и правобережные, западэнцы. Доть, Аргута, Коротун, Титюра, Балюра, Муха, Тарануха, Поцепух, Пинчук, Падалко, Гончар… Где вы, теперь уже седые, друзья-однополчане? Что нам было делить и тогда и что делить сейчас? Я как любил вас, так и люблю. Ну да, звали вы меня москалем, и что? Какая тут обида, вы и сами хохлы. Хоть и кацапом зовите, меня не убудет. Своя же семья. И кто сейчас обижается на всякие прозвища? Макаронники итальянцы, лягушатники французы? Смешно. Смешно же вам было, когда москали не могли правильно выговорить, по вашему мнению, слово «паляныця», тут вы чувствовали превосходство, но и это смешно.

Между тем радио на четырех языках: русском, шведском, английском, украинском пригласило делегации к возложению венков на могилу павших воинов. Идем. Нам раздали по две розы. Впереди всех, конечно, по праву, военные. Очередь медленная и огромная. Несем привезенный увесистый венок — дар Москвы. Но идти благоговейно не получается. По крайней мере у меня. Пристал спутник, непрерывно говорящий, киевский пишущий человек, шутник. Представился: Олесь. «Коротич — така дуже невеличка персона, а наделал дилов, да? А слыхали шутку: „Вы нам Чернобыль, мы вам Коротича“?

Он сильно моложе меня, поэтому я особо с ним не церемонюсь:

— А тоби не будет выволочка за то, что с москалем размовляешь?

— Та ни, — радуется он разговору. — Вся Украйна за союз с Россией.

— Но есть же и заюленная Украйна.

— То запад заполяченный.

— Помнишь присказку советских времен, — говорю я, — „москаль на Украине, хохол на Сахалине“? Конечно, все ее знали. Что же хохлы Сахалина, Сибири, центра России не возвертаются на незалежню, незаможню, самостийну? Потому что им и там лучше всех. Украинцы у нас везде, и везде в начальстве. По Сибири, по нефтяным местам, может, только пока банки у евреев не отняли. Думаю, временно. Есть же пословица: „Где хохол прошел, там трем евреям делать нечего“. Говорю с гордостью за украинцев. Нас-то евреи переевреили, телевизор посмотри — убедишься.

Спутник мой смеется, и вскоре его растворяет толпа.

Могила — высокий рукотворный курган рядом с церковью. На вершине большой гранитный Крест, водруженный в 1894 году при Александре III, и возобновленная им надпись, сделанная собственноручно Петром I после захоронения убитых: „Воины благочестивые, за благочестие кровию венчавшиеся, лета от воплощения Бога-Слова 1709, июня 27 дня“. 1345 человек погребено под крестом. Тогда же Петр особым указом выразил пожелание „в память сей преславной виктории“ построить на поле битвы мужской Петро-Павловский монастырь с приделом в честь Сампсония Странноприимца. Почему Петро-Павловский? Потому что император хотел вступить в бой в день Петра и Павла, но обстоятельства вынудили начать битву на два дня раньше, в день святого Сампсония.

Но очень не скоро исполнились царские предначертания. Лишь в конце XIX века был освящен храм на исторической земле. К юбилею усилиями православных Украины и при помощи посольства России в Украине храм отремонтирован, виден отовсюду, прямо сияет, очень красиво сочетаются белые стены и голубые наличники, зеленая крыша и центральный золотой купол.

Идем к нему. По расписанию торжеств сейчас Литургия. Служат несколько архиереев и несколько десятков священников.

— Церковь Московского Патриархата, — с гордостью говорит старуха в белом, обшитом по краям кружевами платочке. — Иди, брат, за мной. —

Она тут своя. Проводит меня поближе к певчим, к амвону. Хоров два, оба необычайно молитвенные и слаженные.

Храм просторный, весь переполненный нарядными людьми. Центральный образ — Христос, раскрывший объятия, но еще не на Кресте. У ног Его ангел, подающий Ему чашу. „Отче наш“ и „Символ веры“ гремят мощно и единоустно. Еще бы — запевалы такие голосистые, рослые дьяконы. Проповедь на украинском наречии вперемежку с русским.

— Через триста лет откликнулись души воинов, услышались нами их голоса.

Крестный ход. Колокола. Сквозь них слышится радио, дикторы читают приготовленный текст: „Прапори России, прапори Швеции та Украйны“.

Нас направляют к так называемой „Ротонде примирения“. Сказал я „к так называемой“ специально, ибо так ее называют и так написано, к моему недоумению, в программе. Почему не часовня? Да вот и она. Да, часовней эту садовую беседку не назовешь. Ладно, хай будэ ротонда. Три опоры символизируют что? Нет, не Святую Троицу, а три государства: Россию, Украину, Швецию. Ударил гимн, вначале российский. Так по алфавиту. Украинскому гимну подпевали, но мало. „И покажем, шо мы браття козацького роду“. Шведский гимн был без слов, но рядом стоящий высокий седой старик сорвал с головы шляпу (а до того был в ней) и во все горло запел. Значит, швед.

Но освящающий ротонду архиерей называет ее часовней.

— Освяченна часовня полеглых воинов.

Ветер хозяйничает в микрофоне, шатает древки флагов и знамен, трещит полотнищами. На ротонде на трех языках написано: „Время лечит раны“. Лечит, да, но наносит новые, вот печаль.

— Шановна громада, — меж тем говорят ведущие, — ласкаво просимо!

Дают слово приехавшим гостям и хозяевам. Открывая, один из хозяев:

„Пусть Полтавское поле будет полем туризма, и на нем мы найдем новых друзей“. Посол Швеции напомнил о величии Швеции и сказал интересную фразу, что благодаря Полтавской битве Швеция обрела теперешние границы и живет в мире с соседями и „с самой собой“. Далее о сотрудничестве, инвестициях, далее о том, что „битва помогла шведам обрести историческую родину“. Надо же. Я записал. И еще: „Нельзя допустить истории править балом“. Может, эта молодая переводчица неточна? Кто ж тогда правит балом, как не история? Только вот кто ей подчинился, Карл XII или она Карлу? Петр-то был вынужден биться за Россию и сохранил ее в истории, а Швеции что тут было делать? Зря им Петр шпаги вернул. Они снова здесь. И уже учат разврату, по образцу шведских семей.

Это я сердито сказал товарищу по делегации. Он примирительно коснулся моего плеча:

— Не кипятись, надо быть политкорректным.

— Политкорректность — это трусость, — не уступал я. — Политкорректность приводит к тому, что политики запускают болезнь до того, что лечит ее народ своей кровью.

Программа дня продвигалась далее. Представительница Украины сильно хвалила Мазепу. „Дал шанс Украине“. О так от. Еще же ж у них и Петлюра, и Бандера, много героев. Они на портретах не стареют. Стабильность. Предательство нынешних властей опирается на предателей в истории.

Узнал, во сколько собираться перед обедом, и пошел по полю. Сотни и сотни автобусов, тысячи и тысячи машин. Обилие флагов, пестрота эмблем на них: и солнце с человеческим лицом, и трезубцы. Нарядные люди отовсюду. Нет, есть, есть сегодня ощущение праздника единения славян, есть. Был свидетелем встречи двух отрядов казачества. Шли они друг другу навстречу. Одни шли к ротонде, другие от нее. И первые грянули: „Любо, терцы!“ И вторые в ответ еще громче: „Любо, донцы!“ Вот это любо так любо. А ведь были в истории казачества такие раздраи, непримиримость такая, что и вспоминать не хочется. И не надо. Забыть их и жить дальше.

Две дивчиноньки, пичужки такие, торгуют под полотняным навесом водой, пивом и мороженым и зовут:

— Диду, ходи до нас. Диду, вы с Москвы? Так в вас же кризис, визьмить, — протягивает мороженое, — то бескоштовно. И русские рубли берем. По курсу. А долларив нема?

— Та вин же ще не диду, — говорит другая, — вин ще дядько.

Обе такие веселые, молодехонькие хохотушки. Говорю:

— Все-таки Мазепа предатель. Это не мое мнение, это историческая правда. А вы как розумиете?

— Та нам-то шо? — отвечают они и хохочут.

Тут налетел такой порыв ветра, что повалил навес, девчаткам стало не до меня. Помог им и стал возвращаться к церкви. Навстречу большая группа молодежи. Несут соломенное высокое чучело. На его желтой груди плакат „Мазепа — Иуда“. К нему привешен картонный кружок с надписью „30 гривен“. К молодежи подскакивает милиция, требует уйти. „Гэть видсиля!“. Насильно заворачивают. Милиции помогают подскочившие парубки в национальных кафтанах. Начинается даже драка, но уже зажигалками подпалили снизу чучело. Солома трещит, пылает.

У меня звенит колокольчик мобильника. „Ты где?“ — „Где я могу быть? На поле“. — „Тут везде поле. Где именно?“ Я оглянулся — недалеко остановка автобусов. „Я у зупинки“. — „Какой?“ — „Сейчас прочту. „Институт свинарства“. — „Выдумал?“. — „Иди и сам смотри“. — „Скоро обед“.

Меня останавливает старик моих лет, украинец в рубашке-вышиванке. Я почему-то радостно подумал: не сослуживец ли? Пожал протянутую руку:

— Вы в 60-м — 63-м не служили в ракетной артиллерии в Подмосковье, в Кубинке?

— Там не. — И весело говорит, видимо, уже не раз прозвучавшую от него шутку: — Служил в засадном полку украинского вийска в Полтавской битве. Було його не треба, отсиделся. Вы туточки впервой? Показать вам памятник хороший полковнику Келину?

— Конечно!

Мы идем и вскоре стоим у памятника герою. Келин удерживал крепость Полтавы против шведов, когда превосходство их в численности было в несколько раз против русских.

— Эй, Полтава! — раздается крик из толпы на площадке среди зелени. — Эй, Полтава! Посвистим, покричим, покрякаем! Диджей, вдарь!

На земле расстелен огромный лист линолеума. На него поочередно выскакивают хлопцы в широченных штанах, майках с иностранными надписями, ловко, под музыку, пляшут, крутятся, скачут. Вдруг начинают выделывать невообразимое: вращаются на животе, на спине, на голове даже. Руки летают как пропеллер, ну орлы! Загляделся и потерял провожатого. Да уже и пора к своим. Обедать, на конференцию и на аэродром. Лететь до дому, до хаты. Еще замечаю на парковой скамье крупные буквы: „Тут была группа Ниочем. Тепа и Максим“. Хотелось и просто походить по улицам, и в магазины зайти, но время поджимало. Только вывески и достались. „Женочи та чоловичи чохи та панчохи. Одяг“. То есть женская и мужская одежда. Плакат против „кишковых захворюваний“.

Обед замечательный, украинский. Борщ, сало, пампушки, галушки. Так и вспоминается гоголевский Пацюк и песенный казак Грицько, который „любил соби дивчину тай с сиром пыроги“, потом, когда надо было сделать выбор, то заплакал и сказал: „Вы, кляты вороги, визмить соби дивчину, вид-дайте пыроги“. То есть дороже дивчины они оказались для Грицько.

А по дороге на конференцию опять утренний спутник Олесь хочет знать причины нашей теперешней размолвки.

— Знаешь, кто вас сделал несчастными? Подожди, не возражай. Конечно, несчастные! Как это — славяне и вдруг бежать из семьи славян? А дуракам бросать листовки: „Москаль зъил твое сало, москаль истопил твой уголь“. Шушкевичи, Кравчуки, Ющенки, они — слабовольные жертвы, главная вина на католиках и протестантах. Да еще Тарас Шевченко. Его искалечили поляки и пьянство. Попал в Польшу совсем молоденьким за два года до польского восстания 1831 года. Вся Варшава была пропитана ненавистью к Москве, заразился. Какой ужас в „Кобзаре“, сколько ненависти к царю, Богу, России. Церковь православная как прыщ, это что? Призыв девственниц к блуду, издевательство над всем святым, призывает „явленними“ иконами „пич топити“, церковные одеяния „на онучи драти“, от кадил „люльки закуряти“, кропилами „хату вымитати“, это что? Сколько пошлости и сальности в его виршах! Олесь, „погани мы москали“, по его слову, или братья по крови Христовой?

— Розумию, шо мы всегда будемо рукопожатными.

— Еще бы. Куда вы без нас? НАТО вас защитит? Или Москва? Давай ще пидемо зараз до поля. — Я даже неожиданно для себя постоянно вворачивал в свои слова украинизмы. — Ты же знаешь историю. Почему же у вас такие политики? Сказали на Переяславской Раде: „Волим под царя Московского“, что еще? Народ волил! А политики? Умер Богдан, тут Выговский, волит противу Москвы. Пришел Юрий, сын Богдана, волит под Москву. Деление на право- и левобережные Украины. И опять политики мутят воды дружбы: и правобережный Дорошенко и левобережный Брюховецкий отдаются султану, волят под него. Когда хоть вы, бедные, вздохнете? Мало вам, что президент выписывает за народные деньги певца-педераста и ставит с собою на трибуну над Крещатиком? Или и этим чаша не полна? Или этим развратником в виде Сердючки. Дикость же! Это „сестра“ наших пошлых „бабенок“ из „Аншлага“. То так?

— Но Тарасе? — растерянно спросил Олесь.

— Убрали бы его памятник из Москвы, я бы недолго переживал. Многие ли заметили, что ельцинисты стреляли из танков по Верховному совету именно от гостиницы „Украина“, от памятника Шевченко? А на его бы месте поставить памятник дружбы народов наших.

— Какой?

— Сделать опрос мнений. Там берег Москвы-реки. Я бы предложил так: „Нэсе Галя воду, коромысло гнэцця, а за ней Иванко як барвинок вьецця“, а? О, как я помню украинку Галинку. Мы в армии ехали, в Шахтах стояли, разрешили выйти на десять минут. Десять минут, а память на всю жизнь. Галя. Вынесла с бабушкой на станцию вишни. Боже мий, яка ж хороша та Галя была. Потом так вспоминал! „Ты така хороша, дай хоч подывицця!“ У меня брат после института в Шахтах работал, все к нему хотел поехать, но уже женатый был. Да, Галя. Узнал, что Галя, ей бабка говорит: „Галю, швидче накладай“. Они вишню в бумажных кульках продавали. Тут парни из вагонов подвалили, на нее обрушились с комплиментами, но я-то знал, что она меня заметила. Да, так вот, Олесь. Меня жгло, взглянуть боялся. И она застеснялась.

Вскоре началась и конференция. Для начала наградили нашего посла, видимо, за вложенные в подготовку юбилея русские деньги. Потом пошли речи. Конечно, наши первенствовали, украинцы осторожничали. Как осуждать? Мы улетим, а им тут жить. Испытанные бойцы Валерий Ганичев, Сергей Глазьев, Александр Крутов, Леонид Ивашов говорили ясно, четко, доказательно. Выступления их при желании легко найти в интернете. Смысл: нам не жить друг без друга. И дело не в газовой проблеме, дело в братстве.

Мы крепко запаздывали к самолету. Но так как он шел не по расписанию, был чартерный, то есть купленный, то летчики и не сердились. На аэродроме даже дали двадцать минут на отдых. Я этим воспользовался и отошел подальше от аэродромных огней. Хотя и лето, а уже смеркалось, и луна без опоздания выходила обозревать свои владения. Еще немного сохранилось в Полтаве тех мазанок, которые освещала вот эта же луна, что и сейчас, и трепетали все те же „сребристых тополей листы“. То есть не те, такие же. „Тиха украинская ночь, прозрачно небо, звезды блещут, своей дремоты превозмочь не в силах воздух, чуть трепещут сребристых тополей листы…“ и так далее до „Ликует Петр, и горд, и ясен…“. Тут его выносил в центр истории „ретив и смирен верный конь“. Тут „Карла приводил желанный бой в недоуменье“. Отсюда утаскивали носилки с ним в безславие, отсюда бежал предатель Мазепа. Здесь сошла с ума соблазненная им крестница Мария, дочь оклеветанного Мазепой полковника Кочубея. Тут скакал всадник с зашитым в шапку доносом от Мазепы Петру…

И вот — граница меж нами, какая дикость! А как отец мой пел украинские песни! И как мы браво топали в армии под „Маруся, раз, два, три, калина, кудрявая дивчина в саду ягоду рвала“. А эта, известная во всех краях: „Было дело под Полтавой, дело славное, друзья“. И уж что говорить о пословице, употреблявшейся повсеместно, как знак поражения: „Погиб, как швед под Полтавой“.

И что? И опять гибнем, как шведы под Полтавой? А? Да ничего. Славянская семья все равно останется семьей. Мы, славянские народы — все равно братья. Ну, а как же политики? А политики тогда заслужат благодарную память в потомстве, когда будут слушать народ.

Холодный камень

Девочки Вика, Оксана и Маша были подружки. Они после школы не сразу шли домой, а вначале заходили на детскую площадку. Чаще только Вика и Оксана, потому что Маша всегда торопилась, у неё были младшие брат и сестра, и она с ними нянчилась. Сегодня опять не смогла пойти с подругами, и они остались вдвоём. Сидели на скамейке и разговаривали о прочитанном рассказе Гайдара "Горячий камень".

— Молодец этот Ивашка, — говорила Оксана, — весь измучился, перемазался, а закатил камень.

— Прямо как Сизиф, — поддержала Вика. — Помнишь "Мифы древней Греции"?

— Нет, — не согласилась Оксана, — Сизифа боги наказали и не давали камень закатывать, а тут Ивашка ради старика-сторожа старался. Только сторож не захотел. Пожалел своей жизни. Есть что вспомнить: в тюрьме сидел, царя свергал, церкви разрушал.

— Да-да, — сказала Вика, — Вот только плохо, что этот писатель-рассказчик курил. Прямо от волшебного камня прикурил. Курить плохо. Мальчишки за школой курят некоторые. Витька Семёнов курит. Так вот! Прямо желтый. На физре два раза не мог подтянуться. Так-то он очень смешной. Помнишь, англичанку передразнил? Мы укатывались.

— Передразнивать нехорошо, — строго заметила Оксана.

— Зато смешно.

— Чего ты всё про Витьку? Витька, Витька. Влюбилась?

— Ещё чего!

— Он все равно не за тобой, а за мной бегает, — сказала Оксана. — И за косу дёргает, и в столовой говорит: давай тарелку отнесу.

— Да и пожалуйста! Меня тоже дёргал.

— У тебя и косы-то нет.

— Но волосы-то есть, есть за что ухватиться. — Вика помахала хвостиком волос.

— А тарелку относил? — спросила Оксана. — Нет? А сотовый номер давал?

— Мало ли что, — не сдавалась Вика. — Сотовый! Он у меня математику списывает. Вот! — И добавила: — Мне бабушка говорит: твой дедушка был такой хулиган. Я говорю: бабушка, дедушка же такой хороший. Она говорит: это я его воспитала. Поняла намёк? Я так же Витьку воспитаю.

— Три ха-ха, — ответила Оксана. — А знаешь что, Вик? Давай, знаешь что? Устроим ему программу "Розыгрыш". На пустыре горы песка, что-то строить хотят. А рядом камни завезли. Давай один закатим, потом позовём Витьку, скажем: разбей камень, и курить больше не будешь.

— Камни же не горячие.

— И что? Нам главное, чтоб Витька поверил, что камень волшебный. А?

Тут им стало очень смешно, и они вдоволь похохотали. А потом и в самом деле пошли на пустырь. Но вначале позвонили Витьке и велели ему придти на пустырь с молотком.

— Так надо. Потом узнаешь… Да, мы все тут. Пока. Придёт, — сказала она Вике.

Стали выбирать камень. Ох, тяжеленные. И себя жалко, тащить тяжело, и Витьку жалко. Выбрали поменьше. Втащили на холм.

Витька пришел. И пришел в самом деле с молотком. Подруги сказали ему, что надо разбить камень, и тогда Витька будет сильнее всех мальчишек в классе. И курить не будет.

— Разбивай. Это как горячий камень.

— Что я, ненормальный, хороший камень ломать? Я и на уроке думал, ни фига себе — помолодеть, это же опять в детский сад идти. Кабы разбить, да взрослым стать… — Витька огляделся. — А Маша-то где?

— Нянчиться пошла, — сердито сказала Оксана. — Она многодетная у нас.

— А вы позвоните ей, пусть выходит. И детей выведет. Я с ними поиграю.

— Не буду я ей звонить, — сердито ответила Оксана.

— И я не буду, вот ещё! — решила Вика.

Тут у них, у обеих, засигналили мобильники. Конечно, пора было идти домой, обедать и делать уроки.

А Витька, оставшись один, потрогал камень, как будто проверял, не горячий ли. Сел на него. Долго собирался позвонить Маше, но так и не осмелился. И камень не стал разбивать. А курить он и так бросит. Что он, дурак, что ли, курить? Он и Маше обещал, что не будет курить.

Витька достал из кармана куртки начатую пачку сигарет, положил её на камень и ударил по ней молотком. Потом ещё и ещё, будто железо ковал. Но камень даже не треснул. Так и ушёл на фундамент будущего дома неразбитым.

Демократка Алиса и неблагодарный народ

Молодая женщина Алиса — дочка большого начальника, уже и сама большая начальница. Начальницей её сделали друзья папы. Естественно, что Алиса — демократка. Другой судьбы для неё в новой России быть не могло. Ещё бы — прадедушка был ярый большевик, дедушка и папа — передовые коммунисты, так что Алисе на роду было написано стать демократкой. Её послали в отстающую по всем показателям область, дали в подчинение медицину и школы и сказали:

— Конечно, не штат Флорида, но для биографии побудь там. А когда доведёшь медицину и школы до мирового уровня, тогда раздвинем пред тобой новые горизонты.

Начальником в области был тоже молодой человек, но постарше Алисы, и уже закалённый в боях за демократию. Еще со времён пьяной приватизации научился тасовать в речах мировое, примерное для нас, сообщество, разные инвестиции, новые технологии, знал, что такое ВТО, а что такое ТНК, соображал в нефтяных и газовых трубах, в ценных бумагах, умел хлопать по плечу, для популярности мог выпить с рабочим пивца, а с интеллигентами говорить о трезвости, вёл здоровый образ жизни, словом, держался курса и подходил как начальник и для области, и для Алисы.

Он, конечно, в любом случае помогал бы ей, но Алиса всё-таки решила стать его любовницей. Для удобства. И стала. При её-то происхождении и красоте, при её-то связях в столице. Но и ему такие отношения были выгодны. Жена у него караулила квартиру в Москве, да и что жена? Ну, настучат ей, он скажет: "Милая, а ты хочешь, чтоб я вместе с тобой сгнил в этой дыре"?

Алиса не отлавливала начальника в рабочее время, зачем? У него и дел много, и светиться часто около него ни к чему. При наличии личных отношений он сам к тебе ночью придёт. Тут и кукуй ему о своих проблемах.

— Какие же всё-таки люди чёрствые, — жаловалась она, запуская кофейный аппарат. — Говорю: так же нельзя, вы же не скотов, людей лечите. Где современное оборудование, где вообще всё? Где европейская аппаратура?

Начальник зевал:

— Ну и что? Закрыла?

— А как же, — всплескивала руками Алиса. — Дикие люди! Говорят: фельдшерский пункт всегда был. И что? "Всегда"! Хватит, говорю, нам этого позорного отставания. Прямо слаборазвитая Африка. "А где нам лечиться"? Есть районная больница, пользуйтесь. Ах, говорят, старухи не могут ехать! Говорю: поставьте им компьютер, пусть выходят на специалистов через интернет. Ах, денег нет! Денег у них нет, — говорила она язвительно, садясь с чашечкой кофе на колени к начальнику и давая ему отхлебнуть капельку.

Начальник тоже возмущается:

— Да заколебали они меня все! Самоуправления хотят, берите! И тут же деньги цыганят. Печатного станка у меня нет, сами изворачивайтесь. Не можете — уходите, посажу своего. Не надо больше кофе, давай сухонького, и бай-бай! Утром оппозиция придёт, надо выспаться. Придётся кость бросить. Пару мест добавить. А, с другой стороны, орут, ну и орите. Это же как раз и есть демократия. Сунешь должность, они и заткнутся.

— Да-да, милый. А я снова поеду малокомплектные школы закрывать. Но им же ничего не втолкуешь. Русским языком говорю: нерентабельно! Не въезжают! Детей далеко возить, отрыв от семьи, дорого! А как они хотели? — возмущенно восклицала Алиса, готовясь ко сну. — Зачем рожали? Зачем? Если не могут дать детям достойного образования. Лялик, это же средневековье: в одном помещении четыре класса начальной школы. Дурдом! Я зашла, мне плохо. Печка топится, и сушатся, представляешь, сапоги и валенки. Хорошо, у меня с собой "шанель". В коридоре понюхала. Ой, думаю, скорее отсюда. А они мне: ах, посмотрите нашу выставку рисунков, ах, мы вам споём, станцуем танцы народов мира. — Алиса грациозно повела голым плечиком: — В деревне, представляешь, печи топят, корова мычит и — танцы народов мира.

— Понравиться хотели, — говорит начальник, зевая и расстегивая рубаху. — И что, закрыла школу?

— А как иначе? Для их же пользы. Нет, ляльчик, очень они неблагодарные, очень. Говорят: "Мы тут родились, выросли, нам тут всё дорого, у нас тут родина".

— Будет им дорого, — говорит начальник, стягивая штаны. — Родина! Я убиваюсь для их счастья, я уж сам забыл, где и родился. Не ценят.

— Чёрствые, чёрствые люди достались нам, — воркует Алиса. — Да, вспомнила, там девочка, такая хорошенькая, наедине мне говорит, что учительница ей запретила джинсы в школу носить. И что мама её два раза шлёпнула. Но это вообще уже безпредел. Нет, я оформлю лишение родительских прав, употреблю ювеналку, эту дуру-учителку надо проучить. — Алиса уже вся в розовом пеньюаре. — Ляльчик, — она красиво простирает к нему руки, — а когда к морю? Когда? Ты обеща-ал.

Начальник вновь зевает, разводит руками, мол, не всё от меня зависит.

— Лялик, а почему тебе не дали центральную область, а Геннадию дали?

Начальник хмыкает:

— Он же прямой племянник, а я только двоюродный брат жены. Разница?

— Ну что, гасить свет? — спрашивает Алиса.

— Гаси.

Пастух и пастушка

Откуда взялась собака в деревне, чья она, никто не знал. Бегала по улицам, дети с ней играли. Но они-то поиграют да ужинать пойдут, а собака? Иногда вспомнят, вынесут косточку, но чаще забывают. Начнут телевизор смотреть или в разные игры играть, тут не до собаки. А к зиме и вовсе уедут. Поневоле собаке приходилось заботиться самой о себе. Ловила мышей. Даже кузнечиков, даже ящерок. Украла однажды цыплёнка, её поймал на этом хозяин цыплёнка, загнал в угол двора и избил палкой. Даже думал, что убил. Она уж и не шевелилась. Он выкинул её в овраг. Ночью пошел дождь, и она ожила. Тряслась от холода и боли и тихо скулила. Жалеть её было некому.

Она стала бояться людей. А они прозвали её Ворюгой. Жила на задворках, исхудала, вся была в репьях, кто такую полюбит?

Вообще, людей в деревне оставалось всё меньше. И, тем более, живности. Только немного коров да козы. Пастухом на лето нанимали одинокого старика Арсеню. Он каждый год говорил, что больше не будет пасти, сил нету. И всё-таки каждый год пас. Но нынче твёрдо заявил: "Пастушу последний год. Тут из-за одной Цыганки с ума сойдёшь". Так звали корову чёрной масти. И характер был у неё кочевой. Всегда норовила убежать. Как раз хозяин этой Цыганки чуть не убил собаку.

После дня Победы Арсеня первый раз выгнал коров и коз на пастбище. Вечером возвращался, а собака стерегла мышей у старого сарая. Увидела Арсеню, поджала хвост и стала боком-боком отходить.

— Не бойся, не съем! — весело сказал Арсеня. Достал из сумки, облупил и бросил ей сваренное вкрутую яйцо.

Ворюга в один заглот съела его. А когда Арсеня отошел, то подскочила и подобрала с земли белые скорлупки, и их схрустела.

— Ого, — сказал Арсеня. Посмотрел в сумку. — На вот ещё хлебушка. Мне уж горбушки не по зубам.

Ворюга мгновенно смолотила чёрствый хлеб. И опять смотрела на Арсеню.

— Да, миленькая, достаётся тебе, — сказал Арсеня. И всю еду, что осталась в сумке, вывалил на траву.

А дальше было вот что. На следующее утро Арсеня пригнал стадо к дальнему лесу. Но только хотел присесть на пенёк да съесть пирожок, как увидел, что чёрная Цыганка прямохонько полетела к зелёной озими.

— Ах ты, ах ты, такая-сякая! — закричал Арсеня, вскочил и побежал её заворотить.

Но разве, с его-то скоростью, догонишь такую резвую. Вдруг из кустов вылетела Ворюга, будто ею выстрелили как снарядом, в три секунды настигла Цыганку, обогнала, смело встала перед коровой и залаяла. Цыганка опешила, выставила рога, но Ворюга так грозно и смело лаяла, что корова, мотнула головой, мол, не буду с тобой связываться, и вернулась в стадо.

— Ну, женщины! — потрясённо и восхищённо говорил вечером Арсеня. — У неё ума больше, чем у меня. Я за целый день барином стал, завтра стульчик с собой возьму и книжку почитать. Главное дело, и коровы привыкли ей подчиняться. Ведь вот даже если они смирно пасутся, то все равно вокруг стада раза три обежит. То есть: я вас охраняю, кушайте травку на здоровье.

Какая же она Ворюга, я её Пастушкой назвал. Она ж не со зла, а с голодухи цыплёнка употребила. О-о, это золото, а не собака. Я пастух с маленькой буквы, она Пастушка с большой. Да, господа-товарищи, не зря сказано: "Кошку год корми — за день забудет, а собаку день корми — год будет помнить".

Но в тот день собака в деревню не пошла, осталась ночевать в поле. А рано утром, когда Арсеня вышел из дома, увидел, что она спит у ворот.

— Намучилась вчера, — сказал он. Присел и хотел погладить. И только коснулся грязной шерсти, как собака мгновенно очнулась, отпрыгнула и хотела бежать.

— Куда ты, куда? Я ж тебе завтрак приготовил. Ты ж три таких завтрака вчера заработала. А я уж боялся, не захочешь больше пастушить. — Он бросил ей лепёшку. — Поешь. Будешь сегодня помогать? Ох, спасибо скажу.

Хлопнул бичом и пошел по улице собирать стадо. Пастушка оставила его, но на пастбище прибежала. Он долго ею занимался, выдирал из шерсти репьи, даже клеща вытащил из лапы. Пастушка терпела всё героически. Только, когда он завёл её в воду и стал намыливать, она вырвалась.

— Ну, ничего, не сразу, — сказал Арсеня. — Лето долгое, ещё накупаешься.

И ведь напророчил. Лето началось жаркое, коровы постоянно хотели пить. Арсеня пас их или около пруда, или около реки. Но, кроме жары, летом для животных наступает ещё одно, очень тяжкое испытание — это гнус: комары, оводы, слепни. Чем жарче, тем они злее. Козы как-то легче переносят нападения кровососущих, а коровы нервничают, лезут в кусты, даже ложатся, чтобы хоть живот, и особенно вымя, не кусали, а более всего спасаются в воде. Зайдут в воду, вода покроет спину, и так им хорошо, что на берег не выгонишь. А выгонять надо: зачем же они пришли на пастбище? Надо есть больше травы, надо давать молоко. Но и отдохнуть от гнуса тоже надо. Хотя и в воде эти великие труженицы продолжают работать — жуют и пережёвывают траву.

Пастушка сама поворачивала стадо к реке или на пруд, разрешала зайти в воду, сама лежала в тени прибрежной ивы и дремала. Но не на оба глаза, в отличие от хозяина, на один, а другим посматривала на подчинённых. Над коровами вились и носились оводы и слепни. Иногда они не рассчитывали траектории полёта и попадали на воду, а с неё не могли взлететь. Жужжали, крутились на поверхности. Но недолго бывали их танцы на воде — снизу выныривали голавли и с удовольствием ими питались.

— Э-э! — воскликнул Арсеня, увидев такое дело. — Чего ж это я ваньку валяю, рассиживаю? Собака пасёт, меня освобождает от трудов. А зачем? Чтоб я её и себя, и людей рыбой кормил, так, Пастушка?

Собака одобрительно виляла хвостом, шла к берегу, лакала водичку и предупредительно коротко лаяла. Это не действовало. Выгнать коров из воды даже и Арсеня раньше не всегда мог. Хлопал бичом, заходил в воду, но коровы отходили подальше. И только когда жара спадала, шли пастись.

Но Пастушка не Арсеня. Бросалась в воду, заплывала со стороны реки, лаяла, сердито молотила лапами прямо перед рогатой мордой. Выгоняла одну, плыла к следующей. И добивалась своего — все коровы выходили на берег. Отряхивались и приступали к своему главному делу — ели траву.

Хозяйки сразу заметили прибавку в надоях и нахвалиться пастухом не могли. А он все благодарности относил к Пастушке.

Мало того, он стал ловить рыбу и приносил вечером в деревню. Отдавал хозяйкам по очереди, но денег ни с кого не брал.

— Мы с Пастушкой денег не любим, берём натурой.

Утром хозяйки выносили им половину свежего рыбного пирога. Они с Пастушкой за день его съедали. На пирогах да на молоке Пастушка поздоровела, повеселела. Шерсть стала гладкой, блестящей. В деревне все наперебой старались её погладить, она всем радовалась. Только когда подошёл тот мужчина, владелец цыплёнка, который бил её палкой, она попятилась и коротко зарычала. Он испуганно отошёл. Кстати, именно он держал корову Цыганку. Но и Цыганку Пастушка воспитала окончательно, стала она законопослушной. Мужчине теперь было стыдно, и однажды он через Арсеню передал для Пастушки не до конца обглоданные куриные косточки.

— Стыдно мне, конечно, ведь убить мог. Цыплёнка пожалел, все равно б съели.

Но вот с кем не смогла найти общего языка Пастушка, так это с козлом Борькой, вожаком козьего стада. Он всегда был важен, тяжело и с достоинством шагал, а тут вдруг — нате! У его стада появился новый начальник, вернее, начальница. И они её слушаются. Как он ни мемекает, они идут туда, куда их гонит Пастушка. Борька исхудал, ел мало. Подолгу стоял, расставив передние ноги и раскачивая рогатую голову. Когда Пастушка лаяла на него, понуждая передвигаться в общем направлении, он устрашал её рогами, даже бросался. Она на рога не лезла, отпрыгивала. Потом опять лаяла, и всё равно добивалась своего. Тяжело это для козлиного характера. Борька потерял лидерство, ходил уже не в голове стада, а в середине.

А ещё вышел случай, совсем дивный. Пригнали они вечером стадо, а хозяйка одной козы говорит:

— А моя Марютка где? Волки съели?

Пошли Арсеня и Пастушка обратно. Долго искали. И ведь нашла Пастушка! Оказывается, коза перебрела мелкий ручей, скрылась в высокой траве и там… родила!

— Вот так серенькие козлики! — весело говорил Арсеня, заворачивая в плащ трёх маленьких мокрых козлят. — А ты не ори! — сердито выговаривал он жалобно и испуганно блеющей козе. — Вишь, как вы нынче, все в людей. Рановато бы тебе ещё в мамы, нет, туда же. А хороши, ах, хороши! — любовался он козлятами.

Козлята растут моментально. Вчера он крохотный, на ножках-спичечках, а через неделю прыгает, через две бодаться начинает. Так и эти козлята. Уже вскоре ходили с мамой-козой в общее стадо. А один козлёнок полюбил Пастушку. Он к ней всё время приставал, не давал спокойно лежать, толкал крепнущим лбом в живот. Самое дивное, что Пастушке это нравилось. Как она носилась с этим козлёнком, какие прыжки выделывала, как пряталась, как неожиданно появлялась и сзади, и сбоку, и спереди, прямо концерт!

— Ну, с вами никакого телевизора не надо, — смеялся Арсеня. — А ты-то чего не рад? — говорил он козлу. — Небось, сын родной. Радуйся, Борька.

А хозяйка козлёнка, когда Арсеня попросил её продать его, сразу заявила:

— Арсенечка, спаситель ты наш, да я его тебе даром дарю.

В тот же вечер Арсеня забрал козлёнка в свой двор. Налил в тарелку молока, накрошил хлеба, поставил на землю. Интересно, что козлёнок один есть не захотел. Арсеня думал — по матери тоскует. Нет, когда к тарелке подошла и Пастушка, они дружно стали ужинать. После еды козлёнок опять набегался, напрыгался, вечером приткнулся к Пастушке и хоть бы что, бай-бай. Стало их трое.

Козлёнок получил очень замысловатое имя Замбор. Почему? Женщины недоумевали, а Арсеня объяснял:

— Имя означает: заместитель Борьки, Замбор. И никакой это не Мишка. Тут вам не политика, тут вам жизнь.

О, как иногда долго тянутся летние дни, и как стремительно проходит лето. Вот и осень, вот и кончался пастушеский сезон. Рыба перестала клевать, пошли грибы. Освобождённый Пастушкой от пастьбы, Арсеня приносил в деревню и белых грибов и рыжиков.

Однажды он заметил, что Пастушка стала бегать не так резво, как раньше.

— Ты заболела, — спрашивал он её. — Или заленилась? Или уж совсем заважничала, загордилась?

Но оказалось ни то, ни другое, ни третье. Оказалось, что Пастушка ждала щеночков.

— Вот это ты отличилась, — потрясённо говорил Арсеня. — Скажи хоть, кто отец? С кого алименты требовать?

Он давно собирался сколотить Пастушке конуру, да всё было некогда. А тут такое дело, уже жильё нужно не только для одинокой собаки, а для целой собачьей семьи. И он сколотил целую будку. Не пожалел хороших досок, щели проконопатил, пол выстелил старой шубой. Конура Пастушке понравилась, но ночевать в неё вечером залез козлёнок.

— Ну, ты весь в папашу, — говорил Арсеня.

Весть о том, что Пастушка скоро станет мамой, взволновала деревню. Дети одолели родителей, просили щеночка от Пастушки.

— Записывайтесь в очередь, — шутил Арсеня. — А лучше всего побольше домашнего скота заводите. Щенки будут собаками, их Пастушка обучит за стадом ходить. И вообще, нам пора и своего быка выращивать. У кого бычок родится, не вздумайте никуда отдавать. Вырастим!

Арсеня тоже в это лето не то чтобы помолодел, но прежние болезни или отступились, или замолчали. Когда речь заходила о следующем лете и его заранее просили снова попастушить, он отвечал:

— А это уже вопрос не ко мне, это к Пастушке. Она у меня главная, я только помощник. Что скажешь, Пастушка?

Пастушка весело виляла хвостом.

Возвращение родника

Что говорить о том, что жизнь коротка? Она не просто коротка, она мгновенна. Вчера, вот тут, у этих двух лиственниц стояли палатки районного пионерского лагеря, и я, юноша восемнадцати лет, уходящий вскоре в армию, был тут начальником. Вчера. А сегодня те же лиственницы, то же небо, та же река. Ничего не изменилось, только пятьдесят лет прошло.

Тогда еще было живым опустевшее здание церкви. По стареющим ступеням мы поднимались на колокольню и глядели во все стороны света. Леса, леса, безкрайние леса. А среди них уходящая от восхода на закат наша любимая река.

Для приготовления пищи, для питья нужна была вода. А с ней-то была проблема. Из реки уже тогда не рекомендовали пить, но не из-за нынешней химии, из-за многочисленных стад коров и лошадей, пасущихся по берегам. Троицкие жители говорили, что под горой, под бывшей церковью, был родник. Мы спускались с крутого обрыва, искали, ковырялись лопатой, но родника не нашли. Носили воду из деревенских колодцев.

Во все годы разлуки с родиной, когда я возвращался, я всегда приезжал в Троицкое, выходил на обрыв. Уже и церкви окончательно не было, уже и село было на последнем издыхании, но сохранил Господь здешние пределы, такие, что восторг охватывал душу, когда раскрепощённый взгляд улетал в заречные дали.

Нынешний отец Александр, восстановив храм в районном центре, взялся за строительство часовни и в Троицком. Начали с расчистки задичавшей, заросшей местности, валили необхватные старые берёзы. И — главное — установили на месте бывшего алтаря Поклонный Крест. От шоссейной дороги несли на руках. Построили сарай для дров, сторожку. Уже было где чайку попить.

И тогда я узнал, как окончилась жизнь последнего настоятеля храма. Во время службы ворвались в алтарь бесы, чекисты, сорвали с батюшки облачение, вывели, повели. И велели всем плевать на него.

Но никто! Никто не плюнул, а все встали на колени. Отец Александр шел босой, в одном нательном белье и благословлял всех. Уходил на смерть и в безсмертие.

И вот, спустились на следующий день к роднику, а… воды в нём нет. Ушла. За батюшкой ушла, как сказала одна старуха. А две лиственницы, посаженные священником, назвали, повыше — батюшкой, пониже — матушкой.

И в теперешнее время всегда была трудность с водой. Нужно было привозить её с собой, экономить. Посуду вымыть — тоже на реку не пойдёшь: далеко отошло её русло за эти годы. Фляга на сорок литров быстро иссякала.

С отцом Александром мы искали родник. Нет и нет. Но то, что он был, вновь подтверждали многие. Никто из него не пил, но вспоминали воспоминания отцов и дедов. Бывшая здешняя жительница Любовь Трофимовна тоже утверждала: "Внизу, напротив алтаря".

Прошлой осенью плотник Андрей, возрождающий часовню, копал на указанном месте. Да, в яме стояла вода, ну и что? Родник ли это? Тут такое болото, везде вода. Место низкое, топкое. Грунтовые воды, верховодка. Я стал копать повыше — сухо.

И опять время прошло. А уже часовня, пока без креста, высилась, озаряя солнечной желтизной окрестность.

Нынче мы приехали сюда с братом Михаилом, а он взял с собой внука Георгия. Батюшка благословил Михаила выкосить высоченные травы вокруг часовни и домика, а я вновь взялся за поиски родника.

Георгий мог выбирать, с кем ему быть, с дедом или со мной. Но у деда была такая сильно ревущая бензокосилка, с такими мерзкими выхлопами, что он пошел со мной, вниз, под обрыв. До этого дед вымазал всего Георгия антикомариными кремами, вдобавок опрыскал дезодорантами, и Георгий шел смело. Идти напрямую, по такой крутизне, мы не решились, пошли в обход.

Пойма реки, то есть место, затапливаемое весной, была уже выкошена, и поваленные травы сладко пахли, возвращая своими запахами детство и отрочество. Ведь тогда сенокос был главным событием каждого лета.

Мы будто сквозь джунгли продирались: болотистое место, крапива выше человека, ольха, ива, осока. Хорошо, я был в сапогах, шел впереди. И Георгий смело лупил палкой крапиву.

— Смелый воин Георгий! — хвалил я. — Крапивы не боишься! Читал, как твой небесный покровитель великомученик Георгий какого змея победил? Закаляйся. Как знать, какие змеи тебе в будущем встретятся. Да и внукам моим. Жаль, нет их. Господи, помоги раскопать родник! Чтоб и они приехали, напились из него. И облились бы, и окрепли бы!

Ну, Господи, благослови! Я стал расширять и углублять прежнюю яму. В ней была вода. Но тут кругом стояла вода. Я наивно надеялся, что взбурлит вдруг под лопатой подземная струя, выходящая на поверхность. Ведь столько я видел изведённых из земли, из скал родников в монастырях, на Афоне. Конечно, кто я по сравнению с монахами, но ведь такую же молитву Иисусову, какую сейчас читаю, читали и они. Да, видимо, не как я, помолитвенней.

Конечно, копать было тяжело, не молоденький уже. Но и усталости не чувствовал. Вокруг летало и гудело крапивное комариное царство. Это для меня было симфонией детства, но для Георгия это была музыка ужаса. Но сильнее хора этих кровопийц слышалась бензокосилка брата.

— Радуйся, Георгий, что тут комары, слепни, оводы, строка, все тут. Значит, мы здесь в чистой атмосфере, комаров же нет в городе.

— А что такое строка? — говорил Георгий, пока ещё защищённый дезодорантами.

— Это кровопийца редчайшая. Маленькая, на осу похожа. Оска такая. Комар вначале ещё погудит- погудит, овод ещё попугает, даже клещ вначале поползает, а строка кусает в то мгновение, в которое на тебя садится. А мошка! Еще тебя не кусанула? Мошка — это мельчайшая дрянь. И в глаза заползает, и в уши. — Я просвещал, скорее, запугивал, Георгия, а сам копал и копал, выворачивал из мутной воды тяжеленные комья речного ила, глины, вырывал корни, выколупывал гнилушки.

— А раньше были комары? — спросил Георгий.

— Ещё бы! Воздух же чище был.

— А дезодоранты были?

— Нет.

— А как? — потрясённо спросил Георгий.

— Да так: когда работаем — некогда замечать, а когда наработаемся, уснём от усталости, и тут хоть кусай, хоть закусай.

Бензокосилка наверху смолкла, и Георгий смотрел на меня вопросительно. Конечно, ему хотелось к своему деду.

— Да он не утерпит, сам сюда придёт, подождём.

Но вскоре вновь послышался рёв мотора. Значит, заправил бачок бензином и опять косит. Косилка выла прямо отчаянно, будто скашивала не только травы, но вообще всю растительность.

— Да, — вспоминал я, — в колхозе брали на покос специального мальчишку, отрока, подростка, это не нынешние фанаты, не тинейджеры, им бы не выдержать. Целый день попробуй отгонять от лошадей этот весь гнус. Их тучи, лезут под живот, грызут, кусают. Вопьётся овод лошади в спину, ударишь по нему, ладонь в крови. Напился. Лошади бесятся. И писали в нарядах пол-трудодня. Знаешь, как назывался труд? "Опахивал мух". Раз меня лошадь лягнула, я отлетел, но взрослым не сказал — боялся, что завтра не возьмут. Вот как. На работу рвались.

Жарища была такова, что пот с меня лился ручьями. Насекомых уже и не отгонял. Начну с ними бороться, копать перестану. А как же монахи? Выставляли себя на ночь этим кровопийцам.

Георгий начал страдать. Так вскрикивал от укусов, что пора было его пожалеть. Видимо, действие химической защиты кончилось. Но и к деду, к шуму бензокосилки, он не рвался. Да и как он пойдёт один через такие заросли крапивы? А мне хотелось ещё покопать.

— Георгий, не мучайся и на кремы не надейся. Наломай веник, вон ольха, вон берёза, вооружайся и воюй. Это поможет. Как раньше, провожаешь девочку и ветками черёмухи обмахиваешь. Опахиваешь. Эх! — я разогнул спину. — Была жизнь, была, сердце замирало!

Снова и снова вонзался лопатой в заиленное пространство, где-то на дне зачаливал песок и глину и вытаскивал. А Георгий вовсю махал веником, хлопал себя по шее, по спине, по ногам, будто парился. Всех комаров распугал. И их уже не боялся.

Ну, ладно, всё! Напоследок перегородил плотинкой из земли и глины пространство между родником и болотцем. Я рассуждал так: если тут родник, то воды в нём за ночь прибудет. О, дай-то Бог.

Не было сил вновь пробиваться сквозь крапивное пространство, и мы полезли напрямую. Измученный копанием, я еле полз, хватаясь за сучья, стволы и корни. Георгию-то хоть бы что с его пятёрками по физкультуре. А мои пятёрки отстали от меня в середине прошлого века. В одном месте склона сучок под ногой хрустнул, и я полетел спиной назад под обрыв. И ничего, встал, отдышался и опять покарабкался.

Вверху показалось ещё раскалённее, но вдруг отрадно и целительно протянуло ветерком. Брат увидел нас, выключил мотор и крикнул:

— Оглох. Ну, у батюшки и техника — трижды заправлял, работает. Говорю ей: дай отдохнуть, нет, не даёт.

Мы поглядели друг на друга и весело рассмеялись: брат был весь, с ног до головы, облеплен красно-бело-зелёным крошевом скошенных трав и цветов, а я весь грязнущий. То-то в конце уже не замечал укусов, грязь им было не прокусить.

— На солнце сорок, в тени тридцать семь, — сказал брат.

В домике напились чаю из привезённой воды и решили сходить на реку. И опять пробивались через ивняк, крапиву и осоку. Георгий не расставался с веником.

— Ты Георгия всего опрыскал, а его все равно зажирали комары, а как вооружился родной берёзой — и жив, и счастлив. Так и Россия. Надеется, что спасётся всякой химией да заграницей. Нет, ребята, вооружайтесь да от гнуса отмахивайтесь.

На реке никого не было. Георгий весело бегал по мелким горячим заливам, пугал мальков. Мы с братом даже сплавали на ту сторону. Вышли на берег, оглянулись. По течению уплывали наши следы на воде. Ещё нас удивили ивовые рогульки рыбаков, они вовсю зеленели. Вернулись. Георгий показал нам восхитившую его крепость из песка. На стенах пушки. Роль пушек играли пивные бутылки. Нас такая крепость опечалила.

— Освятит батюшка родник, из него же вода идёт в реку, и реку будет освящать. Такие крепости перестанут строить, — мечтательно говорил я.

— Ну, ты романтик.

После вечерней молитвы, как благословил батюшка, обошли Крестным ходом часовню и домик. Георгий шел впереди со свечой, я с крестом, брат с иконой Божией Матери. Пели по очереди: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!". Георгий радовался и гордился, что свеча у него не погасла.

Перед сном дедушка вновь опрыскивал любимого внука. А я сразу уснул, как засыпал в детстве. Сразу и без снов.

Да-а, надо ли говорить, что утром шел на место вчерашних раскопок со страхом и надеждой. Пролетели над головой, снижаясь к реке, два аиста. Как раз над двумя лиственницами.

Сердце моё билось: что сейчас увижу? А увидел я чистейшую воду в полнёхоньком роднике. Встал перед ним на колени, умылся из него, напился! Родник, милый родник, ты вернулся!

Руками разгрёб запруду и с радостью увидел, как струйка воды потекла из родника. Помчался вверх. Они ещё спали. Георгия я пожалел, а брата растолкал и крикнул шёпотом:

— Родник!

Очень хотелось скорее обрадовать батюшку, позвонить ему. Но мы были вне зоны связи. Придётся терпеть до вечера, обещал приехать. Но это как раз хорошо, решили мы. Радовать так радовать! И целый день занимались родником. Брат наверху делал двухметровый Крест, я прокладывал дорогу к роднику. Прорубался сквозь ивняк, крапиву, валил старые деревья, большие оттаскивал в сторону, маленькими выстилал подходы. Георгий, сегодня осмелевший, бегал от меня к деду и помогал нам. Мне приносил доски, деду подавал инструменты и гвозди. Одну тяжелую доску, метров семи, принесли вместе с братом. Положили её на подстилку из ветвей, получился мостик к роднику. Для него сделали квадратный сруб из досок и напиленных брёвнышек. Притащили с реки три ведра песка, высыпали в родник. Вода замутилось, но часа через два снова хрустально светилась. Вкопали чурбаки, сверху приколотили доску, получилась скамья. Захотелось сесть на неё и сидеть, и смотреть на родник.

Еще расчищали пространство. Вокруг родника светлело и веселело. Сегодня вновь жарило, но ничего уже не было страшно — родник спасал. Попьёшь из него, умоешься — и хорошо тебе, и комары отступаются. Принесли кружку, для неё воткнули в землю ивовый прутик.

Торжественно несли Крест. Поставили, утрамбовали вокруг него землю и камни. И вдруг услышали голоса. Это были люди, человек шесть. Женщины, один мужчина. Приехали грести сено, метать стог и нас разглядели. Радость у них была великой.

— Сколько лет здесь косим, и всегда воду с собой берём, — говорили они. — Так ведь и рыбаки даже тоже воду с собой везут, из реки же нельзя пить.

— Ой, женщины, а ведь я вот что скажу, — оживилась старшая из них, — ведь уже год, как тут аисты поселились. Парочка. Неспроста же.

Вечером приехал батюшка. Мы условились ничего ему не говорить. Он хвалил, что кругом выкошено, и дорога к часовне сейчас просторная, а не узкая тропинка.

— Устал, полежу, — сказал он. Прилёг и тут же встал. — Я же вам еды привёз. И воды. Перелейте во флягу. И ехать мне уже надо.

— Батюшка, — попросили мы, — ну хотя бы на реку, хотя бы на полчасика сходим?

Он согласился:

— Да, дойдём. Хоть разуюсь, хоть по воде похожу. Ноги отдохнут. Сегодня три молебна, отпевание, ещё крестил. Ещё с рабочими за кирпичом ездил.

Мы пошли. Он впереди и так быстро, что мы еле поспевали.

— Какие молодцы, уже какую дорожку протоптали, — похвалил он.

Внизу я попросил:

— Батюшка, давайте сейчас свернём направо.

— Зачем?

И тут Георгий не выдержал и закричал:

— Сюрприз! Сюрприз!

И батюшка сразу всё понял. Уже и Крест показался среди расчищенного пространства. Батюшка прошел по доске, вначале приложился ко Кресту и запел:

— Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое Воскресение Твое славим! — Потом перекрестил родник, зачерпнул, напился, умылся. И всё радовался: — Как милостив Господь, как милостив! Стали строить часовню, стали возрождать село, и родник открылся. Именно поэтому.

А назавтра батюшка приехал со всем необходимым для освящения. Привёз и икону Святой Троицы. В домике развёл кадило, и Георгий гордо нёс его впереди. Пели молитвы. Пришли к роднику. Батюшка укрепил икону на Кресте.

— Здесь Троицкое, и родник, конечно, Троицкий.

Гребцы сегодня вновь работали, уже метали второй стог. Они, бросив вилы и грабли, пришли к нам. Почти все крестились.

Служили Водосвятный молебен. С молитвою троекратно погружал батюшка серебряный крест в родник. Потом окропил всех освященной водой, сделав кропило из молодой осоки.

— Подходи под благословение.

Кто не умел, тому батюшка повёртывал ладони, правая сверху, крестил, касался склоненных голов.

— Ну что, — весело спросил он, — вот придут антихристовы времена, сорвут с меня облачение, поведут на расстрел, а вам прикажут на меня плевать. Будете плевать?

— Да вы что, да как это так? — заговорили они. — Да мы разве не люди?

В этот день батюшка долго не уезжал. Мы ещё раз сходили с ним к роднику. Уже с ведром. Зачерпывали из родника, и "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа" батюшка троекратно окатывал нас ледяной водой. И никакая жара не чувствовалась, и никакие комары, даже Георгия, не кусали.

— Ну что? — весело спрашивал батюшка, — жить захотелось? А?

— Захотелось, — отвечали мы.

А когда мы провожали батюшку и подошли к часовне, над нами пролетели два аиста.

Поделиться впечатлениями

knigosite.org

Рассказы читать онлайн, Крупин Владимир Николаевич

Было дело под Полтавой

Первым, кого я встретил, ступив на поле Полтавской битвы, был священник. Мысль мгновенно мелькнула: как хорошо в таком святом месте первым делом получить благословение, и я рванулся к нему, привычно складывая ладони. И тут же меня отшатнуло — а вдруг он филаретовец. Но уже и батюшка делал шаг навстречу. Все-таки я спросил:

— Благословите, батюшка. А, вынужден спросить, какой вы юрисдикции?

— Той, что надо, — отвечал он, крестя меня и приветливо улыбаясь.

Надо ли говорить, что украинский раскол, начатый митрополитом Филаретом, явление не только религиозное, но и нравственное и даже политическое. Не будь его, разве б мыслимы были такие щиты с портретом изменника и надписями на них: «Мазепа — перемога украиньской державы»? А плакаты были размером, как щиты с рекламой пива.

Жовтно-блакитные знамена подавляли все остальные. На втором месте были шведские, на третьем российское трехцветие. Жупаны и папахи, длинные усы и лихие оселедцы, красные просторные шаровары, сапоги гармошкой — все раньше казалось бы каким-то костюмированным праздником.

В общем-то это и был праздник, и великий праздник — 300-летие Полтавской битвы, но сразу было понятно, что хозяева незалежной, незаможней, самостийной, щирой Украйны присвоили его полностью себе. Да еще поделились со шведами, которых тут тогда побили, а сейчас они были тут дуже желанными. Сегодняшняя Украина присвоила себе не только территории Российской империи, но и ее прошлое. Героическая битва, которая спасла Россию, сейчас от России была отторгнута. Теперь получалось, что она не в России произошла, а за границей. Дюжие парубки, конечно, были ряжеными, но были не актерами тут, а заправилами. Они тут были хозяева. Нас, российскую делегацию, не то чтобы зажимали, нет, ставили в первые ряды, но как-то постоянно давали почувствовать, что мы здесь гости. Но хлеб-соль была так хороша, так красивы дивчины в венках, лентах и монистах, что это перебарывало горечь. Гремела бравая музыка, но почему-то эстрадная, а не марш Преображенского полка, который напоминал бы о погибших здесь русских воинах.

Все теперь умные, и некому сказать, что нет уже никакого толку от перемывания истлевших царских костей, особенно Петра I. Все власти черно-белые. То есть полный злодей — это сам сатана, а прислужникам своим он даёт возможность для обольщения людей свершать еще и добрые дела. Ирод избил младенцев, но течёт доселе водопровод Ирода, тот же Мазепа и храмы строил. Взять Берию — о беспризорниках заботился. Все это к слову. Петр — явление, как и Сталин, промыслительное, и не нам, земнородным, понять их всецело. Достаточно сказать: «Бог всем судья».

Так вот, Полтавская битва — может быть, да и не может быть, а точно — главное свершение Петра. Здесь уместнее прибегнуть к цитатам из работ, вышедших в свое время к 200-летию Полтавской битвы. Победа в ней покончила с хозяином Европы Карлом XII, переменила западный взгляд на нас, русских.

Далее выписка из книги «Храм во имя Сампсония Странноприимца на поле Полтавской битвы», издание 1895 г., Полтава: «Все теперь должны были переменить свой взгляд на „варварскую Московию“, на ее царя гордые соседи стали смотреть с почтением, дорожили его дружбой и не смели оскорблять русского флага, который стал развеваться на водах Балтийских… Народ стал доверчивее относиться с своему Государю, примирился со всем, что раньше казалось ему тягостным, и уже безропотно смотрел на внутреннее преобразование, видя в нем причину недавней славы и необходимое условие будущего величия. Не забудем, наконец, и еще одного весьма важного последствия бранного дела под Полтавой. Ведь всего полвека прошло с тех пор, как Богдан Хмельницкий вырвал многострадальную Малороссию из рук Польши и присоединил ее к единоверной Москве. Значит, не успела еще Польша забыть этой потери и поджидала только удобного случая, чтобы возвратить утерянное. Проиграй мы сражение под Полтавой, тогда бы не отстоять юго-западной России своей независимости, и воротились бы к ней те страшные времена унии, когда святые места наши отдавались в аренду жидам, и храмы православные запечатывались, и имения церковные отбирались в пользу католического духовенства и прочее. Теперь же Польша не смела спорить с Петром; обессиленная еще раньше теми же шведами, она навсегда похоронила свои надежды на Малороссию… Полтавская победа принесла нам великие блага: она сразу и, даст Бог, навсегда сделала Россию могущественнейшим государством мира, государством единым и нераздельным. Недаром благодарные потомки назвали эту победу Русским Воскресением».

И я, благодарный потомок, шел по полю битвы, оглушаемый орущими динамиками, бодрыми криками увеселителей, и все пытался понять, почему мы, славяне, так легко сдали врагам славянства главное — наше братство? Как смогли украинофилы вбить в умы дикую мысль об украинской национальности? Это же, как и русские, народность одной семьи. Причем всегда самостоятельная. Еще с Алексея Михайловича малороссам давалась свобода сношения с внешними соседями и государствами, исключая поляков и турок.

В самом слове «малороссы» только упертый ум увидит нечто обидное для украинцев. Не украинцы малые, они не меньше любых других, а Украина — малая родина русского славянства. Малая родина — это самое дорогое для человека, любящего свое отечество. Малая, то есть та, где ты родился, мужал, любил, откуда уходил в мир. Мать городов Киев, Крещатик — это навсегда для нас Малая Русь, давшая жизнь Руси Великой, крестившая и Белую Русь; это ли не самое почетное в семье славян? А уж для меня-то тем более: Киев — город моего небесного покровителя святого Владимира.

В армии я служил с хлопцами из Украины. Были там и левобережные, и правобережные, западэнцы. Доть, Аргута, Коротун, Титюра, Балюра, Муха, Тарануха, Поцепух, Пинчук, Падалко, Гончар… Где вы, теперь уже седые, друзья-однополчане? Что нам было делить и тогда и что делить сейчас? Я как любил вас, так и люблю. Ну да, звали вы меня москалем, и что? Какая тут обида, вы и сами хохлы. Хоть и кацапом зовите, меня не убудет. Своя же семья. И кто сейчас обижается на всякие прозвища? Макаронники итальянцы, лягушатники французы? Смешно. Смешно же вам было, когда москали не могли правильно выговорить, по вашему мнению, слово «паляныця», тут вы чувствовали превосходство, но и это смешно.

Между тем радио на четырех языках: русском, шведском, английском, украинском пригласило делегации к возложению венков на могилу павших воинов. Идем. Нам раздали по две розы. Впереди всех, конечно, по праву, военные. Очередь медленная и огромная. Несем привезенный увесистый венок — дар Москвы. Но идти благоговейно не получается. По крайней мере у меня. Пристал спутник, непрерывно говорящий, киевский пишущий человек, шутник. Представился: Олесь. «Коротич — така дуже невеличка персона, а наделал дилов, да? А слыхали шутку: „Вы нам Чернобыль, мы вам Коротича“?

Он сильно моложе меня, поэтому я особо с ним не церемонюсь:

— А тоби не будет выволочка за то, что с москалем размовляешь?

— Та ни, — радуется он разговору. — Вся Украйна за союз с Россией.

— Но есть же и заюленная Украйна.

— То запад заполяченный.

— Помнишь присказку советских времен, — говорю я, — „москаль на Украине, хохол на Сахалине“? Конечно, все ее знали. Что же хохлы Сахалина, Сибири, центра России не возвертаются на незалежню, незаможню, самостийну? Потому что им и там лучше всех. Украинцы у нас везде, и везде в начальстве. По Сибири, по нефтяным местам, может, только пока банки у евреев не отняли. Думаю, временно. Есть же пословица: „Где хохол прошел, там трем евреям делать нечего“. Говорю с гордостью за украинцев. Нас-то евреи переевреили, телевизор посмотри — убедишься.

Спутник мой смеется, и вскоре его растворяет толпа.

Могила — высокий рукотворный курган рядом с церковью. На вершине большой гранитный Крест, водруженный в 1894 году при Александре III, и возобновленная им надпись, сделанная собственноручно Петром I после захоронения убитых: „Воины благочестивые, за благочестие кровию венчавшиеся, лета от воплощения Бога-Слова 1709, июня 27 дня“. 1345 человек погребено под крестом. Тогда же Петр особым указом выразил пожелание „в память сей преславной виктории“ построить на поле битвы мужской Петро-Павловский монастырь с приделом в честь Сампсония Странноприимца. Почему Петро-Павловский? Потому что император хотел вступить в бой в день Петра и Павла, но обстоятельства вынудили начать битву на два дня раньше, в день святого Сампсония.

Но очень не скоро исполнились царские предначертания. Лишь в конце XIX века был освящен храм на исторической земле. К юбилею усилиями православных Украины и при помощи посольства России в Украине храм отремонтирован, виден отовсюду, прямо сияет, очень красиво сочетаются белые стены и голубые наличники, зеленая крыша и центральный золотой купол.

Идем к нему. По расписанию торжеств сейчас Литургия. Служат несколько архиереев и несколько десятков священников.

— Церковь Московского Патриархата, — с гордостью говорит старуха в белом, обшитом по краям кружевами платочке. — Иди, брат, за мной. —

Она тут своя. Проводит меня поближе к певчим, к амвону. Хоров два, оба необычайно молитвенные и слаженные.

Храм просторный, весь переполненный нарядными людьми. Центральный образ — Христос, раскрывший объятия, но еще не на Кресте. У ног Его ангел, подающий Ему чашу. „Отче наш“ и „Символ веры“ гремят мощно и единоустно. Еще бы — запевалы такие голосистые, рослые дьяконы. Проповедь на украинском наречии впере ...

knigogid.ru

Читать онлайн "Рассказы" автора Крупин Владимир Николаевич - RuLit

Было дело под Полтавой

Первым, кого я встретил, ступив на поле Полтавской битвы, был священник. Мысль мгновенно мелькнула: как хорошо в таком святом месте первым делом получить благословение, и я рванулся к нему, привычно складывая ладони. И тут же меня отшатнуло — а вдруг он филаретовец. Но уже и батюшка делал шаг навстречу. Все-таки я спросил:

— Благословите, батюшка. А, вынужден спросить, какой вы юрисдикции?

— Той, что надо, — отвечал он, крестя меня и приветливо улыбаясь.

Надо ли говорить, что украинский раскол, начатый митрополитом Филаретом, явление не только религиозное, но и нравственное и даже политическое. Не будь его, разве б мыслимы были такие щиты с портретом изменника и надписями на них: «Мазепа — перемога украиньской державы»? А плакаты были размером, как щиты с рекламой пива.

Жовтно-блакитные знамена подавляли все остальные. На втором месте были шведские, на третьем российское трехцветие. Жупаны и папахи, длинные усы и лихие оселедцы, красные просторные шаровары, сапоги гармошкой — все раньше казалось бы каким-то костюмированным праздником.

В общем-то это и был праздник, и великий праздник — 300-летие Полтавской битвы, но сразу было понятно, что хозяева незалежной, незаможней, самостийной, щирой Украйны присвоили его полностью себе. Да еще поделились со шведами, которых тут тогда побили, а сейчас они были тут дуже желанными. Сегодняшняя Украина присвоила себе не только территории Российской империи, но и ее прошлое. Героическая битва, которая спасла Россию, сейчас от России была отторгнута. Теперь получалось, что она не в России произошла, а за границей. Дюжие парубки, конечно, были ряжеными, но были не актерами тут, а заправилами. Они тут были хозяева. Нас, российскую делегацию, не то чтобы зажимали, нет, ставили в первые ряды, но как-то постоянно давали почувствовать, что мы здесь гости. Но хлеб-соль была так хороша, так красивы дивчины в венках, лентах и монистах, что это перебарывало горечь. Гремела бравая музыка, но почему-то эстрадная, а не марш Преображенского полка, который напоминал бы о погибших здесь русских воинах.

Все теперь умные, и некому сказать, что нет уже никакого толку от перемывания истлевших царских костей, особенно Петра I. Все власти черно-белые. То есть полный злодей — это сам сатана, а прислужникам своим он даёт возможность для обольщения людей свершать еще и добрые дела. Ирод избил младенцев, но течёт доселе водопровод Ирода, тот же Мазепа и храмы строил. Взять Берию — о беспризорниках заботился. Все это к слову. Петр — явление, как и Сталин, промыслительное, и не нам, земнородным, понять их всецело. Достаточно сказать: «Бог всем судья».

Так вот, Полтавская битва — может быть, да и не может быть, а точно — главное свершение Петра. Здесь уместнее прибегнуть к цитатам из работ, вышедших в свое время к 200-летию Полтавской битвы. Победа в ней покончила с хозяином Европы Карлом XII, переменила западный взгляд на нас, русских.

Далее выписка из книги «Храм во имя Сампсония Странноприимца на поле Полтавской битвы», издание 1895 г., Полтава: «Все теперь должны были переменить свой взгляд на „варварскую Московию“, на ее царя гордые соседи стали смотреть с почтением, дорожили его дружбой и не смели оскорблять русского флага, который стал развеваться на водах Балтийских… Народ стал доверчивее относиться с своему Государю, примирился со всем, что раньше казалось ему тягостным, и уже безропотно смотрел на внутреннее преобразование, видя в нем причину недавней славы и необходимое условие будущего величия. Не забудем, наконец, и еще одного весьма важного последствия бранного дела под Полтавой. Ведь всего полвека прошло с тех пор, как Богдан Хмельницкий вырвал многострадальную Малороссию из рук Польши и присоединил ее к единоверной Москве. Значит, не успела еще Польша забыть этой потери и поджидала только удобного случая, чтобы возвратить утерянное. Проиграй мы сражение под Полтавой, тогда бы не отстоять юго-западной России своей независимости, и воротились бы к ней те страшные времена унии, когда святые места наши отдавались в аренду жидам, и храмы православные запечатывались, и имения церковные отбирались в пользу католического духовенства и прочее. Теперь же Польша не смела спорить с Петром; обессиленная еще раньше теми же шведами, она навсегда похоронила свои надежды на Малороссию… Полтавская победа принесла нам великие блага: она сразу и, даст Бог, навсегда сделала Россию могущественнейшим государством мира, государством единым и нераздельным. Недаром благодарные потомки назвали эту победу Русским Воскресением».

www.rulit.me

Рассказы - Крупин Владимир Николаевич - читать

Рассказы

Было дело под Полтавой

   Первым, кого я встретил, ступив на поле Полтавской битвы, был священник. Мысль мгновенно мелькнула: как хорошо в таком святом месте первым делом получить благословение, и я рванулся к нему, привычно складывая ладони. И тут же меня отшатнуло — а вдруг он филаретовец. Но уже и батюшка делал шаг навстречу. Все-таки я спросил:

   — Благословите, батюшка. А, вынужден спросить, какой вы юрисдикции?

   — Той, что надо, — отвечал он, крестя меня и приветливо улыбаясь.

   Надо ли говорить, что украинский раскол, начатый митрополитом Филаретом, явление не только религиозное, но и нравственное и даже политическое. Не будь его, разве б мыслимы были такие щиты с портретом изменника и надписями на них: «Мазепа — перемога украиньской державы»? А плакаты были размером, как щиты с рекламой пива.

   Жовтно-блакитные знамена подавляли все остальные. На втором месте были шведские, на третьем российское трехцветие. Жупаны и папахи, длинные усы и лихие оселедцы, красные просторные шаровары, сапоги гармошкой — все раньше казалось бы каким-то костюмированным праздником.

   В общем-то это и был праздник, и великий праздник — 300-летие Полтавской битвы, но сразу было понятно, что хозяева незалежной, незаможней, самостийной, щирой Украйны присвоили его полностью себе. Да еще поделились со шведами, которых тут тогда побили, а сейчас они были тут дуже желанными. Сегодняшняя Украина присвоила себе не только территории Российской империи, но и ее прошлое. Героическая битва, которая спасла Россию, сейчас от России была отторгнута. Теперь получалось, что она не в России произошла, а за границей. Дюжие парубки, конечно, были ряжеными, но были не актерами тут, а заправилами. Они тут были хозяева. Нас, российскую делегацию, не то чтобы зажимали, нет, ставили в первые ряды, но как-то постоянно давали почувствовать, что мы здесь гости. Но хлеб-соль была так хороша, так красивы дивчины в венках, лентах и монистах, что это перебарывало горечь. Гремела бравая музыка, но почему-то эстрадная, а не марш Преображенского полка, который напоминал бы о погибших здесь русских воинах.

   Все теперь умные, и некому сказать, что нет уже никакого толку от перемывания истлевших царских костей, особенно Петра I. Все власти черно-белые. То есть полный злодей — это сам сатана, а прислужникам своим он даёт возможность для обольщения людей свершать еще и добрые дела. Ирод избил младенцев, но течёт доселе водопровод Ирода, тот же Мазепа и храмы строил. Взять Берию — о беспризорниках заботился. Все это к слову. Петр — явление, как и Сталин, промыслительное, и не нам, земнородным, понять их всецело. Достаточно сказать: «Бог всем судья».

   Так вот, Полтавская битва — может быть, да и не может быть, а точно — главное свершение Петра. Здесь уместнее прибегнуть к цитатам из работ, вышедших в свое время к 200-летию Полтавской битвы. Победа в ней покончила с хозяином Европы Карлом XII, переменила западный взгляд на нас, русских.

   Далее выписка из книги «Храм во имя Сампсония Странноприимца на поле Полтавской битвы», издание 1895 г., Полтава: «Все теперь должны были переменить свой взгляд на „варварскую Московию“, на ее царя гордые соседи стали смотреть с почтением, дорожили его дружбой и не смели оскорблять русского флага, который стал развеваться на водах Балтийских… Народ стал доверчивее относиться с своему Государю, примирился со всем, что раньше казалось ему тягостным, и уже безропотно смотрел на внутреннее преобразование, видя в нем причину недавней славы и необходимое условие будущего величия. Не забудем, наконец, и еще одного весьма важного последствия бранного дела под Полтавой. Ведь всего полвека прошло с тех пор, как Богдан Хмельницкий вырвал многострадальную Малороссию из рук Польши и присоединил ее к единоверной Москве. Значит, не успела еще Польша забыть этой потери и поджидала только удобного случая, чтобы возвратить утерянное. Проиграй мы сражение под Полтавой, тогда бы не отстоять юго-западной России своей независимости, и воротились бы к ней те страшные времена унии, когда святые места наши отдавались в аренду жидам, и храмы православные запечатывались, и имения церковные отбирались в пользу католического духовенства и прочее. Теперь же Польша не смела спорить с Петром; обессиленная еще раньше теми же шведами, она навсегда похоронила свои надежды на Малороссию… Полтавская победа принесла нам великие блага: она сразу и, даст Бог, навсегда сделала Россию могущественнейшим государством мира, государством единым и нераздельным. Недаром благодарные потомки назвали эту победу Русским Воскресением».

   И я, благодарный потомок, шел по полю битвы, оглушаемый орущими динамиками, бодрыми криками увеселителей, и все пытался понять, почему мы, славяне, так легко сдали врагам славянства главное — наше братство? Как смогли украинофилы вбить в умы дикую мысль об украинской национальности? Это же, как и русские, народность одной семьи. Причем всегда самостоятельная. Еще с Алексея Михайловича малороссам давалась свобода сношения с внешними соседями и государствами, исключая поляков и турок.

   В самом слове «малороссы» только упертый ум увидит нечто обидное для украинцев. Не украинцы малые, они не меньше любых других, а Украина — малая родина русского славянства. Малая родина — это самое дорогое для человека, любящего свое отечество. Малая, то есть та, где ты родился, мужал, любил, откуда уходил в мир. Мать городов Киев, Крещатик — это навсегда для нас Малая Русь, давшая жизнь Руси Великой, крестившая и Белую Русь; это ли не самое почетное в семье славян? А уж для меня-то тем более: Киев — город моего небесного покровителя святого Владимира.

   В армии я служил с хлопцами из Украины. Были там и левобережные, и правобережные, западэнцы. Доть, Аргута, Коротун, Титюра, Балюра, Муха, Тарануха, Поцепух, Пинчук, Падалко, Гончар… Где вы, теперь уже седые, друзья-однополчане? Что нам было делить и тогда и что делить сейчас? Я как любил вас, так и люблю. Ну да, звали вы меня москалем, и что? Какая тут обида, вы и сами хохлы. Хоть и кацапом зовите, меня не убудет. Своя же семья. И кто сейчас обижается на всякие прозвища? Макаронники итальянцы, лягушатники французы? Смешно. Смешно же вам было, когда москали не могли правильно выговорить, по вашему мнению, слово «паляныця», тут вы чувствовали превосходство, но и это смешно.

   Между тем радио на четырех языках: русском, шведском, английском, украинском пригласило делегации к возложению венков на могилу павших воинов. Идем. Нам раздали по две розы. Впереди всех, конечно, по праву, военные. Очередь медленная и огромная. Несем привезенный увесистый венок — дар Москвы. Но идти благоговейно не получается. По крайней мере у меня. Пристал спутник, непрерывно говорящий, киевский пишущий человек, шутник. Представился: Олесь. «Коротич — така дуже невеличка персона, а наделал дилов, да? А слыхали шутку: „Вы нам Чернобыль, мы вам Коротича“?

   Он сильно моложе меня, поэтому я особо с ним не церемонюсь:

   — А тоби не будет выволочка за то, что с москалем размовляешь?

   — Та ни, — радуется он разговору. — Вся Украйна за союз с Россией.

   — Но есть же и заюленная Украйна.

   — То запад заполяченный.

   — Помнишь присказку советских времен, — говорю я, — „москаль на Украине, хохол на Сахалине“? Конечно, все ее знали. Что же хохлы Сахалина, Сибири, центра России не возвертаются на незалежню, незаможню, самостийну? Потому что им и там лучше всех. Украинцы у нас везде, и везде в начальстве. По Сибири, по нефтяным местам, может, только пока банки у евреев не отняли. Думаю, временно. Есть же пословица: „Где хохол прошел, там трем евреям делать нечего“. Говорю с гордостью за украинцев. Нас-то евреи переевреили, телевизор посмотри — убедишься.

   Спутник мой смеется, и вскоре его растворяет толпа.

   Могила — высокий рукотворный курган рядом с церковью. На вершине большой гранитный Крест, водруженный в 1894 году при Александре III, и возобновленная им надпись, сделанная собственноручно Петром I после захоронения убитых: „Воины благочестивые, за благочестие кровию венчавшиеся, лета от воплощения Бога-Слова 1709, июня 27 дня“. 1345 человек погребено под крестом. Тогда же Петр особым указом выразил пожелание „в память сей преславной виктории“ построить на поле битвы мужской Петро-Павловский монастырь с приделом в честь Сампсония Странноприимца. Почему Петро-Павловский? Потому что император хотел вступить в бой в день Петра и Павла, но обстоятельства вынудили начать битву на два дня раньше, в день святого Сампсония.

   Но очень не скоро исполнились царские предначертания. Лишь в конце XIX века был освящен храм на исторической земле. К юбилею усилиями православных Украины и при помощи посольства России в Украине храм отремонтирован, виден отовсюду, прямо сияет, очень красиво сочетаются белые стены и голубые наличники, зеленая крыша и центральный золотой купол.

   Идем к нему. По расписанию торжеств сейчас Литургия. Служат несколько архиереев и несколько десятков священников.

   — Церковь Московского Патриархата, — с гордостью говорит старуха в белом, обшитом по краям кружевами платочке. — Иди, брат, за мной. —

   Она тут своя. Проводит меня поближе к певчим, к амвону. Хоров два, оба необычайно молитвенные и слаженные.

   Храм просторный, весь переполненный нарядными людьми. Центральный образ — Христос, раскрывший объятия, но еще не на Кресте. У ног Его ангел, подающий Ему чашу. „Отче наш“ и „Символ веры“ гремят мощно и единоустно. Еще бы — запевалы такие голосистые, рослые дьяконы. Проповедь на украинском наречии вперемежку с русским.

   — Через триста лет откликнулись души воинов, услышались нами их голоса.

   Крестный ход. Колокола. Сквозь них слышится радио, дикторы читают приготовленный текст: „Прапори России, прапори Швеции та Украйны“.

   Нас направляют к так называемой „Ротонде примирения“. Сказал я „к так называемой“ специально, ибо так ее называют и так написано, к моему недоумению, в программе. Почему не часовня? Да вот и она. Да, часовней эту садовую беседку не назовешь. Ладно, хай будэ ротонда. Три опоры символизируют что? Нет, не Святую Троицу, а три государства: Россию, Украину, Швецию. Ударил гимн, вначале российский. Так по алфавиту. Украинскому гимну подпевали, но мало. „И покажем, шо мы браття козацького роду“. Шведский гимн был без слов, но рядом стоящий высокий седой старик сорвал с головы шляпу (а до того был в ней) и во все горло запел. Значит, швед.

   Но освящающий ротонду архиерей называет ее часовней.

   — Освяченна часовня полеглых воинов.

   Ветер хозяйничает в микрофоне, шатает древки флагов и знамен, трещит полотнищами. На ротонде на трех языках написано: „Время лечит раны“. Лечит, да, но наносит новые, вот печаль.

   — Шановна громада, — меж тем говорят ведущие, — ласкаво просимо!

   Дают слово приехавшим гостям и хозяевам. Открывая, один из хозяев:

   „Пусть Полтавское поле будет полем туризма, и на нем мы найдем новых друзей“. Посол Швеции напомнил о величии Швеции и сказал интересную фразу, что благодаря Полтавской битве Швеция обрела теперешние границы и живет в мире с соседями и „с самой собой“. Далее о сотрудничестве, инвестициях, далее о том, что „битва помогла шведам обрести историческую родину“. Надо же. Я записал. И еще: „Нельзя допустить истории править балом“. Может, эта молодая переводчица неточна? Кто ж тогда правит балом, как не история? Только вот кто ей подчинился, Карл XII или она Карлу? Петр-то был вынужден биться за Россию и сохранил ее в истории, а Швеции что тут было делать? Зря им Петр шпаги вернул. Они снова здесь. И уже учат разврату, по образцу шведских семей.

   Это я сердито сказал товарищу по делегации. Он примирительно коснулся моего плеча:

   — Не кипятись, надо быть политкорректным.

   — Политкорректность — это трусость, — не уступал я. — Политкорректность приводит к тому, что политики запускают болезнь до того, что лечит ее народ своей кровью.

   Программа дня продвигалась далее. Представительница Украины сильно хвалила Мазепу. „Дал шанс Украине“. О так от. Еще же ж у них и Петлюра, и Бандера, много героев. Они на портретах не стареют. Стабильность. Предательство нынешних властей опирается на предателей в истории.

   Узнал, во сколько собираться перед обедом, и пошел по полю. Сотни и сотни автобусов, тысячи и тысячи машин. Обилие флагов, пестрота эмблем на них: и солнце с человеческим лицом, и трезубцы. Нарядные люди отовсюду. Нет, есть, есть сегодня ощущение праздника единения славян, есть. Был свидетелем встречи двух отрядов казачества. Шли они друг другу навстречу. Одни шли к ротонде, другие от нее. И первые грянули: „Любо, терцы!“ И вторые в ответ еще громче: „Любо, донцы!“ Вот это любо так любо. А ведь были в истории казачества такие раздраи, непримиримость такая, что и вспоминать не хочется. И не надо. Забыть их и жить дальше.

   Две дивчиноньки, пичужки такие, торгуют под полотняным навесом водой, пивом и мороженым и зовут:

   — Диду, ходи до нас. Диду, вы с Москвы? Так в вас же кризис, визьмить, — протягивает мороженое, — то бескоштовно. И русские рубли берем. По курсу. А долларив нема?

   — Та вин же ще не диду, — говорит другая, — вин ще дядько.

   Обе такие веселые, молодехонькие хохотушки. Говорю:

   — Все-таки Мазепа предатель. Это не мое мнение, это историческая правда. А вы как розумиете?

   — Та нам-то шо? — отвечают они и хохочут.

   Тут налетел такой порыв ветра, что повалил навес, девчаткам стало не до меня. Помог им и стал возвращаться к церкви. Навстречу большая группа молодежи. Несут соломенное высокое чучело. На его желтой груди плакат „Мазепа — Иуда“. К нему привешен картонный кружок с надписью „30 гривен“. К молодежи подскакивает милиция, требует уйти. „Гэть видсиля!“. Насильно заворачивают. Милиции помогают подскочившие парубки в национальных кафтанах. Начинается даже драка, но уже зажигалками подпалили снизу чучело. Солома трещит, пылает.

   У меня звенит колокольчик мобильника. „Ты где?“ — „Где я могу быть? На поле“. — „Тут везде поле. Где именно?“ Я оглянулся — недалеко остановка автобусов. „Я у зупинки“. — „Какой?“ — „Сейчас прочту. „Институт свинарства“. — „Выдумал?“. — „Иди и сам смотри“. — „Скоро обед“.

   Меня останавливает старик моих лет, украинец в рубашке-вышиванке. Я почему-то радостно подумал: не сослуживец ли? Пожал протянутую руку:

   — Вы в 60-м — 63-м не служили в ракетной артиллерии в Подмосковье, в Кубинке?

   — Там не. — И весело говорит, видимо, уже не раз прозвучавшую от него шутку: — Служил в засадном полку украинского вийска в Полтавской битве. Було його не треба, отсиделся. Вы туточки впервой? Показать вам памятник хороший полковнику Келину?

   — Конечно!

   Мы идем и вскоре стоим у памятника герою. Келин удерживал крепость Полтавы против шведов, когда превосходство их в численности было в несколько раз против русских.

   — Эй, Полтава! — раздается крик из толпы на площадке среди зелени. — Эй, Полтава! Посвистим, покричим, покрякаем! Диджей, вдарь!

   На земле расстелен огромный лист линолеума. На него поочередно выскакивают хлопцы в широченных штанах, майках с иностранными надписями, ловко, под музыку, пляшут, крутятся, скачут. Вдруг начинают выделывать невообразимое: вращаются на животе, на спине, на голове даже. Руки летают как пропеллер, ну орлы! Загляделся и потерял провожатого. Да уже и пора к своим. Обедать, на конференцию и на аэродром. Лететь до дому, до хаты. Еще замечаю на парковой скамье крупные буквы: „Тут была группа Ниочем. Тепа и Максим“. Хотелось и просто походить по улицам, и в магазины зайти, но время поджимало. Только вывески и достались. „Женочи та чоловичи чохи та панчохи. Одяг“. То есть женская и мужская одежда. Плакат против „кишковых захворюваний“.

   Обед замечательный, украинский. Борщ, сало, пампушки, галушки. Так и вспоминается гоголевский Пацюк и песенный казак Грицько, который „любил соби дивчину тай с сиром пыроги“, потом, когда надо было сделать выбор, то заплакал и сказал: „Вы, кляты вороги, визмить соби дивчину, вид-дайте пыроги“. То есть дороже дивчины они оказались для Грицько.

   А по дороге на конференцию опять утренний спутник Олесь хочет знать причины нашей теперешней размолвки.

   — Знаешь, кто вас сделал несчастными? Подожди, не возражай. Конечно, несчастные! Как это — славяне и вдруг бежать из семьи славян? А дуракам бросать листовки: „Москаль зъил твое сало, москаль истопил твой уголь“. Шушкевичи, Кравчуки, Ющенки, они — слабовольные жертвы, главная вина на католиках и протестантах. Да еще Тарас Шевченко. Его искалечили поляки и пьянство. Попал в Польшу совсем молоденьким за два года до польского восстания 1831 года. Вся Варшава была пропитана ненавистью к Москве, заразился. Какой ужас в „Кобзаре“, сколько ненависти к царю, Богу, России. Церковь православная как прыщ, это что? Призыв девственниц к блуду, издевательство над всем святым, призывает „явленними“ иконами „пич топити“, церковные одеяния „на онучи драти“, от кадил „люльки закуряти“, кропилами „хату вымитати“, это что? Сколько пошлости и сальности в его виршах! Олесь, „погани мы москали“, по его слову, или братья по крови Христовой?

   — Розумию, шо мы всегда будемо рукопожатными.

   — Еще бы. Куда вы без нас? НАТО вас защитит? Или Москва? Давай ще пидемо зараз до поля. — Я даже неожиданно для себя постоянно вворачивал в свои слова украинизмы. — Ты же знаешь историю. Почему же у вас такие политики? Сказали на Переяславской Раде: „Волим под царя Московского“, что еще? Народ волил! А политики? Умер Богдан, тут Выговский, волит противу Москвы. Пришел Юрий, сын Богдана, волит под Москву. Деление на право- и левобережные Украины. И опять политики мутят воды дружбы: и правобережный Дорошенко и левобережный Брюховецкий отдаются султану, волят под него. Когда хоть вы, бедные, вздохнете? Мало вам, что президент выписывает за народные деньги певца-педераста и ставит с собою на трибуну над Крещатиком? Или и этим чаша не полна? Или этим развратником в виде Сердючки. Дикость же! Это „сестра“ наших пошлых „бабенок“ из „Аншлага“. То так?

   — Но Тарасе? — растерянно спросил Олесь.

   — Убрали бы его памятник из Москвы, я бы недолго переживал. Многие ли заметили, что ельцинисты стреляли из танков по Верховному совету именно от гостиницы „Украина“, от памятника Шевченко? А на его бы месте поставить памятник дружбы народов наших.

   — Какой?

   — Сделать опрос мнений. Там берег Москвы-реки. Я бы предложил так: „Нэсе Галя воду, коромысло гнэцця, а за ней Иванко як барвинок вьецця“, а? О, как я помню украинку Галинку. Мы в армии ехали, в Шахтах стояли, разрешили выйти на десять минут. Десять минут, а память на всю жизнь. Галя. Вынесла с бабушкой на станцию вишни. Боже мий, яка ж хороша та Галя была. Потом так вспоминал! „Ты така хороша, дай хоч подывицця!“ У меня брат после института в Шахтах работал, все к нему хотел поехать, но уже женатый был. Да, Галя. Узнал, что Галя, ей бабка говорит: „Галю, швидче накладай“. Они вишню в бумажных кульках продавали. Тут парни из вагонов подвалили, на нее обрушились с комплиментами, но я-то знал, что она меня заметила. Да, так вот, Олесь. Меня жгло, взглянуть боялся. И она застеснялась.

   Вскоре началась и конференция. Для начала наградили нашего посла, видимо, за вложенные в подготовку юбилея русские деньги. Потом пошли речи. Конечно, наши первенствовали, украинцы осторожничали. Как осуждать? Мы улетим, а им тут жить. Испытанные бойцы Валерий Ганичев, Сергей Глазьев, Александр Крутов, Леонид Ивашов говорили ясно, четко, доказательно. Выступления их при желании легко найти в интернете. Смысл: нам не жить друг без друга. И дело не в газовой проблеме, дело в братстве.

   Мы крепко запаздывали к самолету. Но так как он шел не по расписанию, был чартерный, то есть купленный, то летчики и не сердились. На аэродроме даже дали двадцать минут на отдых. Я этим воспользовался и отошел подальше от аэродромных огней. Хотя и лето, а уже смеркалось, и луна без опоздания выходила обозревать свои владения. Еще немного сохранилось в Полтаве тех мазанок, которые освещала вот эта же луна, что и сейчас, и трепетали все те же „сребристых тополей листы“. То есть не те, такие же. „Тиха украинская ночь, прозрачно небо, звезды блещут, своей дремоты превозмочь не в силах воздух, чуть трепещут сребристых тополей листы…“ и так далее до „Ликует Петр, и горд, и ясен…“. Тут его выносил в центр истории „ретив и смирен верный конь“. Тут „Карла приводил желанный бой в недоуменье“. Отсюда утаскивали носилки с ним в безславие, отсюда бежал предатель Мазепа. Здесь сошла с ума соблазненная им крестница Мария, дочь оклеветанного Мазепой полковника Кочубея. Тут скакал всадник с зашитым в шапку доносом от Мазепы Петру…

   И вот — граница меж нами, какая дикость! А как отец мой пел украинские песни! И как мы браво топали в армии под „Маруся, раз, два, три, калина, кудрявая дивчина в саду ягоду рвала“. А эта, известная во всех краях: „Было дело под Полтавой, дело славное, друзья“. И уж что говорить о пословице, употреблявшейся повсеместно, как знак поражения: „Погиб, как швед под Полтавой“.

   И что? И опять гибнем, как шведы под Полтавой? А? Да ничего. Славянская семья все равно останется семьей. Мы, славянские народы — все равно братья. Ну, а как же политики? А политики тогда заслужат благодарную память в потомстве, когда будут слушать народ.

Холодный камень

   Девочки Вика, Оксана и Маша были подружки. Они после школы не сразу шли домой, а вначале заходили на детскую площадку. Чаще только Вика и Оксана, потому что Маша всегда торопилась, у неё были младшие брат и сестра, и она с ними нянчилась. Сегодня опять не смогла пойти с подругами, и они остались вдвоём. Сидели на скамейке и разговаривали о прочитанном рассказе Гайдара "Горячий камень".

   — Молодец этот Ивашка, — говорила Оксана, — весь измучился, перемазался, а закатил камень.

   — Прямо как Сизиф, — поддержала Вика. — Помнишь "Мифы древней Греции"?

   — Нет, — не согласилась Оксана, — Сизифа боги наказали и не давали камень закатывать, а тут Ивашка ради старика-сторожа старался. Только сторож не захотел. Пожалел своей жизни. Есть что вспомнить: в тюрьме сидел, царя свергал, церкви разрушал.

   — Да-да, — сказала Вика, — Вот только плохо, что этот писатель-рассказчик курил. Прямо от волшебного камня прикурил. Курить плохо. Мальчишки за школой курят некоторые. Витька Семёнов курит. Так вот! Прямо желтый. На физре два раза не мог подтянуться. Так-то он очень смешной. Помнишь, англичанку передразнил? Мы укатывались.

   — Передразнивать нехорошо, — строго заметила Оксана.

   — Зато смешно.

   — Чего ты всё про Витьку? Витька, Витька. Влюбилась?

   — Ещё чего!

   — Он все равно не за тобой, а за мной бегает, — сказала Оксана. — И за косу дёргает, и в столовой говорит: давай тарелку отнесу.

   — Да и пожалуйста! Меня тоже дёргал.

   — У тебя и косы-то нет.

   — Но волосы-то есть, есть за что ухватиться. — Вика помахала хвостиком волос.

   — А тарелку относил? — спросила Оксана. — Нет? А сотовый номер давал?

   — Мало ли что, — не сдавалась Вика. — Сотовый! Он у меня математику списывает. Вот! — И добавила: — Мне бабушка говорит: твой дедушка был такой хулиган. Я говорю: бабушка, дедушка же такой хороший. Она говорит: это я его воспитала. Поняла намёк? Я так же Витьку воспитаю.

   — Три ха-ха, — ответила Оксана. — А знаешь что, Вик? Давай, знаешь что? Устроим ему программу "Розыгрыш". На пустыре горы песка, что-то строить хотят. А рядом камни завезли. Давай один закатим, потом позовём Витьку, скажем: разбей камень, и курить больше не будешь.

   — Камни же не горячие.

   — И что? Нам главное, чтоб Витька поверил, что камень волшебный. А?

   Тут им стало очень смешно, и они вдоволь похохотали. А потом и в самом деле пошли на пустырь. Но вначале позвонили Витьке и велели ему придти на пустырь с молотком.

   — Так надо. Потом узнаешь… Да, мы все тут. Пока. Придёт, — сказала она Вике.

   Стали выбирать камень. Ох, тяжеленные. И себя жалко, тащить тяжело, и Витьку жалко. Выбрали поменьше. Втащили на холм.

   Витька пришел. И пришел в самом деле с молотком. Подруги сказали ему, что надо разбить камень, и тогда Витька будет сильнее всех мальчишек в классе. И курить не будет.

   — Разбивай. Это как горячий камень.

   — Что я, ненормальный, хороший камень ломать? Я и на уроке думал, ни фига себе — помолодеть, это же опять в детский сад идти. Кабы разбить, да взрослым стать… — Витька огляделся. — А Маша-то где?

   — Нянчиться пошла, — сердито сказала Оксана. — Она многодетная у нас.

   — А вы позвоните ей, пусть выходит. И детей выведет. Я с ними поиграю.

   — Не буду я ей звонить, — сердито ответила Оксана.

   — И я не буду, вот ещё! — решила Вика.

   Тут у них, у обеих, засигналили мобильники. Конечно, пора было идти домой, обедать и делать уроки.

   А Витька, оставшись один, потрогал камень, как будто проверял, не горячий ли. Сел на него. Долго собирался позвонить Маше, но так и не осмелился. И камень не стал разбивать. А курить он и так бросит. Что он, дурак, что ли, курить? Он и Маше обещал, что не будет курить.

   Витька достал из кармана куртки начатую пачку сигарет, положил её на камень и ударил по ней молотком. Потом ещё и ещё, будто железо ковал. Но камень даже не треснул. Так и ушёл на фундамент будущего дома неразбитым.

Демократка Алиса и неблагодарный народ

   Молодая женщина Алиса — дочка большого начальника, уже и сама большая начальница. Начальницей её сделали друзья папы. Естественно, что Алиса — демократка. Другой судьбы для неё в новой России быть не могло. Ещё бы — прадедушка был ярый большевик, дедушка и папа — передовые коммунисты, так что Алисе на роду было написано стать демократкой. Её послали в отстающую по всем показателям область, дали в подчинение медицину и школы и сказали:

   — Конечно, не штат Флорида, но для биографии побудь там. А когда доведёшь медицину и школы до мирового уровня, тогда раздвинем пред тобой новые горизонты.

   Начальником в области был тоже молодой человек, но постарше Алисы, и уже закалённый в боях за демократию. Еще со времён пьяной приватизации научился тасовать в речах мировое, примерное для нас, сообщество, разные инвестиции, новые технологии, знал, что такое ВТО, а что такое ТНК, соображал в нефтяных и газовых трубах, в ценных бумагах, умел хлопать по плечу, для популярности мог выпить с рабочим пивца, а с интеллигентами говорить о трезвости, вёл здоровый образ жизни, словом, держался курса и подходил как начальник и для области, и для Алисы.

   Он, конечно, в любом случае помогал бы ей, но Алиса всё-таки решила стать его любовницей. Для удобства. И стала. При её-то происхождении и красоте, при её-то связях в столице. Но и ему такие отношения были выгодны. Жена у него караулила квартиру в Москве, да и что жена? Ну, настучат ей, он скажет: "Милая, а ты хочешь, чтоб я вместе с тобой сгнил в этой дыре"?

   Алиса не отлавливала начальника в рабочее время, зачем? У него и дел много, и светиться часто около него ни к чему. При наличии личных отношений он сам к тебе ночью придёт. Тут и кукуй ему о своих проблемах.

   — Какие же всё-таки люди чёрствые, — жаловалась она, запуская кофейный аппарат. — Говорю: так же нельзя, вы же не скотов, людей лечите. Где современное оборудование, где вообще всё? Где европейская аппаратура?

   Начальник зевал:

   — Ну и что? Закрыла?

   — А как же, — всплескивала руками Алиса. — Дикие люди! Говорят: фельдшерский пункт всегда был. И что? "Всегда"! Хватит, говорю, нам этого позорного отставания. Прямо слаборазвитая Африка. "А где нам лечиться"? Есть районная больница, пользуйтесь. Ах, говорят, старухи не могут ехать! Говорю: поставьте им компьютер, пусть выходят на специалистов через интернет. Ах, денег нет! Денег у них нет, — говорила она язвительно, садясь с чашечкой кофе на колени к начальнику и давая ему отхлебнуть капельку.

   Начальник тоже возмущается:

   — Да заколебали они меня все! Самоуправления хотят, берите! И тут же деньги цыганят. Печатного станка у меня нет, сами изворачивайтесь. Не можете — уходите, посажу своего. Не надо больше кофе, давай сухонького, и бай-бай! Утром оппозиция придёт, надо выспаться. Придётся кость бросить. Пару мест добавить. А, с другой стороны, орут, ну и орите. Это же как раз и есть демократия. Сунешь должность, они и заткнутся.

   — Да-да, милый. А я снова поеду малокомплектные школы закрывать. Но им же ничего не втолкуешь. Русским языком говорю: нерентабельно! Не въезжают! Детей далеко возить, отрыв от семьи, дорого! А как они хотели? — возмущенно восклицала Алиса, готовясь ко сну. — Зачем рожали? Зачем? Если не могут дать детям достойного образования. Лялик, это же средневековье: в одном помещении четыре класса начальной школы. Дурдом! Я зашла, мне плохо. Печка топится, и сушатся, представляешь, сапоги и валенки. Хорошо, у меня с собой "шанель". В коридоре понюхала. Ой, думаю, скорее отсюда. А они мне: ах, посмотрите нашу выставку рисунков, ах, мы вам споём, станцуем танцы народов мира. — Алиса грациозно повела голым плечиком: — В деревне, представляешь, печи топят, корова мычит и — танцы народов мира.

   — Понравиться хотели, — говорит начальник, зевая и расстегивая рубаху. — И что, закрыла школу?

   — А как иначе? Для их же пользы. Нет, ляльчик, очень они неблагодарные, очень. Говорят: "Мы тут родились, выросли, нам тут всё дорого, у нас тут родина".

   — Будет им дорого, — говорит начальник, стягивая штаны. — Родина! Я убиваюсь для их счастья, я уж сам забыл, где и родился. Не ценят.

   — Чёрствые, чёрствые люди достались нам, — воркует Алиса. — Да, вспомнила, там девочка, такая хорошенькая, наедине мне говорит, что учительница ей запретила джинсы в школу носить. И что мама её два раза шлёпнула. Но это вообще уже безпредел. Нет, я оформлю лишение родительских прав, употреблю ювеналку, эту дуру-учителку надо проучить. — Алиса уже вся в розовом пеньюаре. — Ляльчик, — она красиво простирает к нему руки, — а когда к морю? Когда? Ты обеща-ал.

   Начальник вновь зевает, разводит руками, мол, не всё от меня зависит.

   — Лялик, а почему тебе не дали центральную область, а Геннадию дали?

   Начальник хмыкает:

   — Он же прямой племянник, а я только двоюродный брат жены. Разница?

   — Ну что, гасить свет? — спрашивает Алиса.

   — Гаси.

Пастух и пастушка

   Откуда взялась собака в деревне, чья она, никто не знал. Бегала по улицам, дети с ней играли. Но они-то поиграют да ужинать пойдут, а собака? Иногда вспомнят, вынесут косточку, но чаще забывают. Начнут телевизор смотреть или в разные игры играть, тут не до собаки. А к зиме и вовсе уедут. Поневоле собаке приходилось заботиться самой о себе. Ловила мышей. Даже кузнечиков, даже ящерок. Украла однажды цыплёнка, её поймал на этом хозяин цыплёнка, загнал в угол двора и избил палкой. Даже думал, что убил. Она уж и не шевелилась. Он выкинул её в овраг. Ночью пошел дождь, и она ожила. Тряслась от холода и боли и тихо скулила. Жалеть её было некому.

   Она стала бояться людей. А они прозвали её Ворюгой. Жила на задворках, исхудала, вся была в репьях, кто такую полюбит?

   Вообще, людей в деревне оставалось всё меньше. И, тем более, живности. Только немного коров да козы. Пастухом на лето нанимали одинокого старика Арсеню. Он каждый год говорил, что больше не будет пасти, сил нету. И всё-таки каждый год пас. Но нынче твёрдо заявил: "Пастушу последний год. Тут из-за одной Цыганки с ума сойдёшь". Так звали корову чёрной масти. И характер был у неё кочевой. Всегда норовила убежать. Как раз хозяин этой Цыганки чуть не убил собаку.

   После дня Победы Арсеня первый раз выгнал коров и коз на пастбище. Вечером возвращался, а собака стерегла мышей у старого сарая. Увидела Арсеню, поджала хвост и стала боком-боком отходить.

   — Не бойся, не съем! — весело сказал Арсеня. Достал из сумки, облупил и бросил ей сваренное вкрутую яйцо.

   Ворюга в один заглот съела его. А когда Арсеня отошел, то подскочила и подобрала с земли белые скорлупки, и их схрустела.

   — Ого, — сказал Арсеня. Посмотрел в сумку. — На вот ещё хлебушка. Мне уж горбушки не по зубам.

   Ворюга мгновенно смолотила чёрствый хлеб. И опять смотрела на Арсеню.

   — Да, миленькая, достаётся тебе, — сказал Арсеня. И всю еду, что осталась в сумке, вывалил на траву.

   А дальше было вот что. На следующее утро Арсеня пригнал стадо к дальнему лесу. Но только хотел присесть на пенёк да съесть пирожок, как увидел, что чёрная Цыганка прямохонько полетела к зелёной озими.

   — Ах ты, ах ты, такая-сякая! — закричал Арсеня, вскочил и побежал её заворотить.

   Но разве, с его-то скоростью, догонишь такую резвую. Вдруг из кустов вылетела Ворюга, будто ею выстрелили как снарядом, в три секунды настигла Цыганку, обогнала, смело встала перед коровой и залаяла. Цыганка опешила, выставила рога, но Ворюга так грозно и смело лаяла, что корова, мотнула головой, мол, не буду с тобой связываться, и вернулась в стадо.

   — Ну, женщины! — потрясённо и восхищённо говорил вечером Арсеня. — У неё ума больше, чем у меня. Я за целый день барином стал, завтра стульчик с собой возьму и книжку почитать. Главное дело, и коровы привыкли ей подчиняться. Ведь вот даже если они смирно пасутся, то все равно вокруг стада раза три обежит. То есть: я вас охраняю, кушайте травку на здоровье.

   Какая же она Ворюга, я её Пастушкой назвал. Она ж не со зла, а с голодухи цыплёнка употребила. О-о, это золото, а не собака. Я пастух с маленькой буквы, она Пастушка с большой. Да, господа-товарищи, не зря сказано: "Кошку год корми — за день забудет, а собаку день корми — год будет помнить".

   Но в тот день собака в деревню не пошла, осталась ночевать в поле. А рано утром, когда Арсеня вышел из дома, увидел, что она спит у ворот.

   — Намучилась вчера, — сказал он. Присел и хотел погладить. И только коснулся грязной шерсти, как собака мгновенно очнулась, отпрыгнула и хотела бежать.

   — Куда ты, куда? Я ж тебе завтрак приготовил. Ты ж три таких завтрака вчера заработала. А я уж боялся, не захочешь больше пастушить. — Он бросил ей лепёшку. — Поешь. Будешь сегодня помогать? Ох, спасибо скажу.

   Хлопнул бичом и пошел по улице собирать стадо. Пастушка оставила его, но на пастбище прибежала. Он долго ею занимался, выдирал из шерсти репьи, даже клеща вытащил из лапы. Пастушка терпела всё героически. Только, когда он завёл её в воду и стал намыливать, она вырвалась.

   — Ну, ничего, не сразу, — сказал Арсеня. — Лето долгое, ещё накупаешься.

   И ведь напророчил. Лето началось жаркое, коровы постоянно хотели пить. Арсеня пас их или около пруда, или около реки. Но, кроме жары, летом для животных наступает ещё одно, очень тяжкое испытание — это гнус: комары, оводы, слепни. Чем жарче, тем они злее. Козы как-то легче переносят нападения кровососущих, а коровы нервничают, лезут в кусты, даже ложатся, чтобы хоть живот, и особенно вымя, не кусали, а более всего спасаются в воде. Зайдут в воду, вода покроет спину, и так им хорошо, что на берег не выгонишь. А выгонять надо: зачем же они пришли на пастбище? Надо есть больше травы, надо давать молоко. Но и отдохнуть от гнуса тоже надо. Хотя и в воде эти великие труженицы продолжают работать — жуют и пережёвывают траву.

   Пастушка сама поворачивала стадо к реке или на пруд, разрешала зайти в воду, сама лежала в тени прибрежной ивы и дремала. Но не на оба глаза, в отличие от хозяина, на один, а другим посматривала на подчинённых. Над коровами вились и носились оводы и слепни. Иногда они не рассчитывали траектории полёта и попадали на воду, а с неё не могли взлететь. Жужжали, крутились на поверхности. Но недолго бывали их танцы на воде — снизу выныривали голавли и с удовольствием ими питались.

   — Э-э! — воскликнул Арсеня, увидев такое дело. — Чего ж это я ваньку валяю, рассиживаю? Собака пасёт, меня освобождает от трудов. А зачем? Чтоб я её и себя, и людей рыбой кормил, так, Пастушка?

   Собака одобрительно виляла хвостом, шла к берегу, лакала водичку и предупредительно коротко лаяла. Это не действовало. Выгнать коров из воды даже и Арсеня раньше не всегда мог. Хлопал бичом, заходил в воду, но коровы отходили подальше. И только когда жара спадала, шли пастись.

   Но Пастушка не Арсеня. Бросалась в воду, заплывала со стороны реки, лаяла, сердито молотила лапами прямо перед рогатой мордой. Выгоняла одну, плыла к следующей. И добивалась своего — все коровы выходили на берег. Отряхивались и приступали к своему главному делу — ели траву.

   Хозяйки сразу заметили прибавку в надоях и нахвалиться пастухом не могли. А он все благодарности относил к Пастушке.

   Мало того, он стал ловить рыбу и приносил вечером в деревню. Отдавал хозяйкам по очереди, но денег ни с кого не брал.

   — Мы с Пастушкой денег не любим, берём натурой.

   Утром хозяйки выносили им половину свежего рыбного пирога. Они с Пастушкой за день его съедали. На пирогах да на молоке Пастушка поздоровела, повеселела. Шерсть стала гладкой, блестящей. В деревне все наперебой старались её погладить, она всем радовалась. Только когда подошёл тот мужчина, владелец цыплёнка, который бил её палкой, она попятилась и коротко зарычала. Он испуганно отошёл. Кстати, именно он держал корову Цыганку. Но и Цыганку Пастушка воспитала окончательно, стала она законопослушной. Мужчине теперь было стыдно, и однажды он через Арсеню передал для Пастушки не до конца обглоданные куриные косточки.

   — Стыдно мне, конечно, ведь убить мог. Цыплёнка пожалел, все равно б съели.

   Но вот с кем не смогла найти общего языка Пастушка, так это с козлом Борькой, вожаком козьего стада. Он всегда был важен, тяжело и с достоинством шагал, а тут вдруг — нате! У его стада появился новый начальник, вернее, начальница. И они её слушаются. Как он ни мемекает, они идут туда, куда их гонит Пастушка. Борька исхудал, ел мало. Подолгу стоял, расставив передние ноги и раскачивая рогатую голову. Когда Пастушка лаяла на него, понуждая передвигаться в общем направлении, он устрашал её рогами, даже бросался. Она на рога не лезла, отпрыгивала. Потом опять лаяла, и всё равно добивалась своего. Тяжело это для козлиного характера. Борька потерял лидерство, ходил уже не в голове стада, а в середине.

   А ещё вышел случай, совсем дивный. Пригнали они вечером стадо, а хозяйка одной козы говорит:

   — А моя Марютка где? Волки съели?

   Пошли Арсеня и Пастушка обратно. Долго искали. И ведь нашла Пастушка! Оказывается, коза перебрела мелкий ручей, скрылась в высокой траве и там… родила!

   — Вот так серенькие козлики! — весело говорил Арсеня, заворачивая в плащ трёх маленьких мокрых козлят. — А ты не ори! — сердито выговаривал он жалобно и испуганно блеющей козе. — Вишь, как вы нынче, все в людей. Рановато бы тебе ещё в мамы, нет, туда же. А хороши, ах, хороши! — любовался он козлятами.

   Козлята растут моментально. Вчера он крохотный, на ножках-спичечках, а через неделю прыгает, через две бодаться начинает. Так и эти козлята. Уже вскоре ходили с мамой-козой в общее стадо. А один козлёнок полюбил Пастушку. Он к ней всё время приставал, не давал спокойно лежать, толкал крепнущим лбом в живот. Самое дивное, что Пастушке это нравилось. Как она носилась с этим козлёнком, какие прыжки выделывала, как пряталась, как неожиданно появлялась и сзади, и сбоку, и спереди, прямо концерт!

   — Ну, с вами никакого телевизора не надо, — смеялся Арсеня. — А ты-то чего не рад? — говорил он козлу. — Небось, сын родной. Радуйся, Борька.

   А хозяйка козлёнка, когда Арсеня попросил её продать его, сразу заявила:

   — Арсенечка, спаситель ты наш, да я его тебе даром дарю.

   В тот же вечер Арсеня забрал козлёнка в свой двор. Налил в тарелку молока, накрошил хлеба, поставил на землю. Интересно, что козлёнок один есть не захотел. Арсеня думал — по матери тоскует. Нет, когда к тарелке подошла и Пастушка, они дружно стали ужинать. После еды козлёнок опять набегался, напрыгался, вечером приткнулся к Пастушке и хоть бы что, бай-бай. Стало их трое.

   Козлёнок получил очень замысловатое имя Замбор. Почему? Женщины недоумевали, а Арсеня объяснял:

   — Имя означает: заместитель Борьки, Замбор. И никакой это не Мишка. Тут вам не политика, тут вам жизнь.

   О, как иногда долго тянутся летние дни, и как стремительно проходит лето. Вот и осень, вот и кончался пастушеский сезон. Рыба перестала клевать, пошли грибы. Освобождённый Пастушкой от пастьбы, Арсеня приносил в деревню и белых грибов и рыжиков.

   Однажды он заметил, что Пастушка стала бегать не так резво, как раньше.

   — Ты заболела, — спрашивал он её. — Или заленилась? Или уж совсем заважничала, загордилась?

   Но оказалось ни то, ни другое, ни третье. Оказалось, что Пастушка ждала щеночков.

   — Вот это ты отличилась, — потрясённо говорил Арсеня. — Скажи хоть, кто отец? С кого алименты требовать?

   Он давно собирался сколотить Пастушке конуру, да всё было некогда. А тут такое дело, уже жильё нужно не только для одинокой собаки, а для целой собачьей семьи. И он сколотил целую будку. Не пожалел хороших досок, щели проконопатил, пол выстелил старой шубой. Конура Пастушке понравилась, но ночевать в неё вечером залез козлёнок.

   — Ну, ты весь в папашу, — говорил Арсеня.

   Весть о том, что Пастушка скоро станет мамой, взволновала деревню. Дети одолели родителей, просили щеночка от Пастушки.

   — Записывайтесь в очередь, — шутил Арсеня. — А лучше всего побольше домашнего скота заводите. Щенки будут собаками, их Пастушка обучит за стадом ходить. И вообще, нам пора и своего быка выращивать. У кого бычок родится, не вздумайте никуда отдавать. Вырастим!

   Арсеня тоже в это лето не то чтобы помолодел, но прежние болезни или отступились, или замолчали. Когда речь заходила о следующем лете и его заранее просили снова попастушить, он отвечал:

   — А это уже вопрос не ко мне, это к Пастушке. Она у меня главная, я только помощник. Что скажешь, Пастушка?

   Пастушка весело виляла хвостом.

Возвращение родника

   Что говорить о том, что жизнь коротка? Она не просто коротка, она мгновенна. Вчера, вот тут, у этих двух лиственниц стояли палатки районного пионерского лагеря, и я, юноша восемнадцати лет, уходящий вскоре в армию, был тут начальником. Вчера. А сегодня те же лиственницы, то же небо, та же река. Ничего не изменилось, только пятьдесят лет прошло.

   Тогда еще было живым опустевшее здание церкви. По стареющим ступеням мы поднимались на колокольню и глядели во все стороны света. Леса, леса, безкрайние леса. А среди них уходящая от восхода на закат наша любимая река.

   Для приготовления пищи, для питья нужна была вода. А с ней-то была проблема. Из реки уже тогда не рекомендовали пить, но не из-за нынешней химии, из-за многочисленных стад коров и лошадей, пасущихся по берегам. Троицкие жители говорили, что под горой, под бывшей церковью, был родник. Мы спускались с крутого обрыва, искали, ковырялись лопатой, но родника не нашли. Носили воду из деревенских колодцев.

   Во все годы разлуки с родиной, когда я возвращался, я всегда приезжал в Троицкое, выходил на обрыв. Уже и церкви окончательно не было, уже и село было на последнем издыхании, но сохранил Господь здешние пределы, такие, что восторг охватывал душу, когда раскрепощённый взгляд улетал в заречные дали.

   Нынешний отец Александр, восстановив храм в районном центре, взялся за строительство часовни и в Троицком. Начали с расчистки задичавшей, заросшей местности, валили необхватные старые берёзы. И — главное — установили на месте бывшего алтаря Поклонный Крест. От шоссейной дороги несли на руках. Построили сарай для дров, сторожку. Уже было где чайку попить.

   И тогда я узнал, как окончилась жизнь последнего настоятеля храма. Во время службы ворвались в алтарь бесы, чекисты, сорвали с батюшки облачение, вывели, повели. И велели всем плевать на него.

   Но никто! Никто не плюнул, а все встали на колени. Отец Александр шел босой, в одном нательном белье и благословлял всех. Уходил на смерть и в безсмертие.

   И вот, спустились на следующий день к роднику, а… воды в нём нет. Ушла. За батюшкой ушла, как сказала одна старуха. А две лиственницы, посаженные священником, назвали, повыше — батюшкой, пониже — матушкой.

   И в теперешнее время всегда была трудность с водой. Нужно было привозить её с собой, экономить. Посуду вымыть — тоже на реку не пойдёшь: далеко отошло её русло за эти годы. Фляга на сорок литров быстро иссякала.

   С отцом Александром мы искали родник. Нет и нет. Но то, что он был, вновь подтверждали многие. Никто из него не пил, но вспоминали воспоминания отцов и дедов. Бывшая здешняя жительница Любовь Трофимовна тоже утверждала: "Внизу, напротив алтаря".

   Прошлой осенью плотник Андрей, возрождающий часовню, копал на указанном месте. Да, в яме стояла вода, ну и что? Родник ли это? Тут такое болото, везде вода. Место низкое, топкое. Грунтовые воды, верховодка. Я стал копать повыше — сухо.

   И опять время прошло. А уже часовня, пока без креста, высилась, озаряя солнечной желтизной окрестность.

   Нынче мы приехали сюда с братом Михаилом, а он взял с собой внука Георгия. Батюшка благословил Михаила выкосить высоченные травы вокруг часовни и домика, а я вновь взялся за поиски родника.

   Георгий мог выбирать, с кем ему быть, с дедом или со мной. Но у деда была такая сильно ревущая бензокосилка, с такими мерзкими выхлопами, что он пошел со мной, вниз, под обрыв. До этого дед вымазал всего Георгия антикомариными кремами, вдобавок опрыскал дезодорантами, и Георгий шел смело. Идти напрямую, по такой крутизне, мы не решились, пошли в обход.

   Пойма реки, то есть место, затапливаемое весной, была уже выкошена, и поваленные травы сладко пахли, возвращая своими запахами детство и отрочество. Ведь тогда сенокос был главным событием каждого лета.

   Мы будто сквозь джунгли продирались: болотистое место, крапива выше человека, ольха, ива, осока. Хорошо, я был в сапогах, шел впереди. И Георгий смело лупил палкой крапиву.

   — Смелый воин Георгий! — хвалил я. — Крапивы не боишься! Читал, как твой небесный покровитель великомученик Георгий какого змея победил? Закаляйся. Как знать, какие змеи тебе в будущем встретятся. Да и внукам моим. Жаль, нет их. Господи, помоги раскопать родник! Чтоб и они приехали, напились из него. И облились бы, и окрепли бы!

   Ну, Господи, благослови! Я стал расширять и углублять прежнюю яму. В ней была вода. Но тут кругом стояла вода. Я наивно надеялся, что взбурлит вдруг под лопатой подземная струя, выходящая на поверхность. Ведь столько я видел изведённых из земли, из скал родников в монастырях, на Афоне. Конечно, кто я по сравнению с монахами, но ведь такую же молитву Иисусову, какую сейчас читаю, читали и они. Да, видимо, не как я, помолитвенней.

   Конечно, копать было тяжело, не молоденький уже. Но и усталости не чувствовал. Вокруг летало и гудело крапивное комариное царство. Это для меня было симфонией детства, но для Георгия это была музыка ужаса. Но сильнее хора этих кровопийц слышалась бензокосилка брата.

   — Радуйся, Георгий, что тут комары, слепни, оводы, строка, все тут. Значит, мы здесь в чистой атмосфере, комаров же нет в городе.

   — А что такое строка? — говорил Георгий, пока ещё защищённый дезодорантами.

   — Это кровопийца редчайшая. Маленькая, на осу похожа. Оска такая. Комар вначале ещё погудит- погудит, овод ещё попугает, даже клещ вначале поползает, а строка кусает в то мгновение, в которое на тебя садится. А мошка! Еще тебя не кусанула? Мошка — это мельчайшая дрянь. И в глаза заползает, и в уши. — Я просвещал, скорее, запугивал, Георгия, а сам копал и копал, выворачивал из мутной воды тяжеленные комья речного ила, глины, вырывал корни, выколупывал гнилушки.

   — А раньше были комары? — спросил Георгий.

   — Ещё бы! Воздух же чище был.

   — А дезодоранты были?

   — Нет.

   — А как? — потрясённо спросил Георгий.

   — Да так: когда работаем — некогда замечать, а когда наработаемся, уснём от усталости, и тут хоть кусай, хоть закусай.

   Бензокосилка наверху смолкла, и Георгий смотрел на меня вопросительно. Конечно, ему хотелось к своему деду.

   — Да он не утерпит, сам сюда придёт, подождём.

   Но вскоре вновь послышался рёв мотора. Значит, заправил бачок бензином и опять косит. Косилка выла прямо отчаянно, будто скашивала не только травы, но вообще всю растительность.

   — Да, — вспоминал я, — в колхозе брали на покос специального мальчишку, отрока, подростка, это не нынешние фанаты, не тинейджеры, им бы не выдержать. Целый день попробуй отгонять от лошадей этот весь гнус. Их тучи, лезут под живот, грызут, кусают. Вопьётся овод лошади в спину, ударишь по нему, ладонь в крови. Напился. Лошади бесятся. И писали в нарядах пол-трудодня. Знаешь, как назывался труд? "Опахивал мух". Раз меня лошадь лягнула, я отлетел, но взрослым не сказал — боялся, что завтра не возьмут. Вот как. На работу рвались.

   Жарища была такова, что пот с меня лился ручьями. Насекомых уже и не отгонял. Начну с ними бороться, копать перестану. А как же монахи? Выставляли себя на ночь этим кровопийцам.

   Георгий начал страдать. Так вскрикивал от укусов, что пора было его пожалеть. Видимо, действие химической защиты кончилось. Но и к деду, к шуму бензокосилки, он не рвался. Да и как он пойдёт один через такие заросли крапивы? А мне хотелось ещё покопать.

   — Георгий, не мучайся и на кремы не надейся. Наломай веник, вон ольха, вон берёза, вооружайся и воюй. Это поможет. Как раньше, провожаешь девочку и ветками черёмухи обмахиваешь. Опахиваешь. Эх! — я разогнул спину. — Была жизнь, была, сердце замирало!

   Снова и снова вонзался лопатой в заиленное пространство, где-то на дне зачаливал песок и глину и вытаскивал. А Георгий вовсю махал веником, хлопал себя по шее, по спине, по ногам, будто парился. Всех комаров распугал. И их уже не боялся.

   Ну, ладно, всё! Напоследок перегородил плотинкой из земли и глины пространство между родником и болотцем. Я рассуждал так: если тут родник, то воды в нём за ночь прибудет. О, дай-то Бог.

   Не было сил вновь пробиваться сквозь крапивное пространство, и мы полезли напрямую. Измученный копанием, я еле полз, хватаясь за сучья, стволы и корни. Георгию-то хоть бы что с его пятёрками по физкультуре. А мои пятёрки отстали от меня в середине прошлого века. В одном месте склона сучок под ногой хрустнул, и я полетел спиной назад под обрыв. И ничего, встал, отдышался и опять покарабкался.

   Вверху показалось ещё раскалённее, но вдруг отрадно и целительно протянуло ветерком. Брат увидел нас, выключил мотор и крикнул:

   — Оглох. Ну, у батюшки и техника — трижды заправлял, работает. Говорю ей: дай отдохнуть, нет, не даёт.

   Мы поглядели друг на друга и весело рассмеялись: брат был весь, с ног до головы, облеплен красно-бело-зелёным крошевом скошенных трав и цветов, а я весь грязнущий. То-то в конце уже не замечал укусов, грязь им было не прокусить.

   — На солнце сорок, в тени тридцать семь, — сказал брат.

   В домике напились чаю из привезённой воды и решили сходить на реку. И опять пробивались через ивняк, крапиву и осоку. Георгий не расставался с веником.

   — Ты Георгия всего опрыскал, а его все равно зажирали комары, а как вооружился родной берёзой — и жив, и счастлив. Так и Россия. Надеется, что спасётся всякой химией да заграницей. Нет, ребята, вооружайтесь да от гнуса отмахивайтесь.

   На реке никого не было. Георгий весело бегал по мелким горячим заливам, пугал мальков. Мы с братом даже сплавали на ту сторону. Вышли на берег, оглянулись. По течению уплывали наши следы на воде. Ещё нас удивили ивовые рогульки рыбаков, они вовсю зеленели. Вернулись. Георгий показал нам восхитившую его крепость из песка. На стенах пушки. Роль пушек играли пивные бутылки. Нас такая крепость опечалила.

   — Освятит батюшка родник, из него же вода идёт в реку, и реку будет освящать. Такие крепости перестанут строить, — мечтательно говорил я.

   — Ну, ты романтик.

   После вечерней молитвы, как благословил батюшка, обошли Крестным ходом часовню и домик. Георгий шел впереди со свечой, я с крестом, брат с иконой Божией Матери. Пели по очереди: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!". Георгий радовался и гордился, что свеча у него не погасла.

   Перед сном дедушка вновь опрыскивал любимого внука. А я сразу уснул, как засыпал в детстве. Сразу и без снов.

   Да-а, надо ли говорить, что утром шел на место вчерашних раскопок со страхом и надеждой. Пролетели над головой, снижаясь к реке, два аиста. Как раз над двумя лиственницами.

   Сердце моё билось: что сейчас увижу? А увидел я чистейшую воду в полнёхоньком роднике. Встал перед ним на колени, умылся из него, напился! Родник, милый родник, ты вернулся!

   Руками разгрёб запруду и с радостью увидел, как струйка воды потекла из родника. Помчался вверх. Они ещё спали. Георгия я пожалел, а брата растолкал и крикнул шёпотом:

   — Родник!

   Очень хотелось скорее обрадовать батюшку, позвонить ему. Но мы были вне зоны связи. Придётся терпеть до вечера, обещал приехать. Но это как раз хорошо, решили мы. Радовать так радовать! И целый день занимались родником. Брат наверху делал двухметровый Крест, я прокладывал дорогу к роднику. Прорубался сквозь ивняк, крапиву, валил старые деревья, большие оттаскивал в сторону, маленькими выстилал подходы. Георгий, сегодня осмелевший, бегал от меня к деду и помогал нам. Мне приносил доски, деду подавал инструменты и гвозди. Одну тяжелую доску, метров семи, принесли вместе с братом. Положили её на подстилку из ветвей, получился мостик к роднику. Для него сделали квадратный сруб из досок и напиленных брёвнышек. Притащили с реки три ведра песка, высыпали в родник. Вода замутилось, но часа через два снова хрустально светилась. Вкопали чурбаки, сверху приколотили доску, получилась скамья. Захотелось сесть на неё и сидеть, и смотреть на родник.

   Еще расчищали пространство. Вокруг родника светлело и веселело. Сегодня вновь жарило, но ничего уже не было страшно — родник спасал. Попьёшь из него, умоешься — и хорошо тебе, и комары отступаются. Принесли кружку, для неё воткнули в землю ивовый прутик.

   Торжественно несли Крест. Поставили, утрамбовали вокруг него землю и камни. И вдруг услышали голоса. Это были люди, человек шесть. Женщины, один мужчина. Приехали грести сено, метать стог и нас разглядели. Радость у них была великой.

   — Сколько лет здесь косим, и всегда воду с собой берём, — говорили они. — Так ведь и рыбаки даже тоже воду с собой везут, из реки же нельзя пить.

   — Ой, женщины, а ведь я вот что скажу, — оживилась старшая из них, — ведь уже год, как тут аисты поселились. Парочка. Неспроста же.

   Вечером приехал батюшка. Мы условились ничего ему не говорить. Он хвалил, что кругом выкошено, и дорога к часовне сейчас просторная, а не узкая тропинка.

   — Устал, полежу, — сказал он. Прилёг и тут же встал. — Я же вам еды привёз. И воды. Перелейте во флягу. И ехать мне уже надо.

   — Батюшка, — попросили мы, — ну хотя бы на реку, хотя бы на полчасика сходим?

   Он согласился:

   — Да, дойдём. Хоть разуюсь, хоть по воде похожу. Ноги отдохнут. Сегодня три молебна, отпевание, ещё крестил. Ещё с рабочими за кирпичом ездил.

   Мы пошли. Он впереди и так быстро, что мы еле поспевали.

   — Какие молодцы, уже какую дорожку протоптали, — похвалил он.

   Внизу я попросил:

   — Батюшка, давайте сейчас свернём направо.

   — Зачем?

   И тут Георгий не выдержал и закричал:

   — Сюрприз! Сюрприз!

   И батюшка сразу всё понял. Уже и Крест показался среди расчищенного пространства. Батюшка прошел по доске, вначале приложился ко Кресту и запел:

   — Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и святое Воскресение Твое славим! — Потом перекрестил родник, зачерпнул, напился, умылся. И всё радовался: — Как милостив Господь, как милостив! Стали строить часовню, стали возрождать село, и родник открылся. Именно поэтому.

   А назавтра батюшка приехал со всем необходимым для освящения. Привёз и икону Святой Троицы. В домике развёл кадило, и Георгий гордо нёс его впереди. Пели молитвы. Пришли к роднику. Батюшка укрепил икону на Кресте.

   — Здесь Троицкое, и родник, конечно, Троицкий.

   Гребцы сегодня вновь работали, уже метали второй стог. Они, бросив вилы и грабли, пришли к нам. Почти все крестились.

   Служили Водосвятный молебен. С молитвою троекратно погружал батюшка серебряный крест в родник. Потом окропил всех освященной водой, сделав кропило из молодой осоки.

   — Подходи под благословение.

   Кто не умел, тому батюшка повёртывал ладони, правая сверху, крестил, касался склоненных голов.

   — Ну что, — весело спросил он, — вот придут антихристовы времена, сорвут с меня облачение, поведут на расстрел, а вам прикажут на меня плевать. Будете плевать?

   — Да вы что, да как это так? — заговорили они. — Да мы разве не люди?

   В этот день батюшка долго не уезжал. Мы ещё раз сходили с ним к роднику. Уже с ведром. Зачерпывали из родника, и "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа" батюшка троекратно окатывал нас ледяной водой. И никакая жара не чувствовалась, и никакие комары, даже Георгия, не кусали.

   — Ну что? — весело спрашивал батюшка, — жить захотелось? А?

   — Захотелось, — отвечали мы.

   А когда мы провожали батюшку и подошли к часовне, над нами пролетели два аиста.

www.libros.am

Рассказы-Владимир Крупин. Читать онлайн электронные книги. Mreadz.com. Фантастика, детективы, любовные романы.

      Было дело под Полтавой

      Первым, кого я встретил, ступив на поле Полтавской битвы, был священник. Мысль мгновенно мелькнула: как хорошо в таком святом месте первым делом получить благословение, и я рванулся к нему, привычно складывая ладони. И тут же меня отшатнуло — а вдруг он филаретовец. Но уже и батюшка делал шаг навстречу. Все-таки я спросил:

      — Благословите, батюшка. А, вынужден спросить, какой вы юрисдикции?

      — Той, что надо, — отвечал он, крестя меня и приветливо улыбаясь.

      Надо ли говорить, что украинский раскол, начатый митрополитом Филаретом, явление не только религиозное, но и нравственное и даже политическое. Не будь его, разве б мыслимы были такие щиты с портретом изменника и надписями на них: «Мазепа — перемога украиньской державы»? А плакаты были размером, как щиты с рекламой пива.

      Жовтно-блакитные знамена подавляли все остальные. На втором месте были шведские, на третьем российское трехцветие. Жупаны и папахи, длинные усы и лихие оселедцы, красные просторные шаровары, сапоги гармошкой — все раньше казалось бы каким-то костюмированным праздником.

      В общем-то это и был праздник, и великий праздник — 300-летие Полтавской битвы, но сразу было понятно, что хозяева незалежной, незаможней, самостийной, щирой Украйны присвоили его полностью себе. Да еще поделились со шведами, которых тут тогда побили, а сейчас они были тут дуже желанными. Сегодняшняя Украина присвоила себе не только территории Российской империи, но и ее прошлое. Героическая битва, которая спасла Россию, сейчас от России была отторгнута. Теперь получалось, что она не в России произошла, а за границей. Дюжие парубки, конечно, были ряжеными, но были не актерами тут, а заправилами. Они тут были хозяева. Нас, российскую делегацию, не то чтобы зажимали, нет, ставили в первые ряды, но как-то постоянно давали почувствовать, что мы здесь гости. Но хлеб-соль была так хороша, так красивы дивчины в венках, лентах и монистах, что это перебарывало горечь. Гремела бравая музыка, но почему-то эстрадная, а не марш Преображенского полка, который напоминал бы о погибших здесь русских воинах.

      Все теперь умные, и некому сказать, что нет уже никакого толку от перемывания истлевших царских костей, особенно Петра I. Все власти черно-белые. То есть полный злодей — это сам сатана, а прислужникам своим он даёт возможность для обольщения людей свершать еще и добрые дела. Ирод избил младенцев, но течёт доселе водопровод Ирода, тот же Мазепа и храмы строил. Взять Берию — о беспризорниках заботился. Все это к слову. Петр — явление, как и Сталин, промыслительное, и не нам, земнородным, понять их всецело. Достаточно сказать: «Бог всем судья».

      Так вот, Полтавская битва — может быть, да и не может быть, а точно — главное свершение Петра. Здесь уместнее прибегнуть к цитатам из работ, вышедших в свое время к 200-летию Полтавской битвы. Победа в ней покончила с хозяином Европы Карлом XII, переменила западный взгляд на нас, русских.

      Далее выписка из книги «Храм во имя Сампсония Странноприимца на поле Полтавской битвы», издание 1895 г., Полтава: «Все теперь должны были переменить свой взгляд на „варварскую Московию“, на ее царя гордые соседи стали смотреть с почтением, дорожили его дружбой и не смели оскорблять русского флага, который стал развеваться на водах Балтийских… Народ стал доверчивее относиться с своему Государю, примирился со всем, что раньше казалось ему тягостным, и уже безропотно смотрел на внутреннее преобразование, видя в нем причину недавней славы и необходимое условие будущего величия. Не забудем, наконец, и еще одного весьма важного последствия бранного дела под Полтавой. Ведь всего полвека прошло с тех пор, как Богдан Хмельницкий вырвал многострадальную Малороссию из рук Польши и присоединил ее к единоверной Москве. Значит, не успела еще Польша забыть этой потери и поджидала только удобного случая, чтобы возвратить утерянное. Проиграй мы сражение под Полтавой, тогда бы не отстоять юго-западной России своей независимости, и воротились бы к ней те страшные времена унии, когда святые места наши отдавались в аренду жидам, и храмы православные запечатывались, и имения церковные отбирались в пользу католического духовенства и прочее. Теперь же Польша не смела спорить с Петром; обессиленная еще раньше теми же шведами, она навсегда похоронила свои надежды на Малороссию… Полтавская победа принесла нам великие блага: она сразу и, даст Бог, навсегда сделала Россию могущественнейшим государством мира, государством единым и нераздельным. Недаром благодарные потомки назвали эту победу Русским Воскресением».

      И я, благодарный потомок, шел по полю битвы, оглушаемый орущими динамиками, бодрыми криками увеселителей, и все пытался понять, почему мы, славяне, так легко сдали врагам славянства главное — наше братство? Как смогли украинофилы вбить в умы дикую мысль об украинской национальности? Это же, как и русские, народность одной семьи. Причем всегда самостоятельная. Еще с Алексея Михайловича малороссам давалась свобода сношения с внешними соседями и государствами, исключая поляков и турок.

      В самом слове «малороссы» только упертый ум увидит нечто обидное для украинцев.

mreadz.com

Владимир Крупин. Передаю. Рассказы - Журнал Огни Кузбасса

Владимир Крупин. Передаю. Рассказы

Рейтинг:   / 3 Подробности Категория: Проза Автор: Крупин Владимир Николаевич Просмотров: 3167 2015 год, Выпуск № 2

- Янки, гоу хоум!

Обычно фронтовики не любят смотреть военные фильмы. Даже не оттого, что в фильмах «киношная» война, оттого, что слишком тяжело вспоминать войну. Один ветеран, боец пехоты, пристрастился смотреть всякие военные сериалы, смотрел и плакал и говорил соседу, тоже фронтовику: «Вот ведь, Витя, как люди-то воевали, какая красота, а мы-то всё на брюхе, да всё в грязи, да всё копали и копали...» Ветерану начинало казаться, что он был на какой-то другой войне, ненастоящей, а настоящая – вот эта, с музыкой и плясками.

Мы, послевоенные мальчишки, прямо-таки бредили войной. Она была и в фильмах («Подвиг Матросова», «Голубые дороги», «Подвиг разведчика», «Молодая гвардия»), она была и в наших играх, и в каждом доме. Там отец не вернулся, там вернулся весь искалеченный, там все еще ждали. 

Мой отец, прошедший со своим единственным глазом ещё и трудармию (а что это такое, лучше не рассказывать), разговоры о войне не выносил, и я не приставал. Дяди мои, на мой взгляд, тоже не подходили для боевых рассказов. Уж больно как-то не так рассказывали.

– Дядь Федя, тебя же ранило, – приставал я. – Ну вот как это?

– Как? А вот становись, я тебе по груди с размаху колотушкой охреначу, вот так примерно.

Другой дядя, моряк, был даже офицер. После войны он вернулся к своему плотницкому ремеслу. Мы крутились около, помогая и ожидая перекура. Спрашивать опасались, мог нас послать не только в сельпо – подальше. Но дядька и сам любил вспомнить военные денечки.

– Ох, – говорил он, – у нас в буфете, в военторге, две бабы были, умрешь не встанешь. К одной старлей ходил, к другой вообще комдив. Однажды... – тут нам приказывали отойти, ибо наши фронтовики, в отличие от сегодняшней демократической прессы, заботились о нравственности детей. 

Но то, что нам позволяли слушать, было каким-то очень не героическим.

– Дядь, – в отчаянии говорил я, – ведь у тебя же орден, ведь ты же катерник, ты же торпедник, это же, это же!

– Ну и что орден? Дуракам везет, вот и орден, – хладнокровно отвечал дядя, плюя на лезвие топора и водя по нему бруском.

– Ну расскажи, ну расскажи!

– Не запряг, не нукай. Уж рассказывал. Подошел транс¬порт, надо потопить.

– Транспорт чей? – уточнял я. 

Это больше для друзей.

– Немецкий, чей еще? Послали нас. Как начальство рассуждало: пошлём катер, загнутся четверо – невелика потеря, и рассуждали правильно: война. Четыре торпеды. Торпеды нельзя возвращать, надо выпустить. Мы попёрли. Я говорю, дуракам везёт, на наше счастье – резко туман. Везёт-то везёт, но и заблудились. Прём, прём да на транспорт и выперли. С перепугу выпустили две торпеды и бежать со всех ног...

– Почему с перепугу?

– А ну-ка сам вот так выпри на транспорт, это ж гора, а мы около как кто? То-то. Бежать! Утекли. Еле причал нашли. Ну, думаем, будет нам. Торпеды две обратно приперли. Я с горя спирту резанул. Вдруг из штаба – ищут, вызывают. А куда я пойду, уж расколотый, мутный. «Скажите, – говорю, – что башкой треснулся, к утру отойду». В общем-то кто-то всё равно настучал, что я взболтанный. А почему вызывали – транспорт-то мы потопили! Вот мать-кондрашка, сдуру потопили. Так еще как приказ-то звучал: «...используя метеорологические условия и несмотря на контузию, и экономя, слышь, боезапас...» – вот как!

– За это надо было Героя дать, – убежденно говорил я. 

  Спустя малое время, окончив десятилетку, я стал работать литсотрудником районной газеты. И получил задание написать о Героях Советского Союза. Их у нас в районе было четверо. Но один уже сидел в тюрьме за то, что надел свои ордена и медали на собаку, а сам стрелял из охотничьего ружья в портрет отца народов; второй, инвалид, ездивший на трехколесной трещащей инвалидной самоходке, был куда-то увезен, говорили, что в интернат для ветеранов. На самом же деле инвалидов просто убирали с глаз долой, была такая политика, чтоб поскорее забыть войну, чтоб ничего о ней не напоминало.

Уже и холодная война заканчивалась, уже Хрущев съездил в Америку, постучал ботинком по трибуне ООН, уже велел везде сеять кукурузу, уже подарил Крым своей бывшей вотчине, тут и фронтовиков решили вспомнить. И мне – не все же кукурузу воспевать – выпала честь написать очерк для нашей четырехполоски «Социалистическая деревня». Редактор узнал, кто из двух оставшихся Героев передовик мирного труда, и выписал командировку. Мы не ездили в командировку, а ходили. Так и говорили: пошел в командировку. На юг района – сорок километров, на запад и восток – по тридцать, на север – шестьдесят; все эти километ¬ры я исшагал и по жаре, и по морозу, и в дождь, и в метель. И какое же это было счастье, это только сейчас доходит до сознания. Как мела через дорогу узорная поземка, как на¬пряженно и все-таки успокаивающе гудели столбы, как далеко по опушке леса пролетало рыжее пламя лисы, как проносился, ломая наст, тяжелый лось, а весной далеко и про¬сторно разливалась река и попадали в заречную часть только на катерах сплавконторы. А летние вечера, белые от черемухи улицы деревень, а девичий смех, от которого туманилась голова и ощутимо билось сердце – что говорить!

Герой будущего очерка был механизатором. В военкомате я выписал все данные на него и знал, что он получил Золотую Звезду за форсирование Днепра. Готовые блоки фраз уже были в фундаменте очерка: «В то раннее утро рядовой такой-то такого-то энского полка встал до соловьев (мне очень хотелось про соловьев). Он подошел к Днепру, умылся реч¬ной водой и вспомнил родную реку детства, свое село» (мне очень хотелось, чтобы на Днепре вспомнили Вятку и моё село)... Ну и далее по тексту.

– А вы вспоминали в то утро свою родину? – спросил я, когда, найдя Героя, стал его допрашивать.

– В какое утро?

– В утро форсирования Днепра.

– А, нет, мы ночью погребли.

– Но вспоминали? (Я мысленно переделал утро на тревожную ночь.)

– Может быть, – неохотно отвечал механизатор. – Тут баба с печки летит, сто дум передумает.

– Вы вызвались добровольцем?

– Да, вызвался.

– Почему именно?

– Молодой был, – механизатор посмотрел на меня. – Вроде вас возрастом. Там как заинтересовывают – сто первых выйдут на плацдарм, зацепятся, день продержатся – Герой. Кто? Ну и пошел два шага вперед.

– Но вы же потом не жалели, когда получили награду?

– Чего жалеть, вот она. Сейчас, правда, льготы за ордена и проезд бесплатный сняли, а так чего ж... в школу приглашали.

– Да, правильно (надо в школе побывать), дети должны стать патриотами.

Сделаю отступление. Мы вырастали так, что умереть за Родину было нашей главной мечтой. О, сколько раз мы играли в Матросова, сколько же раз закрывали грудью амбразуру и умирали. Умереть за Родину было так же естественно, как дышать...

Я принёс очерк редактору. Отдал и встал навытяжку. По лицу читающего очерк редактора понял, что отличился. Только два места он похерил:

– Что это такое – вспомнил родину? А Днепр разве не наша родина? (Тогда не было позднее выдуманного термина «малая» родина.) И второе: «Прямо в песке закопали убитых товарищей». Напишем: «После боя отдали воинские почести павшим».

Я не возражал. Но за день до запуска очерка в печать редактор позвонил в колхоз, где работал механизатор, и узнал, что тот напился и наехал трактором на дерево. Редактор срочно послал меня на лесоучасток, где жил последний, четвертый, Герой.

Лесоучасток назывался красиво – Каменный Перебор, может, оттого, что стоял на берегу прозрачной каменистой реки Лобани. Этот Герой тоже был механизатором и тоже получил Звезду за форсирование реки. Но не Днепра, а Одера.

– Да и Вислу форсировали, – сказал он. Он всё-таки был хоть чуть-чуть поразговорчивей, чем сельский. – Потом всяких французов, датчан выколупывали.

– Как? – спросил я потрясенно. – Французы же наши союзники.

– Да ладно, союзники, – отвечал он. – Какие там союз¬ники, все они там повязаны. Европа вся сдалась немцам, они её не тронули, потом они им и отрабатывали. Ну-ка сравни Минск и Париж, чего от них осталось?

– Но французское Сопротивление?

– Было. Но раздули, – хладнокровно отвечал он. – У них по лагерям лафа, артисты ездили, нашим – смерть. Это, братишка, была война великая, но помогать они стали, притворяться, когда мы переломили Гитлеру хребет. Еще те сволочи, – неизвестно о ком сказал он. – Да вот хоть и американцы. Встреча на Эльбе, встреча на Эльбе – кукаре¬кают. А что встреча? Вот я тебе про встречу расскажу. Мы пошли мая десятого-одиннадцатого по Берлину – уже везде американские часовые торчат, патрули американские, они большие мастера победу изображать. Зашли, сели в ресторане. Второй этаж. Внизу лужайка. В углу американцы гуляют, ржут. И чего-то в нашу сторону дали косяка, чего-то такое пошутили. Ну мы и выкинули их в окно.

– Как? – спросил я потрясенно. – Выкинули в окно? Американцев?

– Ну. Да там же лужайка, не камни же. Потом туда им столы выкинули и стулья. И велели официанту отнести чего закусить и выпить.

– А... а дирекция ресторана?

– Эти-то? Еще быстрее забегали. Мы так хорошо посидели. Серьезно посидели, – добавил он, – и пошли. И идем мимо американцев. Те вскакивают, честь отдают. Вот это встреча на Эльбе. С ними только так. А то сейчас развякались: дружба, дружба. Это с американцами-то? Да эти бы Макартуры и Эйзенхауэры первыми бы пошли давить нас, если бы Гитлер перевесил. Вот немцы могут быть друзьями, это да.

Я был так потрясен этой крамольной мыслью, что зауважал фронтовика окончательно.

Вот такие дела. И еще сорок лет прошло, протекло, как песок в песочных часах. Живы ли вы – мои милые герои? Я вспоминаю вас и низко кланяюсь всем вам, моим отцам, спасшим Россию.

И думаю: вы-то спасли, а мы продали. Продали, и нечего искать другого слова. Продали и предали. И вот я иду по оккупированной России, через витрины, заваленные западным химическим пойлом и куревом, отравленной пищей, лаковой порнографией, смотрю на лица, искалеченные мыслью о наживе, смотрю, как ползают на брюхе перед американской помощью экономисты, как политики гордятся тем, что их позвали посидеть на приставном стуле какого-то саммита, и думаю: «Россия ты, Россия, вспомни своих героев. Вспомни Александра, царя, который в ответ на какие-то претензии англичан к нам, высказанные послом Англии за обедом, молча скрутил в руках тяжелую серебряную вилку, отдал послу и сказал: «Передайте королю». Или, когда он ловил рыбу, ему прибежали сказать, что пришло какое-то важное донесение из Европы, а он ответил: «Европа подождет, пока русский царь ловит рыбу».

Еще могу добавить, уже от себя, что не только те, при встрече на Эльбе, американцы трусливы, но и теперешние. У меня есть знакомый американец, русист. Он с ужасом сказал, что все эти «марсы», «сникерсы», стиральные порошки, средства для кожи и волос – все это жуткая отрава и зараза.

– Тогда спаси моих сограждан, – попросил я, – выступи по телевизору. Тебе больше поверят, чем мне.

И что же? Испугался смертельно мой американец. Разве осмелится он хоть слово вякнуть против тех компаний, которые наживаются у нас? Не посмеет.

А ещё почему трусливы американцы? Они жадны. А жадность обязательно обозначает трусость. Давайте проверим – вот придёт в России к власти то правительство, которое любит Россию, не шестерит перед разными валютными фондами, верит в народ, в Бога, знает, что нет запасной родины, и что? И все эти сникерсы сами убегут.

В годы детства и отрочества, помню, часто печатались в газетах и журналах фотографии и рисунки из разных стран, на которых были написаны слова: «Янки, гоу хоум», то есть – «янки, уходите от нас». Все беды мира связывались с амери¬канской военной или экономической оккупацией. И наши беды отсюда. Так что на вопрос «Что делать?» отвечаем: писать на заборах и в газетах: янки, гоу хоум. Не уйдете в дверь, выкинем в окно. На лужайку. Перед Белым домом.

 

 

Два снайпера

В поезде Москва – Одесса я ехал в Приднестровье, в Тирасполь. Со мною в купе, тоже до Тирасполя, ехал снай¬пер-доброволец, а мужчина с молодой девушкой ехали в Одессу.

Снайпер был немного выпивши, возбужден, выпоил мужчине, который назвался новым русским, девушке и себе бутылку с чем-то и ушел добавлять. Я залез на верхнюю пол¬ку и то дремал, то пытался чего-то читать. Мужчина внизу непрерывно и сердито шептался с девушкой. О чем, я и не прислушивался.

Девушка вдруг вскочила, оттолкнула мужчину, гром¬ко сказала: «На первой же остановке!» – и вышла из купе. Я зашевелился, обнаруживая свое желание спуститься.

Совершенно неожиданно мужчина, новый русский, стал говорить, что вот эту девушку он нанял, он даже сказал, что купил, ехать с ним в заграничный круиз.

– Греция, понимаете, Кипр, Израиль. А она – видели? – заявляет, что хочет обратно, мамы боится. Мамы! Мы так не договаривались.

– А как договаривались?

– Чтоб без проблем. Путевка, потом еще особая пла¬та и – до свиданья. Мама! Лучше б я ее маму взял. Мне не¬трудно ее обратно отправить, женщину я и в Одессе куплю, но опасно. Почему? У меня дружок купил, а домой, жене, заразу привез. Это ж Одесса, там любую со СПИДом подхва-тишь, а справку принесет, что здоровая.

Девушка вернулась в купе, достала огромный специ¬альный ящичек для косметики и принялась демонстратив¬но наводить красоту на свое и без того хорошенькое личико. Мужчина опять стал ее уговаривать. Чтоб им не шептаться, я вышел в коридор. Сосед-снайпер вовсю дымил еще с одним мужчиной, который оказался... тоже снайпером. Они курили и говорили, что это не дело, ко¬гда девчонки идут в снайперы. Вон в Бендерах были «стре¬лочницы» из Прибалтики, это не их дело, это дело мужское. Видно было, мужчинам не терпелось пострелять.

Из нашего купе вышли мужчина с девушкой. Проходя мимо, новый русский мне, как посвященному в его дела, до¬ложил торопливо и вполголоса: «В ресторан уговорил!»

Я вернулся в купе, завалился на полку и не просыпался до утра, до самой украинской таможни. В вагон вошли та¬кие гарные хлопцы, такие дуже здоровые парубки, что, если бы они не паспорта проверяли, а землю пахали, Украина за¬валила бы всех пшеницей. В Канаду бы продавала. Хлопцы были в форме, похожей на запорожскую, все с уса¬ми, говорили подчеркнуто на украинском. Нам было пред¬ложено «гэть из купе», чтоб они обыскали и купе, и вещи. Мужчина успел радостно сообщить, что девушка обещала подумать, что он увеличил ей плату. «Мне ж это дешевле, но даже и не деньги, но чтоб с другой не вязаться, к этой все ж таки привык».

Таможенники «прикопались» только ко мне. Зачем я еду?

– Мне же интересно видеть самостийную, незалежню, незаможню Украину.

– Шутковать нэ трэба, – сказал мне усатый таможен¬ник. – Вы письменник?

– Да, радяньский письменник. Царапаю на ридной рус¬ской мове.

– Нэ шутковать.

– Какие шутки. Можете записать, что я украинский письменник, пишущий на русском диалекте.

– На яком диалекте?

– На русском. Это следствие, рецидив, так сказать, им¬перского мышления.

Слово «имперское» могло погубить, но, на мое счастье, таможенника отозвал офицер.

Потом была молдавская таможня, потом приднестров¬ская. Я уж решил лучше молчать. Снайпер тяжело приходил в себя. Он встряхивал головой, поводил мутными, плохо при¬целивающимися глазами, наконец попросил меня выйти и посмотреть, есть ли в коридоре тот снайпер. Я посмотрел – никого. Тогда он соскочил с полки, сбегал умылся, сел на¬против и сказал:

– Всё очень серьезно. 

Он закрыл купе изнутри. Со¬седи наши уже ушли в ресторан завтракать.

– Что серьезно?

– Того снайпера видел вчера?

  – Ну.

– Он не к нам едет. Он к румынам едет, понял? Он с той стороны будет стрелять. Он, гад, за день¬ги нанялся, я-то из патриотизма, ну, гад! А мы вчера разго¬ворились, а он-то думал, что я тоже нанятый. Ты, говорит, за сколько и на сколько контракт подписал. Тут-то и откры¬лось. Ну, брат, дела. Он дальше поедет, до Кишинева, я до Тирасполя, – снайпер покрутил головой. – Чего делать?

– А чего ты сделаешь? Вы как договорились – друг в друга не стрелять? Или ты его свалишь, вот и деньги неко¬му получать.

– Семье заплатят, он сказал, семья у него в Москве. Да он, гад, ему все равно, он и за нас стал бы стрелять, но тут не платят. Он говорит: ему все равно, лишь бы бабки. Этим девкам из Прибалтики много платили. Но они, сучки, даже по детям стреляли. Это-то он не одобряет, – снайпер опять покрутил головой. – Достань чего-нибудь, не дай помереть.

Тут с завтрака вернулись соседи. И наудачу новый рус¬ский прихватил какого-то заморского пойла и щедро стал угощать. Девица снова углубилась в работу над своей мор¬дашкой. Она решила в Тирасполе выйти, подышать, погулять по перрону. Мужчина ткнул меня сзади в спину и подмиг¬нул, мол, все в порядке, больше, мол, не капризит.

И еще раз пришли какие-то пограничники, а может быть, еще какие таможенники, я уж в них запутался. Нас снова, но теперь на русском языке попросили выйти. Вышли и из дру¬гих купе. Мы теснились в проходе. Вышел и тот, едущий до Кишинева снайпер. Тоже явно с головной болью. Снайперы обменялись взглядами. Наш, уже опохмелившийся, глядел побойчей.

Поезд стал тормозить. Я думал, нам еще долго ехать, а оказывается, мы уже приехали.

 

Дунайское похмелье

Север Болгарии, Силистра, набережная Дуная, осень. Я сижу у стоящего на постаменте танка Т-34 и погибаю с похмелья. Накануне был торжественный вечер, перешедший в еще более торжественную ночь. Здравиц пять или боль¬ше я сказал о русско-болгарской дружбе, мне отвечали тем же. Мои сопровождающие переводчики Ваня и Петя кури¬ли и хлопали кофе, делать им было нечего, в Болгарии все, по крайней мере тогда (это было лет десять назад), понима¬ли по-русски. Конечно, пели: «Дунай, Дунай, а ну узнай, где чей подарок», конечно, клялись в любви до гроба. Под утро я упал в своем номере, но вскоре вскочил. Меня подняла мысль: я еще не умылся из Дуная.

До чего же я любил Болгарию! Все в ней незабывае¬мо, все такое прекрасное, женственное: и юг, и побережье, и горы. В ушах стояло птичье разноголосие Среберны, в па¬мяти навсегда запечатлелись скальные монастыри, Купрившиц, Сливен, Пловдив, Русе, Жеравна. Теперь вот Силистра, Дунай. Но до Дуная еще надо было пройти мет¬ров сто. Я решил посидеть у танка, все-таки свой, уральский, может, он даст сил. Дал. Я немножко заправился из посуди¬ны под названием «Каберне», вздохнул и огляделся. Осень. Ну, осень, она везде осень. Листья падают под ноги деревь¬ям, шуршат. Хорошо, тихо.

Ощущение счастья охватило меня. Никого не обидел, никому не должен, ни перед кем не виноват. Все проблемы потом, в России, а пока счастье: дружба, братство, любовь и взаимопонимание. Тем более, до обеда свобода, беспривяз¬ное содержание. Искать не будут, я оставил записку Ване и Пете. Да, ведь Ваня и Петя – это не мужчины Иван и Петр, это женщины, это имена такие женские в Болгарии – Ваня и Петя. Переводчицы мне достались непьющие, но зато не¬прерывно курящие. Едем с ними – курят без передышки, я погибаю. Вот остановили машину, вышли. «Ваня, кури, пока стоим, Петя». – «На воздухе неинтересно, – отвечают Ваня и Петя, – надо же иногда и подышать». Садимся в маши¬ну, они начинают смолить. Да еще обе пьют страшное коли¬чество чашек кофе. А так как я кофе совсем не пью, то это для Вани и Пети очень подходит. Они на меня заказывают сразу четыре чашки, а потом эти чашки у меня утаскивают. А заказать чай, по которому тоскую, вроде уже неудобно, по-неволе хлещу прекрасные сухие болгарские вина.

Увы, вчера были не только они. Но сегодня, решаю я, только сухое. Только. Хотя бы до обеда. На обеде, а тем бо¬лее вечером, все равно пить. Все равно говорить здравицы о дружбе. Не тосты, именно здравицы. Тосты – слово, нам навязанное. Тем более болгары, поднимая бокалы, говорят: «Наздрав!»

Ну, наздрав, говорил я себе, все более оживляясь от сол¬нечной виноградной лозы. Наздрав! Наздрав-то наздрав, а одному становилось тоскливо. Да, умыться же из Дуная. Я быстро пришагал к берегу, спустился к воде. Недалеко ры¬бак возился у лодки.

– Доброе утро, брат! – крикнул я.

– Доброе утро! – откликнулся он.

Вот с кем я выпью. А пока умоюсь. Есть же славянская примета: умыться за год из двенадцати рек – и помолоде¬ешь. А Дунай надо считать за три реки, не меньше: по всему же славянскому миру течет.

– Эй, эй! – услышал я крик. – Не можно, не можно! Химия, химия!

– Что делать, везде экология, – сказал я, подходя к ры¬баку.

Мы поздоровались. Рука у него была могучая. Но я вро¬де тоже крепко тиснул.

– Нож у тебя есть? А то я первую открывал, палец чуть не сломал.

У него были и нож, и штопор, и стаканы. Правда, не гра¬неные, пластмасса. Звуку от чоканья не было, но выпили от души. И допили от души.

– Слушай, – сказал я, – у меня еще одна есть. Но знаешь чего, давай ее выпьем в Румынии. Я везде был, а в Румынии не был. Или пристрелят? А?

– То можно, – сказал рыбак.

Мы столкали лодку на воду, сели. Мотор взревел, мы по¬неслись к румынскому берегу.

– Вот тут, – кричал я, – наш Святослав, киевский князь... слышал?.. сказал: скорее камни со дна Дуная всплы¬вут, скорее хмель утонет, нежели прервется русско-болгар¬ская дружба! Вот тут, именно тут.

– То так! – кричал и кивал головой рыбак. 

Обдуваемый ветром, обдаваемый брызгами, я чувство¬вал себя превосходно. И продолжал просвещать рыбака:

– Отсюда – именно отсюда, понял? – от Суворова ушла депеша, донесение Екатерине, императрице, – слы¬шал? Депеша: «Слава Богу, слава нам, Туртукай взят, и я там». Турок гнал отсюда. А Святослав печенегов изгонял. Его пре¬дали, Святослава.

– Предал кто?

– Кто! Свои, кто! Славяне. А в эту войну наши гнали отсю¬да фашистов, вот! А теперь мы с тобой тут собрались.

Лодка ощутимо ткнулась в отмель, я даже со скамьи слетел. Вытащили лодку на берег. Не успели изъять пробку, как подошли трое румын. Но не пограничники, тоже, может быть, рыбаки. Они по-русски не говорили, рыбак им объяс¬нил, что я из Москвы. Восторг был превосходительный. Но что такое бутылка сухого на пятерых, это несерьезно.

– Гагарин, – кричали румыны, – спутник, дружба! – и все примеряли на меня свои цыганские меховые шапки.

Дружба, оказывается, была не румыно-советская, а неф¬тепровод «Дружба», спасающий страны Варшавского дого¬вора.

Дружба дружбой, а одними словами ее не укрепишь. Мужики смотрели на меня как на старшего брата в социа¬листическом содружестве, как на представителя сверхдер¬жавы, защищавшей их от нападок империализма, да и про¬сто как на человека, экономически способного оплатить про-должение радости.

– Выдержит твоя лодка пятерых? – спросил я рыба¬ка. – У меня только болгарские левы.

– Хо! – отвечал рыбак. – Левы они любят. Лишнего не давай.

Самый молодой румын умчался и примчался мгновенно. Принес какое-то «Романешти». Оно было хуже болгарского, но крепче. Очень интернационально мы выпили. И еще этот румын сбегал. И еще.

– Парни, – сказал я, – меня эта песня про Дунай за¬колебала. Давайте споем, а то она из меня не выветрится. Диктую: «Вышла мадьярка на берег Дуная, бросила в воду венок. Утренней Венгрии дар принимая, дальше помчался цветок. Этот цветок увидали словаки...» Я, правда, не пони¬маю, как мадьярка бросила венок, а дальше поплыл цветок, но неважно. Давайте разом. Три-четыре!

– Мадьяры – тьфу! – сказал один румын.

– Тьфу мадьяры, тьфу, – поддержали его два других.

– И словаки – тьфу! – сказал румын.

– Хватит тьфу, – сказал я как старший брат. – Давай еще беги.

Вскоре мы дружно ругали и Николае Чаушеску, и Тодора Живкова, и особенно крепко Брежнева. Оказалось, что все мы монархисты. Это сблизило окончательно. Правда, румын время от времени плевался и сообщал, что и поляки – тьфу, и чехи – тем более тьфу, а уж немцы – это очень большое тьфу, такая мать. Румын ругался по-русски.

– И сербы, и албанцы...

– Сербы не, – возразил мой рыбак. – Албанцы – то да, сербы – не.

Время летело. Начали обниматься, прощаться, менять¬ся часами и адресами. В знак признательности румыны за¬бежали в воду, провожая нашу лодку. С меня содрали оброк за то, что уезжаю.

Лодка наша петляла по межгосударственному водному пространству, будто мы сдавали экзамен на фигурное вож¬дение. Румыны нам махали своими шапками.

На берегу... на берегу меня ждали Ваня и Петя. Конечно, меня легко было вычислить – русских тянет к воде. Я закричал им по-болгарски:

– На дружбата на вечната на времената! Ура, товарищи! Каждой по пять чашек кофе, и немедленно. Я был в Румынии, чего и вам желаю. Там я вам нашел по кандидату в мужья. Мне же вас надо отучить от сигарет и кофе и выдать замуж к концу визита. Милко, жаль, ты женат, пошли с нами. Или грузим Ваню и Петю – и в Румынию.

– Румыны – тьфу, – сказали Ваня и Петя.

– Тьфу румыны, – подтвердил мой рыбак.

– Да что вы, японский бог, – сказал я. – Варшавский же договор. Так на кого же тогда не тьфу? Чур, на Россию не сметь. СССР – одно, Россия, Россия... тоже одно. Вот! – воздел я руки к небу в подтверждение своих слов – по небу проносился сверхзвуковой самолет-перехватчик МиГ.

– О, только без самолетов, – сказала Ваня или Петя, я их путал.

– Хорошо. Допустим. А допустить турок, вас истреб¬ляющих? А пляски печенегов и питье из черепа славян, а? Было же. Так само и буде, так?

– Вы, русские, сильно всех учите, вот в чем наша пре¬тензия, – сказали переводчицы.

– То так, – поддакнул им мой рыбак.

– Теленка, – отвечал я, – тоже тащат насильно к выме¬ни, а не подтащишь, умрет. Да, диктуем, тащим, значит, спаса¬ем. Значит, перестрадали больше всех, испытали больше. Но и у вас учимся. Я ваши скальные монастыри навсегда запом¬ню. Только почему они у вас уже не монастыри, а музеи?

– Вопрос из области диктата.

– Какой диктат – пожелание воскрешения церковной жизни. У меня диктат один – чтоб вы не курили, вы же чер¬ные уже внутри.

Петя и Ваня молча и оскорблённо пили кофе и курили.

– Хорошо, – нарушил я молчание, – все плохи, одни болгары да русские хороши. Но ведь это тоже гадательно. Мы для вас диктаторы. А мы, между прочим, вас любим, что доказывали. Вот тут Святослав, древнерусский князь...

– Ой, не повторяй, – сказали Ваня и Петя, – ты вчера это произносил. И про Суворова произносил. И про танк...

Она дернула плечом в сторону Т-34.

– И мне произносил, – настучал на меня пьяный рыбак.

– Тогда немного филологии, – повернул я тему. – Вы – русистки, слушайте. И следите за ходом рассуждения. Вот я, вы же помните, во всех монастырях, церквях, куда мы заез¬жали и заходили, я же там читал все надписи совершенно свободно, особенно домонгольские. Да даже и ближе. Так же и в Чехословакии, и у чехов, и у словаков. Но современный болгарский для меня непонятен. То есть? То есть я к тому, что мы раньше были едины и по языку, и по судьбе. А судьба – это суд Божий. Потом, может быть, со времен Святослава, позже или раньше, мы стали отдаляться. То есть свое¬образное славянское вавилонское столпотворение. Мы ста¬ли расходиться, перестали понимать друг друга. Так?

– То так, – подтвердил пьяный рыбак.

– И что же должно произойти, чтобы мы стали вновь сближаться, что? – вопросил я. – Какое потрясение, какой, так сказать, катаклизм? Неужели дойдет до такого сраму, что кого-то будут из славян убивать, а остальные будут на это взирать? А?

Ваня и Петя прикончили кофе, докурили. Утопили окурки в чашках из-под  кофе и объявили, что мне пора на званый обед.

Так что приходилось идти пить за дружбу. Между славянами.

 

 

 

Доставка пиццы

 

 

       Внуки звонят дедушке:

  - Ты придёшь сегодня? Приходи, мы кино сняли.  Такое здоровское!  Придёшь?

  - Ещё бы! – восклицает дедушка. 

  - Ой, не знаю, что из вас вырастет, - говорит он, придя к внукам, - всё-то вы знаете, айпеды всякие, айфоны, планшеты, да всё с накруткой, всё, как говорите, с прибамбасами, ничем вас не удивишь. Теперь вот  кино? Сколько серий?

   - Да ты что, дедушка! Пятьдесят секунд!  Называется «Доставка пиццы». На английском языке. Но ты всё поймёшь. Мы  переведём. Садись к ноутбуку.

    Внуки, предчувствуя торжество, аж подпрыгивают. Включают кино.  Громкая музыка, заставка, название. Всё как у людей. Красивая девочка в кадре звонит по мобильнику («Она заказывает пиццу», - объясняют внуки). Мальчик принимает заказ, хватает плоскую коробку,  устремляется к выходу. На улице вдруг начинается по нему стрельба, кто-то даже кидает  гранаты. Взрывы.  Мальчик бежит зигзагами, падает, вскакивает, видна  большая ссадина на лбу и щеке, разорвана куртка. Но он молодец – добирается до цели. Отдаёт пиццу и ждёт. Девочка недоуменно смотрит на него. Он что-то говорит. («Он говорит, чтобы она заплатила»). Тут девица ни с того ни с сего вскакивает, хватает нож со стола, видимо, заранее готовый, и со словами: «Вот тебе плата!» - кидается на мальчишку. Тот шатается вправо-влево и падает  к её ногам. Заключительные титры, фамилии актёров, заставка. Всё.

    - Дедушка, здОрово? – спрашивают внуки. – ЗдОрово? Круто, да? Как она его замочила, как лоха последнего. Чик - и всё!

    - Я гримировала, - объясняет внучка. – Маминой губной помадой кровь рисовала. Здорово? Похоже, да? А он как клёво падал, да?

     - Сколько дублей было, - вспоминает внук. – Говорю: «Дим, короче, лезешь на дерево и с  десяти метров  прыгаешь головой на корягу». Он: «О-о, это не катит, стрёмно, снимай другого». 

     - Так  за что она его убила? – не понимает дедушка. – Сама пиццу заказывала, он принёс, и его за это, как вы выражаетесь, мочить?

  - Дедушка, забей на это, тебе не понять, что  это круто, - объясняют внуки. – Ребятам показывали, говорят: «Офигительно»! Взрывы какие, да?  Такая ржачка была.

     - Снято здорово, музыка подобрана, актёры  хорошие, взрывы всякие, всё  впечатляет. Но за что она его убила? Не хотела  за пиццу платить?

    - Дедушка, это просто так.

    - Просто так убила?

    - Дедушка, этот чувак типа того, что киллер. Она его типа того, что вычислила. Он притворялся доставщиком пиццы. 

    - Но это же непонятно мне, зрителю. Зритель видит, что она этого типа, типа того, что замочила. Так вы говорите.  

    - Дедушка, ты не всё знаешь.  Он узнавал, где богатые живут и хотел получить бабла,  - объясняет внучка. 

     А внук добавляет: 

    - А тут-то, ха-ха, вот в чём фишка, прикольчик-то в чём, обломчик у него. Она его просекла. 

    - В чём просекла? Расколола, что ли?

    - Ну и ну, дедушка, не понимаешь. Мы просто похлопаем.

     Дедушка возвращается домой. Вечером звонит внукам и просит к телефону маму или папу. И говорит им, что фильм ужасный.

    - Убила за  три порции пиццы. 

    -  Ну что вы так серьёзно?  Они  играют, - говорит мама внуков.

    - Да ты просто придираешься, - говорит папа внуков, сын дедушки. – Смотри, какой монтаж, ты бы их похвалил, как они в малое время столько вогнали. Тебя же держало внимание к экрану?   

    - До сих пор держит, - говорит дедушка. 

    Он слышит, как невестка говорит мужу: «Объясни, что это домашнее задание учительницы английского – снять  видео на языке. Какая разница, какой сюжет?»

    - Я слышу, - говорит дедушка, - пока не глухой. Не надо объяснять. Всё-таки спрошу преподавательницу.

     И в самом деле на следующий  день спрашивает. Но и преподавательница его не понимает.

    - Это же шутка, ролевые игры, помощь в изучении иностранного языка при помощи современной видеотехники. Такой приём сейчас рекомендуется во всех методичках. 

    По её мнению, такие умные слова должны его убедить.

    - Приём-то приём, - отвечает упрямый дедушка, - но убивать да ещё и играючи?

    -  Да, игра, но это игра в предложенной ситуации.  Все же знают, что это не всерьёз. Как вы не поймёте? Конечно, вам такое не нравится, но это ещё не повод, чтобы отвергать методику освоения иностранного.

   - Я понял одно – показано убийство, и над этим предлагается смеяться и заодно учить английский.

   - Да вы посмотрите телевизор. Дети же видят.

   - И учатся подражать?

   - Ну что вы! Ваши внуки очень талантливы. У них всё окейно.      

   -  То есть у меня окейные внуки?

   - Можно и так сказать. Их фильм в группе приняли на ура.

    - Талантливо сняли немотивированное убийство?

    - А вы посмотрите под другим углом зрения.

    - Под каким?

    - Повторяю: помощь в изучении языка. Сейчас же без английского никуда.

    - Апостол Павел называл знание иностранных языков самым низким знанием.

    - Ну это для вас он авторитет, а сейчас другое время.

    - Ну, а что ж мы совсем заамериканились? У школы одна дама говорит другой: «У меня чилдренята слегли», - это дети заболели?  

    - Ну да, что тут непонятного?

    Дедушка идёт домой и горестно думает: она смотрела на меня как на тупого совка. Что ей скажешь, если апостол для неё не авторитет. Да-а, за сутки пять человек сказали, что я ничего не понимаю.  Но  это  о н и  м е н я   н е  п о н и м а ю т.  Как раз я-то их понимаю. Они подражают взрослым, вот и всё.  А взрослые киношники снимают кино,  которое действует на нервы, а не на душу. Оно  сюжетно, держит в напряжении, и  оно калечит душу. Жизнь представляется полной драк, разборок, подозрений, погони за богатством. А сколько нечистой силы, всякой бесовщины, похабщины, пошлости ползает по экранам. Прошлое России изображается сплошь в крови, в лагерях, убийствах, нищете, сплошная лапотность.  Как будто не Россия спасала и спасает весь мир.  Эта телекиношная чернота специально, чтоб людей развратить и оттянуть от Бога. А телекиношникам что,  «пиарятся, срубают бабло, делают бабки, косят капусту». Бедные вы мои, думает дедушка о любимых внуках, как ещё не скоро вы всё это поймёте.  

    В этот же день он снова у них.  Внуки уже знают о его разговорах  и с родителями, и с учительницей. Они для внуков авторитеты, а дедушка просто отстал от жизни. Он хороший, дедушка, но просто чего-то не понимает, не въезжает.

    - Милые мои, - говорит дедушка, - я вас очень люблю, очень. Больше жизни. Но, скажите, вы будете на  таких фильмах воспитывать своих детей?

   - Да этот фильм уже устареет, мы другое снимем.

   - «Доставка пиццы марсианам»?

   Внуки смеются.

    - А разговоры какие у вас:  взять это «клёво».  Вы что, про рыбалку снимаете, клюёт – не клюёт? И эти «офигительно», «замочила», «лохи», всякие «типа чуваки», всё это круто, да? И этот ваш «блин».

    - Дедушка, это коротко, это один слог. А говорить: ле-пёш-ка   - целых три слога. Это тупо. Это для бамбУков. Для зомбАков.

    - Да вы же русские! Величайший язык! Самый богатый! Какое клёво, какое круто, когда можно сказать: прекрасно, восхитительно, превосходно, превозносительно, необыкновенно, несравнимо, единственно, неподражаемо, удивительно, замечательно, бесподобно. Да просто красиво. А у вас клёво да круто, а? Какая куцая тут работа мысли. Ведь чем больше у человека слов, тем богаче у него мышление. А у вас на всё готовые штампы, и все на грани вульгарного.  Такая ваша фигня. Вы что, и при учительнице так говорите? И она не поправляет?

     - Бывает. Она говорит: «Смех без причины…», – а мы знаем, что она дальше скажет: «признак дурачины» и хором: … - признак хорошего настроения!

     - Значит, на уроке у вас чистота русской речи, Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Тютчев, а на перемене и дома эта грязная словесная пыль.  Она вам засыплет и мозги, и сердце, да ещё и засохнет. Потом сквозь эту корку ничему не пробиться. 

    - Все же, дедушка, так говорят.

    - Я, например, не говорю.

    - Так, конечно,  ты же дедушка.

    - Логично, - вздыхает дедушка. - А знаете, что я вам посоветую. Снимите фильм «Счастливая бабушка». Вот сюжет: бабушка заболела, слабой рукой  набирает номер телефона внуков. Ей плохо, ей нужно лекарство. А дедушки  рядом нет.  Его отсутствие я сыграю, а  роль бабушки исполнит  любая ваша бабушка. Внуки всё бросают,  мчатся за лекарством, тут пригодятся снятые вами взрывы, страхи, препятствия, и собаку можно снять, бежит за ними и лает, и ворона каркает, но храбрые внуки приносят лекарство. Бабушка принимает его и на глазах выздоравливает. Вот  бабушка измученная, больная, а вот от любви и заботы расцветающая. Что, плохой сюжет?  В вашей «Доставке пиццы» смерть, тут спасение, а?  Подумайте.

    Но ни до чего внуки не успели додуматься, потому что  бабушка в самом деле заболела. Об этом  по телефону  сказал дедушка. И внуки сразу приехали к ней. Бабушка была очень рада. 

   - Вот  об этом вы и сняли бы фильм, -  сказал дедушка.

   - Ну, дедушка, это  не сюжет. Это не цепляет. Ты позвонил, сказал про бабушку,  мы приехали, вот и  всё, чего тут особенного? 

   - Как чего особенного? Вы принесли радость.  Господь сказал: «Любите друг друга», любите, а не убивайте. Разве девочка, которая убивает, может кого-то любить? А тут фильм о любви.

    - Смотреть такой фильм будет неинтересно.

    Дедушка умолкает, думает: 

    - Хорошо. А если так? Вот она замахивается, он перехватывает руку, кричит: «Ты что, с ума сошла?»  Она говорит: «Мне сэмэска от подруги  пришла: тебя убьёт тот, кто принесёт пиццу».  Это у подруги такой чёрный юмор. А в начале, чтоб было потом понятно коварство подруги, она звонит девочке: «Что ты делаешь?» - «Да вот пиццу заказала». Но подруга тут же наказана: выбегает из подъезда и шлёпается в грязь в новом дорогом костюмчике. Это возмездие за грех.

    Тут в комнату вошла мама внуков и поставила на стол всеми любимый яблочный пирог.

     - Вот вам и заключительный кадр – любимая мама награждает внуков за их доброе сердце.

    Сидели и пили  чай. Хорошие внуки и хороший дедушка. Любящие друг друга и  всё менее  друг друга понимающие. 

 

 

                От автора: Рассказ консультировали ученики 7-го и 5-го классов Владимир  и Анна, их мама и папа, их бабушки.

 

                                            Папаша Рекс

 

    От детства до сего времени у меня было и есть очень много знакомых собак. Лучше бы и не было: так тяжело вспоминать каждую. Какую убили, какую отравили, а которая сама умерла, и так медленно  умирала, так страшно и долго слабела, так преданно и виновато глядела на тебя,  а ты ничем не мог помочь, уже и к ветеринарам возили, уже всё перепробовали, что хотелось одного – скорее бы отмучалась. И каждую помню.

     А сейчас у меня Найда.  Честно сказать,  не моя, соседская, но когда  приезжаю в Никольское, она от меня не отходит. Сижу за столом, поднимаю глаза – на крыльце Найда. Ей для радости даже одного моего взгляда хватает. Рыжая такая, большущая.

Зимой  бегает по двору свободно, летом удел её – конура и цепь. Хозяйка очень оберегает породистую Найду от настойчивых женихов, потому что куда потом  деваться со щенками, а топить жалко. Заборы  у нас плотные, калитки надёжные. Но в прошлую осень к Найде как-то проник  бездомный пёс. Страшно грязный, лохматый, смешной. На морде рыжие усы, белые длинные брови, уши торчат в разные стороны. Шерсть редкая, жёсткая. Я узнал, что он Рекс, когда услышал, как мальчишки на улице его подсвистывают. 

     Рекс на всех лает. И на меня. Даже обидно. Когда что Найде привожу, то и его не забываю. Но как он  преодолел ограду?  Хозяйка  искала долго и наконец обнаружила в дальнем углу огорода в зарослях малины  подкоп.  Конечно, Рекс прорыл. Она подкоп камнями завалила.

     Найда притащила четырнадцать щенков. Пять из них оказались не жильцы, но и остальных надо кормить. Найда исхудала так, что стала  скелетом, обтянутым  рыжей кожей. Чтобы  иногда хоть немного отдохнуть от деточек, запрыгивала на крышу конуры, а они возмущались внизу. Потом и они взяли эту первую в жизни высоту.

     Ела Найда много. А уж сколько щенки стали есть, когда зубки прорезались, не сказать.

    - Каждый день ведро им варю, - говорит соседка.

    Я тоже, как мог, участвовал в  их выращивании. Они молотили всё: зачерствелый хлеб, сухие макароны, просроченные консервы. Стали свободно ходить ко мне и паслись на одворице. Раз выхожу – что-то блестит. Гляжу – это старая наша кастрюля. В ней давно варили варенье, забыли на плите,  оно всё  сгорело. Кастрюлю не смогли отчистить, выбросили. И вот, щенки за неё взялись, выскребли её снаружи и внутри, вычистили, аж сверкает.

    Стали вдруг на моём участке появляться разные отбросы: пакеты рваные, бутылки пластиковые, разный, истерзанный воронами, мусор. Я на ворон и думал. 

    А соседка смеётся. Объяснила:

    - Да это же Рекс. Он через ваш двор бегает.   Найду кормит, заботится о ней, о детях своих. От него они, сразу же видно.  Бегает по помойкам, вынюхивает  пакеты с едой, выбирает какой получше и тащит.  Вы посмотрите, думаю, где-то и у вас подкоп  сделал. 

    Я прошёл вдоль забора – точно, есть подкоп. Большой. И как он так сумел?  И снова так хитро замаскировал, прорыл за поленницей. Да широкий такой. Чтоб и большие пакеты с едой для семейства протаскивать.

    Вот каким заботливым папашей  оказался бездомный Рекс.

    

 

 

«Ол райт», — сказал Емеля

 

Чем сильнее иностранец изучает Россию, тем сильнее влюбляется в нее. В России есть магнитная притягательность женственности, вековая мудрость, добрый юмор и спокойное терпение. Особенно любят Россию те, кто занимается русским языком, — филологи и переводчики. Мне везло на переводчиков, хотя даже лучшие из них часто ставили меня в тупик своими вопросами.

— А что такое голик? А что такое рига? Разве это не столица Латвии? И почему коса для травы — литовка? И почему у вас написано: ограда до Петрограда ветру рада?

Я терпеливо объяснял:

— Ну, значит, нет никакой ограды. Бедность. Или мужик такой ленивый или пьяница, что даже ограду не может сделать.

Но вообще мы всегда как-то выкарабкивались, находя похожие слова или выражения. Но, конечно, я понимал, что читатели за рубежом так никогда и не поймут, что подберезовик — это обабок, и что есть еще обабок, бабка — суслон, а что суслон — это снопы, составленные особым образом, а снопы — это связанные свяслом колосья, а свясла — это те же колосья, скрученные для крепости жгутом. Конечно, видимо, и слово «голик» они понимали как бывший банный веник. Так оно и было, бывший веник, потерявший листья на службе в избе и вынсенный на крыльцо для несения героической службы по обметанию валенок от снега. И что еще до работы в избе веник работал в бане, выбивал из хозяев разнообразные хвори. Где уж там было объяснять, что последний ребенок в семье — заскрёбышек, что это вовсе не от того, что ближе к весне приходится «по амбарам помести, по сусекам поскрести». И почему в амбаре метут, а в сусеке скребут? И как объяснить, что подполье — это не только большевистское, но и место для хранения картошки, овощей и запасов на зиму?

Это нам, русским, сразу всё понятно, до иностранцев оно доходит  медленнее, а чаще всего не доходит, и они ищут облегченную замену для понимания.

— Вот у вас такая фраза, — спрашивала меня немка-переводчик. — «Этот Витя из всех Витей Витя». 

— Ну да, из всех Витей Витя.

— Это у нас не поймут. Надо как-то иначе.

— Ну-у, — вслух думал я. — Давайте: этот Витя еще тот Витя. Да, пожалуй, так даже лучше: еще тот Витя.

— Это тем более не поймут. Подумают, что этот Витя похож на того Витю. То есть их два: этот и тот.

— Вот то-то и оно, — говорил я, — что он не тот, хотя он еще тот. Он еще тот Витя.

Мы начинали искать общеупотребительное слово, синоним выражения, перебирали слова: шаромыжник, прохиндей, мошенник... Нет, Витя под эти мерки не подходил, это был еще тот Витя, переводу не поддавался и уходил за границу сильно упрощённым.

— Вот я назову повесть, — сказал я переводчице, — и тебе снова не суметь ее перевести. Вот переведи: «Как только, так сразу».

Переводчица тяжко вздыхала, а я её доколачивал:

— И в эту повесть включу фразу: «Шлялась баба по базару распьяным-пьяна-пьянехонька» - как переведёшь? Да никак. Ни по какому базару у вас не шляются, да и базара нет. И она, заметь, не ходит, не слоняется, не шлёндает, она именно шляется. И хотя распьяным-пьяна-пьянехонька, но какую-то цель обязательно имеет. Иначе зачем бы шлялась.

— Может быть, — вспоминала переводчица выражение, — она погоду пинает?

— Это для неё пройденный этап. Вчера пинала, сегодня шляется. Или, вот ещё, переведи разговор двух женщин: «Твой-то пьёт? — Как не пить, пьёт, но уж чтобы так-то, так-то не пьёт». Да, товарищи немцы, были мы для вас непонятны, такими и остаемся. Но в утешение тебе скажу, что для англичан мы еще более непонятны. Вот сидит у меня дочь, учит английский, обратный перевод русской сказки с английского. Сказка называется «Приказ щуки».

— У вас есть такая сказка? — заинтересовалась переводчица. — Я очень много занималась русским фольклором, такой не помню.

— Это сказка «По щучьему веленью».

— О да, есть.

— Вот. У них же, на английском, веленья, видимо, нет. Так вот, читает, переводит: «Жены братьев говорят Емеле: «Организуй доставку воды с реки, иначе наши мужья, твои братья, не посетят в городе  супермаркет, не купят 

тебе презента». Каково? Нет у них, оказывается, ни гостинчика, ни ярмарки. «Олрайт», — сказал Емеля и пошел организовывать доставку воды.

— Трудно, — вздохнула переводчица. — Я бы ближе перевела, но на гостинчике бы запнулась. Хотя гостинец у нас есть. Подарок.

— Нет, тут именно гостинчик. 

  Переводчица задала интересный вопрос:

— А вот Витя, о котором мы говорили, он мог бы в своё время быть Емелей?

— Вряд ли, — протянул я, — вряд ли. Емеля бесхитростней, он — как Ванюшка. Кстати, слово Ванюшка тоже для вас непереводимо, у вас только Иван да Ваня. А как же Ванёк, как же такая фраза: «Сашка-то, ухорез, ухарь, на ходу подметки рвет, а Петька ваньковатый». А «Конёк-горбунок» у вас, наверное, в переводе: маленький конь с большим горбом, а?

— Я не помню, переводили ли её у нас? — задумалась переводчица.

— Бесполезно и переводить. Так вот, этот Ванюшка говорит братьям, когда они его обманули: «Хоть Ивана вы умнее, да Иван-то вас честнее». И по смыслу сказки именно честному Ване достается царство. Для меня в этом Ване загадка: когда он привозит для царя царь-девицу, то критически оценивает ее красоту: «А ножонка-то, ножонка, тьфу ты, словно у цыпленка, пусть понравится кому, я и даром не возьму». Вот. А когда превращается в добра молодца, не доброго, хотя добрый молодец, конечно, добрый, так вот когда превращается в добра молодца, то эту царь-девицу берёт в жены. Ну, тут уж она его сама не отпустит, вкогтилась. Не поймалась, не уцепилась, именно вкогтилась. Сильнее глагол. А у вас спросят: разве у нее когти, а не ногти? Она ж с маникюром.

— Ну-у, — почесал я в затылке, — о женщинах только начни. У вас… 

— Вайбкляйн — маленькая баба, — добавила переводчица.

— Ростом маленькая, значением? Чем? О, у нас обилие этих баб. 

— Записываю.

— Записать можно, перевести невозможно. Вот бабёнка — это весёлая, разбитная. К ней где-то близко бабёшка — шальная, может быть, не очень усердная на хозяйство, но на веселье всегда пожалуйста, наше вам почтение. Бабища — это не обязательно габариты,  полнота и вес, это, может быть, характер. Не путать с бабёхой — это дама бесцеремонная, громогласная. Вот бабочка — это не мадам Баттерфляй, это может быть и аккуратная бабочка, и заводная.

— Заведённая?

— Нет, заводная. Или вот на мужском жаргоне, когда обсуждают достоинства женщин, говорят про иную: «Отличный бабец!» Или: «Бабенция без комплексов». Или ласково: «Весёлый бабенчик». Не бубенчик под дугой, это маленький такой весёлый поддужный колокольчик в свадебной запряжке, а именно бабенчик. Но, почему в мужском роде, не знаю. Может быть, это юношеское про общую подругу: «Наташка — свой парень». Но бабенчик, опять же, не бабёночка, бабёночка постарше. Да вот, кстати, для улыбки, литературный анекдот. Исаак Бабель написал «Конармию» о Первой конной армии. К командующему Буденному приходят и спрашивают: «Семен Михайлович, вам нравится Бабель?» Он отвечает: «Смотря, какая бабЕль». А уж что касается девушек, девиц, о! Тут и девоньки, и девочки, тут и товарки, и подружки, тут есть и супостаточки-соперницы, тут и присуха, тут и суженая-ряженая… Нет, далеко до нас Европе в разнообразии жизни… Но я тебя, наверное, замучил?

        - Нет, нет! Слушаю.

— Богатство русского языка — это  богатство мышления, — назидательно заговорил я. - Так что выражение «русский ум» — не пустые слова. Вот оттого, что переводы русских трудны, Запад переводит не русских писателей, а русскоязычных. Наш пен-клуб, например. Конечно, зная русский, ты понимаешь, что в просторечии он не пен, а пень-клуб.

Переводчица записала.

— Всегда мы были богаты, сорили богатством. Вася не Вася, семь в запасе, то есть полно всего, а я вот схватился за полное собрание русских загадок, читаю, а из них три четверти умерли. Не слова умерли, выражения — явления умерли, предметы, осталась только словесная оболочка, идея предметов. Двор, поле, упряжь, сельхоз-работы, лес, вообще образ жизни, — все изменилось. Страшное нашествие уголовных терминов: вертухай, за-претка, пали малину, шлангуешь, замастырить, стибрить, слямзить, свистнуть, стянуть, скоммунизьмить... А связанное с пьянством: косорыловка, табуретовка, сучок, бормотуха, гнилуха, стенолаз, вмазать, втереть, жахнуть, остограммиться... неохота перечислять, срам. А еще срамнее всякие консенсусы, саммиты, ваучеры... все это, конечно, проваливается в преисподнюю, но возникают всякие менеджменты. А менеджер, кстати, по-русски приказчик, — прекрасное слово.

— От слова «приказывать»?

— Ну да.

— Но менеджер не совсем это, — защитила менеджера переводчица.

— Оставим его, это уже мелочь по сравнению с главным нашествием на язык церкви, церковнославянский. Очень простой, доступный, божественный язык. Называется богослужебный. И на него атаки — заменить на современный. Это же прямая измена всей русской истории: на этом языке молились наши предки. Как менять? Вот это и будет пропасть, в которую нас насильно волокут. 

Переводчица, вздохнув, закрывала исписанный блокнот. Утешая её, я сказал на прощанье:

— А в чём разница между молодушкой и молодяшкой? Этот вопрос труден уже и для русских. Молодушка — это недавно вышедшая замуж, а молодяшка — это молодая кобылка. Уже не стригунок, но и не кобылка, еще не жеребилась. А зеленая кобылка — это вообще кузнечик. И это не маленький кузнец, не подручный в кузнице, а насекомое такое, на него хорошо голавль берет.

— Спасибо, — с чувством благодарила замученная мною переводчица.

Я же, войдя во вкус, отвечал:

— Спасибо не булькает. Спасибом не укроешься. Спасибо в карман не положишь. От спасиба не откусишь. Спасибо — много, хватит и рубля. Из спасиба шубу не сошьешь. Спасибом сыт не будешь. Но это всё шутки, а про русский язык всё очень серьёзно.

 

Японский лифтер

 

В далёкой Японии, на берегу озера Бива, нас поселили в старинную, трехэтажную, гостиницу. Вся в зелени, с выгнутой по краям изумрудной и очень блестевшей после дождя крышей, она смотрелась в озеро витражами стекол и была очень уютна. И знаменита: в ней, будучи ещё наследником русского престола, останавливался император Николай II.

 По стриженым лужайкам бродили кричащие павлины, вздымая разноцветные фонтаны своих хвостов, меж павлинов перешлёпывали свои жирные тела белые и чёрные кролики, а на берегу совершенно неподвижно сидели терпеливые рыбаки, на дело которых я ходил смотреть ранним утром и уже с ними здоровался.

Возвращался к завтраку, поднимался по коврам на резное крыльцо, дверь передо мной кем-то невидимым открывалась, и я входил под звяканье колокольчика на ковры вестибюля. Огромные аквариумы вдоль стен, свисающая с потолка не искусственная зелень, разноцветные бумажные фонарики, — все это восхищало. И оно обновлялось ежедневно.  А еще в вестибюле был лифт, в который меня каждый раз вежливо  приглашал мальчик-лифтер. Но я жил всего на втором этаже, и было как-то странно ехать так близко.

Лифт всегда стоял открытым, и проехаться в нём  хотелось. Очень он нарядно был разубран. Освещался гирляндами огоньков, зеркала во все стены были расписаны такими цветами, что человек, отражаясь в них, чувствовал себя в райском саду. Тем более, в лифте были ещё и клетки с разноцветными птичками. Лифт, думал я, сохранился как реликвия, в нём возили всяких важных мандаринов или, вот, нашего цесаревича. Но вообще, я видел, что лифтом иногда пользовались, и отнюдь не мандарины.

И я решился. Вернувшись после долгой, счастливой утренней прогулки по берегу озера, умывшись его чистой водой и побывав свидетелем поимки двух рыб, я энергично вошел в вестибюль и поздоровался с мальчиком-лифтером. Он звал меня внутрь лифта. И я вошёл. И оказался в дивном маленьком шатре. Лифтёр  вопросительно смотрел на меня. Мне по-прежнему казалось, что глупо ехать на второй этаж, и я показал три пальца: на третий. Двери закрылись, как дуновение ветра, птички зачирикали.  Поехали. Так мягко, неслышно,  даже как-то трепетно, что это был не подъем, а какое-то вознесение на бережных ладонях.

Ну вот — третий этаж. Двери растворились. Растворились в самом прямом смысле, так они воздушно исчезли, и я шагнул на узорные ковры третьего этажа. И что? И конечно, пошёл к лестнице на свой второй этаж. Но тут случилось вот что: мальчик-лифтёр догнал меня и, схватив за рукав, показал на открытый лифт. Мол, зачем ты пошёл пешком, если можно ехать. Ну как ему было объяснить, что я живу на втором этаже? Я вернулся в лифт. Снова запели птички, снова я отразился в зеркалах среди райских цветов. И опять же, не ехать же всего на один этаж, я показал один палец: на первый.

Приехали на первый. И я, естественно, пошел на свой, второй. И опять меня догнал мальчик-лифтер и опять зазвал в лифт. И опять привёз меня на третий этаж. Я вышел, отошел немного и притворился, что рассматриваю старинную гравюру — битву самураев с кем-то. Скосил глаза — лифт стоял. А время меня подпирало, надо было завтракать и идти на конференцию. Я повернул к лестнице. Лифтёр выскочил из лифта и кланялся. Тут уж пришлось показать ему два пальца, выдать этаж, на котором живу.

Он, конечно, решил, что русский бородатый дядя не может считать до трех, ибо зачем же я ехал на третий этаж, если мой номер на втором? Я понял, что мальчика очень насмешило моё поведение. Да ведь и я смеялся над собой. И в последующие дни мы с ним весело раскланивались, и я уже смело ехал с ним до второго, отражаясь в искрящихся разноцветными огоньками зеркалах.

Я попросил профессора Накамото, который превосходно знал русский язык, сказать мальчику-лифтёру, что русский дядя очень неграмотный, он даже не может считать до трех. Профессор, выслушав мой рассказ о поездках на лифте, очень смеялся. И конечно, ради шутки, перевёл мою просьбу. Я это понял, когда увидел, что мальчик, завидя меня, стащил с головы свою круглую шапочку и прыснул в неё, скрывая улыбку.

А однажды  увидел его, когда он меня не видел. Он сидел, как маленький старичок, в своём разноцветном укрытии и был очень печален. Да и то сказать, легко ли —  работал по, самое малое, четырнадцать часов в день, я и не видел, чтоб его подменяли.

Перед отъездом я подарил ему русскую матрешку. Ах, как он обрадовался! Он побежал в лифт, в свой домик, и показал мне, что матрешка будет стоять между клеток двух птичек. И что в его клетке будет теперь повеселее.

А когда мы совсем уезжали и вынесли вещи в вестибюль, он подбежал ко мне и подарил сделанную из лёгких пёрышек игрушку-птичку. Подошёл автобус. Мальчик вырвал у меня из рук нагруженную книгами и альбомами сумку и потащил к автобусу. Когда я протянул ему деньги, он прямо отпрыгнул от них. Накамото-сан сказал, что он нёс сумку не из-за чаевых, а от чувства дружбы. Автобус тронулся. Мальчик-лифтёр стоял на крыльце и кланялся, приложив руку к сердцу. Таким я его и запомнил.

    Я уехал и стал жить дальше. Но часто вздохну и вспомню: озеро Бива, трехэтажная гостиница, лифт, этого милого мальчика и то, что моя матрёшка ездит с ним вверх и вниз. Может, и он иногда вспоминает бородатого русского дедушку, который не умеет считать до трёх.

 

Вспоминая Японию

 

    Озеро Бива в тумане, холодная белая Фудзи...

    Вижу дождь в вечернем Киото и трехцветную мокрую кошку на прогулке на тонкой жёлтой цепочке.

Днём высокие стены домов заслоняют сияние солнца. Вот оно, впереди, поспешу обогреться. Нет, не солнце, его отраженье в стеклянной стене небоскрёба.

На рекламу шотландского виски японская села ворона, кричит возмущённо. Надо будет сюда через век возвратиться, чтоб узнать, кто кого перекаркал.

Электронные рыбы в хрустальных кристаллах живее живых. Пища их — батарейки, на червя не клюнут. Из соседней витрины смотрят на них манекены — бывшие люди. Мимо шли и застыли, на рыб загляделись.

Старый монах с диктофоном поведал буддийскую мудрость: разве калитка открыта не всем, кто идет? Разве лифт разбирает, кого поднимает в кабине? Сделай душу свою калиткой, открывай её всем. Лифтом стань, помогая ближним подняться.

Спит прекрасная девушка в парке на скамье средь бродящих оленей. Устала иль грезит о ком-то. Ухожу, понимая, что буду её вспоминать. И мечтаю, что девушке взгляд мой приснится.

Церемония чайной заварки, затем любование небом. Половина луны начинает свое представленье. Три звезды... Неужели в России ненастье?

Чай прекрасные руки Като разливают. Запах тёплого ветра и голос далёкой кукушки.

Кроме русского, знает Като иностранных с десяток. Я же знаю лишь русский, так что же? Неужели Като недоступен язык моих взглядов?

Вот тебе сувениры, Като. Но, ты знаешь,  Россия не в них. Ты одна догадалась о том, где я прячу Россию.

Кто о горе своём вам расскажет с улыбкой? Японец. Но рыданья Като нарушают традицию эту. «Русский, ты улетаешь, останься».- «Като, без тебя я умру, но, Като, без России погибну».

Улетаю на запад во тьму от рассвета. То ль бегу от него, то ль влеку его за собою.

 

Бочка

Вспоминаю и жалею дубовую бочку. Она могла бы еще служить и служить, но стали жить лучше, и бочка стала не нужна. А тогда, когда она появилась, мы въеха¬ли не только в кооператив, но и в долги. Жили бедно. Готовясь к зиме, решили насолить капусты, и хранить на балконе. Нам помогли купить (и очень недорого) бочку для засолки. Большую. И десять лет подряд мы насали¬вали по целой бочке капусты.

Ежегодно осенью были хорошие дни засолки. Накануне мы с женой завозили кочаны, мыли и терли мор¬ковь, доставали перец-горошек, крупную серую соль. Приходила теща. Дети помогали. К вечеру бочка была полной, а уже под утро начинала довольно урчать и вы¬делять сок. Сок мы счерпывали, а потом, когда капуста учереждалась, лили обратно. Капусту протыкали спе¬циальной ореховой палочкой. Через три-четыре дня бочка переставала ворчать, ее тащили на балкон. Там укрывали стегаными чехлами, сшитыми бабушкой жены На¬деждой Карповной, мир ее праху, закрывали крышкой, пригнетали специальным большим камнем. И капуста прекрасно сохранялась. Зимой это было первое кушанье. Очень ее нам хвалили. В первые годы капуста кончалась к женскому дню, потом дно заскребали позднее, в апре¬ле. Стали охотно дарить капусту родным и близким. По¬том как-то капуста дожила до первой зелени, до тепла, и хотя сохранилась, но перестала хрустеть. Потом, на сле¬дующий год, остатки ее закисли.

Лето бочка переживала с трудом, рассыхалась, обру¬чи ржавели, дно трескалось. Но молодец она была! Осенью за неделю до засолки притащишь ее в ванную, чуть ли не по частям, подколотишь обручи и ставишь размокать. А щели меж клепками – по пальцу, и ка¬жется, никогда не восстановится бочка. Нет, проходили сутки, бочка крепла, оживала. Ее ошпаривали кипятком, мыли с полынью, сушили, потом клали мяту или эвка¬липтовых листьев и снова заливали кипятком. Плотно за¬крывали. Потом запах дубовых красных плашек и све¬жести долго стоял в доме.

Последние два года капуста и вовсе почти пропала, и не от плохого засола, засол у нас исключительный, но не елась она как-то, дарить стало некому, питание вроде улучшилось, на рынке стали бывать...

Следующей осенью и вовсе не засолили. Оправдали себя тем, что кто-то болел, а кто-то был в командировке. Потом не засолили сознательно, кому ее есть, наелись. Все равно пропадет. Да и решили, что бочка пропала. У нее и клепки рассыпались. Но я подумал, вдруг ожи¬вет. Собрал бочку, подколотил обручи, поставил под во¬ду. Трое суток оживала бочка – и ожила. Мы спрашивали знакомых, нужна, может, кому. Ведь дубовая, еще сто лет прослужит.

Бочка ждала нового хозяина на балконе. Осень была теплая, бочка вновь рассохлась. Чего она стоит, только место занимает, решили мы, и я вынес бочку на улицу. Поставил ее, но не к мусорным бакам, а отдельно, пока¬зывая тем самым, что бочка вынесена не на выброс, что еще хорошая. Из окна потом видел, что к бочке подхо¬дили, смотрели, но почему-то не брали. Потом бочку раз¬били мальчишки, сделав из нее ограду для крепости. Так и окончила жизнь наша кормилица. На балконе теперь пусто и печально.

 

Передаю

 

Я шел быстро, но не с такой скоростью, чтобы проскочить мимо, когда он крикнул:

— Думай хоть немного!

Он не ожидал, что я остановлюсь, но обрадовался. Протянул крепкую сухую руку. Бесцветные глаза его выражали просьбу. Я постоял и дернулся, чтобы идти дальше, но он удержал мою руку и виновато улыбнулся.

Я увидел седую щетину на подбородке, худую шею, старый китель с медными пуговицами и, не отнимая руки, сказал:

— Думаю. Как же иначе?

Он выпустил мою руку, свою вскинул к козырьку кепки и торжественно объявил:

— Триста пятый полк, Двенадцатая гвардейская! — сник, уронил руку и добавил. — Сколько полегло.

Я не знал, что ответить, и сказал негромко:

— Ничего. Так уж... Что делать.

Еще помолчал и шагнул было, но он выпрямился и надменно произнес:

— Я не пьян! Фронтовые сто грамм.

Я пожал плечами, мол, я и не говорю, что вы пьяны, — и пошел.

Он догнал меня и торопливо, громко заговорил:

— Живите! Ладно, погибли. Гусеницы в крови! Вы молодые... Если что, мы хоть сейчас. Гвардейцы! Грудью! Живите! Понял? Передай своим.

Я кивнул и зашагал, а он кричал вслед:

— Передай по цепи! Слышишь?! Всем передай!..

Передаю.

 

Петушиная история

 

Двор у бабы Насти проходной. Но теперь надо писать: двор у бабы Насти был проходным. То есть проходным он остался, но по нему никто не проходит. Все боятся нового петуха бабы Насти. Говорят: этот петух хуже собаки.

Этот петух заменил старого петуха бабы Насти, который был не только стар, но и драчлив. И однажды, когда петух подскочил сзади и до крови клюнул в ногу, баба Настя не выдержала:

— Из-за тебя, дурака, без яичницы сижу, так еще и бьешься. Сам напросился.

На что напросился петух, ясно. Но каково курам без петуха? Разброд и шатания начались в их безтолковом стаде. И баба Настя поехала в Балашиху за новым петухом. Купила быстро и дешево. Петуха продали связанным.

— В автобусе чуть не задавили, — рассказывала она, — у меня ж не корзина, а сумка, и ее жмут. Нет, выжил. Вначале-то думала — хана: раскрыла сумку, а он глаза завел. Подох, думаю. Ноги развязала, он ими подрыгал, вроде как проверил. И еще лежа заорал.

Ой, если б знала, я б его сама задавила, я б его из сумки прямо в кастрюлю.

У бабы Насти был и сейчас есть песик Ишка. Завели его все по той же причине проходного двора. Песика принесли совсем маленьким. Ишкой его назвала правнучка. Она приехала в гости и долго мучила щенка, думая, что с ним играет. Он ухватил ее за руку беззубыми деснами. «Ишь как! — закричала она испуганно. — Ишь как!» Ишка жил не тужил, тявкал на прохожих, на ночь просился в дом, а в доме подружился с Барсиком, огромным, больше щенка, котом. Бедные, они так недолго были счастливы!

К моим приездам у бабы Насти скапливалось много рассказов о событиях на работе, она работает вахтером, о переменах в ее гигантской родне. Но с появлением нового петуха все рассказы стали только о нем. Когда я, не зная о покупке его, приехал и поздоровался, баба Настя поглядела на меня восторженно и восхищенно сказала:

— Живой?

— Живой.

— А как по ограде шел?

— Да так и шел.

— А его не встречал?

— Кого?

— В огороде, значит, дьявол, — сказала баба Настя, и мы сели пить чай.

Тут-то я узнал о новом петухе — он всех принимал за врагов, наскакивал на всех, не учитывая ни пола, ни возраста, ни размеров.

— Прямо хоть пиши: осторожно — злой петух. Засмеют. Палки видел у калитки? Не заметил? У крыльца тоже стоят. Приспособились. Иду от крыльца до забора с палкой, там оставляю, с работы приеду, беру у забора палку, иду до крыльца.

— Рубить будете? — спросил я как о решенном.

— Жалко.

— Но если вы говорите, что всех испугал, наскакивает. Опять дождетесь, что в кровь исклюет. Как тот.

— Этот и убить может, — сказала баба Настя, — но ведь несутся-то как. Да ты посмотри, какие крупные, — погордилась она, показывая полную миску белых яиц. — А две так и вовсе по два в день несут. А уж как любят-то его!

— Пойду, посмотрю.

— Без палки не вздумай.

— А как вы их кормите?

— Он, дьявол. Кормить дает, это единственное. А уж яйца в потемках собираю.

Я вышел на крыльцо. Во дворе было пусто. Но ощущение незримой опасности уже не позволило сесть беззаботно на лавочку и радостно думать, что сейчас буду топить печку, разбирать привезенную еду и работу. Вдруг Ишка, старый знакомый, подал голос.

— Где ты? Ишка, Ишка.

Песик заскулил и выполз из-под крыльца. Да, видно, многое переменилось. То-то он не лаял сегодня, не бежал навстречу.

— Ишка, что ж ты, петуха испугался?

Ишка виновато скулил, мол, не знаешь, а упрекаешь, подползал под руку, чтоб его погладить, и вдруг, первый увидя врага, отпрыгнул и ускочил под крыльцо.

Резко повернувшись, я увидел огромного белого петуха. Петух стоял на бугорке и меня рассматривал. Я стал отступать, ища глазами палку. Мое отступление петух истолковал как свою победу, вытянулся, взмахами крыльев погнал в мою сторону пыль и мелкий мусор и прокукарекал.

— Смотри-ка, не тронул! — это сказала баба Настя. 

Оказывается, она наблюдала за встречей в дверную щель.

— И не тронет, — самонадеянно уверил я.

Но, занимаясь хозяйством в своей боковушке, я все помнил про петуха. Решил закрепить мирное сосуществование подарком. Накрошил хлеба, обрезал корки с сыра. Только стал открывать дверь на улицу, как с той стороны, еще до моего появления, грудью в дверь ударился петух. Удар был силен, корм вывалился из рук. Я свирепо схватил палку, оттолкнул от себя дверь и вышел. Петух отскочил.

— Дурак ты! Миссию доброй воли не понимаешь. 

Я собрал и бросил на землю приготовленную еду.

Петух стал клевать, поглядывая на меня. Я прислонил палку к стене. Он издал призывный крик, на который мгновенно примчались куры, а сам… кинулся на меня. Еле-еле успел я запрыгнуть за дверь.

Стыдно сказать, еще несколько раз за день я выходил и униженно заискивал перед петухом, разнообразил меню кормления. Петух нападал и до и после кормежки. За водой и дровами я ходил с палкой. Налил в корытце воды. В воду петух залез с ногами и презрительно в ней подрыгал. Не ценил он мои миротворческие усилия.

— Гад ты, подколодный ты гад, — объявил я, выплескивая в его сторону остатки воды, давая этим жестом понять, что не боюсь петуха, что с поисками мирного сосуществования покончено.

Вечером, когда слепнущие к ночи куры полезли на насест, я пошел с бабой Настей посмотреть дремлющего петуха. А и красив же он был, огромный, белый, с небольшой бородкой и гребнем. Баба Настя, довольная количеством яиц, все-таки палку держала под мышкой.

В следующий приезд повторилась та же история — петух нападал непрерывно. Из новостей было — Ишке сделали конуру из бочки. Но даже и в конуру, рассказала баба Настя, врывался петух. Но только раз. Видимо, лишаемый последнего пристанища на белом свете, Ишка решил сопротивляться до упора. Петух вырвался без нескольких перьев. Ишка отстоял неприкосновенность жилища. Одно перо, размером с павлинье, досталось мне.

Теперь выходили мы во двор только по вечерам. Осмеливался выйти и Барсик, играл с Ишкой. На земле они играли на равных, но как только Барсик впрыгивал на поленницу, Ишка испуганно мчался в конуру, видно, Барсик, заняв высоту, напоминал петуха.

— Несутся хорошо, — вздыхала баба Настя.

— Да и спокойно, — поддерживал я. — Днем петух охраняет, ночью собака.

— Нервы мои скоро кончатся, — говорила баба Настя. — Уж и яйца не в радость, трясусь от страха, вдруг кого покалечит, не расплачусь, из-за него приезда внуков лишилась, всю родню отбил.

Ее рассказы о петухе напоминали боевые сводки, с тем лишь отличием от настоящих, что в них был одинаковый финал — победа за петухом. За одной соседкой он гнался через три дома по грядкам, загнал в туалет и туалет чуть не повалил. Другую соседку держал два часа за калиткой, не давал выйти на улицу, а сам небрежно, как гвардеец кардинала, даже не глядя на заключенную, гулял по осенней траве. На меня он нападал по-прежнему. Этот разбойник никогда не признавал себя побежденным. Даже отступая от палки, он преподносил свое отступление не как бегство, а как выполнение давно задуманного стратегического плана отхода на подготовленные позиции с целью заманивания противника, изматывания его сил и скорого подавления превосходящими силами и малой кровью. Еще из новостей было то, что начали нестись даже молодые курочки, летошние и весношные, по выражению бабы Насти.

Иногда петух делал дальние походы, и о его победах сообщали через вторые и третьи руки. В походах он не связывался с людьми, воевал только с петухами. И всегда побеждал. Так что постепенно он стал владыкой и двора бабы Насти, и сопредельных территорий, и вообще всего Никольского. Будь у нас в моде петушиные бои, наш петух не посрамил бы чести Никольского.

На день рождения к бабе Насте гости собирались с опаской. Но им сказали, что кур в этот день не выпустят на волю, так что гости успокоились. А за столом только и было разговоров, что о петухе, о его подвигах. Тут и мужчинам захотелось совершить подвиг. Они пошли в курятник, изловили петуха и принесли его, безголового, лежащего на большом блюде.

— Держи, — гордо сказали он бабе Насте, — вот твой губитель!

И баба Настя, принимая блюдо, заплакала навзрыд.

Но это была шутка. Петуху особым способом повернули шею и спрятали голову под крыло, он затих. А когда голову достали из-под крыла и шею распрямили, то он так яростно взмахнул крыльями, что гости аж присели и побыстрее открыли петуху двери на улицу. Отшвырнув с дороги Барсика, комкая половики, петух вышел на улицу, где вскоре завизжал несчастный Ишка.

Как гадать, чем бы все кончилось, но произошло событие, и событие очень не рядовое — петух полюбил. Не смейтесь и не отказывайте ничему живому в этом чувстве. Цветок любит хозяина, и дерево способно помнить добро и зло, что уж говорить о теплокровном двуногом существе, каковым являлся наш петух.

Любовь сразила его по весне. Обойдя посуху село Никольское и убедясь, что оно, как и прежде, подвластно ему, петух заметил, что на отшибе, как бы уже на хуторе, находится еще один дом, а возле него пасутся куры во главе со своим петухом. Туда ничтоже сумняшеся и двинулся наш разбойник, и именно там он увидел эту курочку, а увидя, забыл все на свете, кроме нее. Я потом, опять же не смейтесь, специально ходил смотреть эту курочку. О, это была красавица редчайшая, это была сказочная курочка-ряба. Пестренькая, в меру полненькая, любопытная, но несуетливая. Можно понять нашего петуха. Но можно понять и бабу Настю — куры перестали нестись. Как только она ни кормила петуха, как только ни выговаривала. Я присутствовал при этих нотациях. Присутствовать было безопасно, ибо, полюбив, петух резко переменил характер, стал смирнее любой курицы и молча выслушивал упреки.

— Такой ты растакой, да неужели ж ты и сегодня укосолапишь, да как это ты можешь своих куриц бросать, да ты посмотри на них, какие красавицы, какие беляночки, да неужели ж они хуже этой рябухи?

Курицы возмущенно кудахтали. Петух молча наедался, молча уходил за калитку и только там радостно кукарекал, будто сообщал возлюбленной о своей верности и о своем направлении к ней. Он шел через покоренное Никольское, шел по тротуару, иногда срываясь на бег, шел, никого не трогая, и так каждый день. Около курочки-рябы он являл вид глубочайшего смирения, искал для нее букашек и червячков, а к ночи шел ужинать и ночевать во двор бабы Насти.

— Придется рубить, — решилась наконец баба Настя, объясняя причину своего решения тем, что внуков и внучек надо кормить хоть иногда яичницей.

— А почему же он привязался к этой курице?

— Ой, не знаю, — засмеялась баба Настя, — наверно, потому, что она мамина-папина, а он инкубаторский, сирота. Вот и потянуло.

Но петуха не успели зарубить, жизнь внесла свои коррективы. На пути его встал другой петух. А где же он был раньше? Да тут и был. И каким-то образом они ладили. Нашему петуху было дело только до курочки-рябы, а остальных пас прежний петух. Тоже домашний, не инкубаторский. Он вовсе был произведением искусства, будто выкован из огня и меди, сверкающий на груди золотыми и бронзовыми перьями кольчуги. Как он уступил вначале без боя курочку-рябу, непонятно. А ее это, видимо, обидело. Тут можно только догадываться. И она то ли сама пожелала вернуться в стадо, то ли ей велели пастись со всеми.

И вот в это несчастное для нее утро курочка-ряба не подошла к нашему петуху, как бы не заметила его. Он позвал раз, другой — она хоть бы что. Красный петух на петушином языке сказал нашему петуху, ну чего, мол. Ты привязался, видишь, не хочет к тебе идти, и отстань. «Замолкни!» — велел ему наш петух и еще позвал курочку-рябу. И снова она не пошла к нему. Тогда он подошел и стал оттирать ее от стада. На его пути встал красный петух.

И они схлестнулись.

Самой битвы я не видел, и баба Настя не видела, но ей рассказали, а она мне. Петухи не унижались до мелкого клевания друг друга, не стояли набычившись, топорща перья на шее. Они бились насмерть. Расходились, враз поворачивались и мчались навстречу. И сшибались. Да так, что земля в этом месте окрашивалась хоть и петушиной, но красной кровью. И вновь расходились. И вновь сшибались. Потом, полумертвые, разбредались в свои курятники, отлеживались, и вновь шел на битву потомок инкубатора. Было такое ощущение, что уже и никакая курочка-ряба ему не нужна, но дикое чувство злобы к сопернику оживляло его силы.

В дело вмешались люди. Ведь не только бабынастины куры перестали нестись, но и подруги курочки-рябы. Чего-то надо было решать. Ну, кто же догадается, какое было принято решение? А такое, от которого курочка-ряба приказала долго жить. Увы. Когда на следующее утро наш реваншист пришел на поле боя, хозяйский петух упал с первого удара. Еле встал, его снова сшибли.

Больше они не дрались. То ли от ран, то ли от любви к казненной курочке-рябе красный петух стал чахнуть и умер бы от того или другого, но такой смерти, такой роскоши петухам не дозволено, и он умер досрочно.

А что же наш разбойник? А наш хоть бы что. Вновь стал драться, вновь загнал воспрянувших было Барсика в избу, а Ишку в конуру, вновь ходим по двору с палками, вновь внукам не велено приезжать. Только что загнал меня в избу. Сижу и записываю петушиную историю.

ognikuzbassa.ru

Читать онлайн "Рассказы" автора Крупин Владимир Николаевич - RuLit

И я, благодарный потомок, шел по полю битвы, оглушаемый орущими динамиками, бодрыми криками увеселителей, и все пытался понять, почему мы, славяне, так легко сдали врагам славянства главное — наше братство? Как смогли украинофилы вбить в умы дикую мысль об украинской национальности? Это же, как и русские, народность одной семьи. Причем всегда самостоятельная. Еще с Алексея Михайловича малороссам давалась свобода сношения с внешними соседями и государствами, исключая поляков и турок.

В самом слове «малороссы» только упертый ум увидит нечто обидное для украинцев. Не украинцы малые, они не меньше любых других, а Украина — малая родина русского славянства. Малая родина — это самое дорогое для человека, любящего свое отечество. Малая, то есть та, где ты родился, мужал, любил, откуда уходил в мир. Мать городов Киев, Крещатик — это навсегда для нас Малая Русь, давшая жизнь Руси Великой, крестившая и Белую Русь; это ли не самое почетное в семье славян? А уж для меня-то тем более: Киев — город моего небесного покровителя святого Владимира.

В армии я служил с хлопцами из Украины. Были там и левобережные, и правобережные, западэнцы. Доть, Аргута, Коротун, Титюра, Балюра, Муха, Тарануха, Поцепух, Пинчук, Падалко, Гончар… Где вы, теперь уже седые, друзья-однополчане? Что нам было делить и тогда и что делить сейчас? Я как любил вас, так и люблю. Ну да, звали вы меня москалем, и что? Какая тут обида, вы и сами хохлы. Хоть и кацапом зовите, меня не убудет. Своя же семья. И кто сейчас обижается на всякие прозвища? Макаронники итальянцы, лягушатники французы? Смешно. Смешно же вам было, когда москали не могли правильно выговорить, по вашему мнению, слово «паляныця», тут вы чувствовали превосходство, но и это смешно.

Между тем радио на четырех языках: русском, шведском, английском, украинском пригласило делегации к возложению венков на могилу павших воинов. Идем. Нам раздали по две розы. Впереди всех, конечно, по праву, военные. Очередь медленная и огромная. Несем привезенный увесистый венок — дар Москвы. Но идти благоговейно не получается. По крайней мере у меня. Пристал спутник, непрерывно говорящий, киевский пишущий человек, шутник. Представился: Олесь. «Коротич — така дуже невеличка персона, а наделал дилов, да? А слыхали шутку: „Вы нам Чернобыль, мы вам Коротича“?

Он сильно моложе меня, поэтому я особо с ним не церемонюсь:

— А тоби не будет выволочка за то, что с москалем размовляешь?

— Та ни, — радуется он разговору. — Вся Украйна за союз с Россией.

— Но есть же и заюленная Украйна.

— То запад заполяченный.

— Помнишь присказку советских времен, — говорю я, — „москаль на Украине, хохол на Сахалине“? Конечно, все ее знали. Что же хохлы Сахалина, Сибири, центра России не возвертаются на незалежню, незаможню, самостийну? Потому что им и там лучше всех. Украинцы у нас везде, и везде в начальстве. По Сибири, по нефтяным местам, может, только пока банки у евреев не отняли. Думаю, временно. Есть же пословица: „Где хохол прошел, там трем евреям делать нечего“. Говорю с гордостью за украинцев. Нас-то евреи переевреили, телевизор посмотри — убедишься.

Спутник мой смеется, и вскоре его растворяет толпа.

Могила — высокий рукотворный курган рядом с церковью. На вершине большой гранитный Крест, водруженный в 1894 году при Александре III, и возобновленная им надпись, сделанная собственноручно Петром I после захоронения убитых: „Воины благочестивые, за благочестие кровию венчавшиеся, лета от воплощения Бога-Слова 1709, июня 27 дня“. 1345 человек погребено под крестом. Тогда же Петр особым указом выразил пожелание „в память сей преславной виктории“ построить на поле битвы мужской Петро-Павловский монастырь с приделом в честь Сампсония Странноприимца. Почему Петро-Павловский? Потому что император хотел вступить в бой в день Петра и Павла, но обстоятельства вынудили начать битву на два дня раньше, в день святого Сампсония.

Но очень не скоро исполнились царские предначертания. Лишь в конце XIX века был освящен храм на исторической земле. К юбилею усилиями православных Украины и при помощи посольства России в Украине храм отремонтирован, виден отовсюду, прямо сияет, очень красиво сочетаются белые стены и голубые наличники, зеленая крыша и центральный золотой купол.

Идем к нему. По расписанию торжеств сейчас Литургия. Служат несколько архиереев и несколько десятков священников.

— Церковь Московского Патриархата, — с гордостью говорит старуха в белом, обшитом по краям кружевами платочке. — Иди, брат, за мной. —

Она тут своя. Проводит меня поближе к певчим, к амвону. Хоров два, оба необычайно молитвенные и слаженные.

www.rulit.me

---

Смотрите также

• 
  Хлеб зерновой чем полезен
• 
  Хлеб всему голова плакат
• 
  Закваска виноградная для хлеба
• 
  Хлеб пшеничный с отрубями
• 
  Настойка на бородинском хлебе
• 
  Фразеологизм не хлебом единым
• 
  При гастрите черный хлеб
• 
  Читать не хлебом единым
• 
  Хлеб из зеленой гречки
• 
  Паустовский теплый хлеб аннотация
• 
  Как курочка хлеб испекла