Рюноскэ Акутагава - Муки ада. Акутагава муки ада

Краткое содержание произведения Муки ада Акутагава

Дама, служившая при дворе его светлости Хорикава, рассказывает историю написания ширм «Муки ада». Его светлость был могущественным и великодушным правителем, поэтому все жители столицы почитали его как живого Будду. Ходили даже слухи, что, когда однажды быки, впряжённые в колесницу его светлости, понесли и примяли одного старика, тот лишь сложил руки и благодарил судьбу за то, что по нему прошли быки его светлости. Самым известным художником был в то время Ёсихидэ — угрюмый старик лет под пятьдесят, похожий на обезьяну. Когда однажды его светлости подарили ручную обезьянку, его проказник-сын назвал ее Ёсихидэ. Как-то раз обезьянка украла мандарины, и молодой господин хотел наказать ее. Убегая от него, обезьянка подбежала к пятнадцатилетней дочери Ёсихидэ, состоявшей в камеристках во дворце его светлости, уцепилась за ее подол и жалобно заскулила. Девушка вступилась за обезьянку: ведь это было всего лишь неразумное животное, к тому же обезьянка носила имя ее отца. Когда до его светлости дошли слухи о причине привязанности девушки к обезьянке, он одобрил ее почтение и любовь к отцу и стал благоволить к ней, что дало злым языкам повод утверждать, будто его светлость увлёкся девушкой.

О картинах Ёсихидэ рассказывали страшные вещи: например, говорили, что женщины, изображеемые им, вскоре заболевали, словно из них вынули душу, и умирали. Поговаривали, что в его картинах замешано колдовство. Он любил только свою единственную дочь и своё искусство. Когда в награду за удачную картину его светлость Хорикава пообещал исполнить заветное желание Ёсихидэ, художник попросил его отпустить дочь домой, но тот резко ответил: «Нельзя». Рассказчица полагает, что его светлость не отпустил девушку оттого, что в отчем доме ее не ждало ничего хорошего, а вовсе не из-за своего сластолюбия.

И вот в то время, когда Ёсихидэ из-за дочери оказался почти в немилости, его светлость призвал его и повелел расписать ширмы, изобразив на них муки ада. Месяцев пять-шесть Ёсихидэ не показывался во дворце и занимался только своей картиной. Во сне ему мерещились кошмары, и он разговаривал сам с собой. Он призвал к себе одного из учеников, заковал его в цепи и стал делать наброски, не обращая внимания на страдания юноши. Только когда из опрокинутого горшка выползла змея и чуть не ужалила юношу, Ёсихидэ наконец смилостивился и развязал цепь, которой тот был опутан. На другого ученика Ёсихидэ напустил филина и хладнокровно запечатлел на бумаге, как женоподобного юношу терзает диковинная птица. И первому, и второму ученику казалось, будто мастер хочет убить их.

В то время как художник работал над картиной, дочь его становилась все печальнее. Обитатели дворца гадали, в чем причина ее грусти: в скорбных мыслях об отце или в любовной тоске. Вскоре пошли толки, будто его светлость домогается ее любви. Однажды ночью, когда рассказчица шла по галерее, к ней вдруг подбежала обезьянка Ёсихидэ и стала дёргать за подол юбки. Рассказчица пошла в ту сторону, куда ее тянула обезьянка, и открыла дверь в комнату, из которой слышались голоса. Из комнаты выскочила полуодетая дочь Ёсихидэ, а в глубине раздался шум удалявшихся шагов. Девушка была в слезах, но не назвала имя того, кто хотел ее обесчестить.

Дней через двадцать после этого происшествия Ёсихидэ пришёл во дворец и попросил приёма у его светлости. Он пожаловался, что никак не может закончить картину мук ада. Он хотел изобразить в середине ширмы, как сверху падает карета, а в ней, разметав охваченные пламенем чёрные волосы, извивается в муках изящная придворная дама. Но художник не может нарисовать то, чего никогда не видел, поэтому Ёсихидэ попросил его светлость сжечь у него на глазах карету.

Через несколько дней его светлость позвал художника на свою загородную виллу. Около полуночи он показал ему карету со связанной женщиной внутри. Перед тем как поджечь карету, его светлость приказал поднять занавески, чтобы Ёсихидэ увидел, кто находится в карете. Там была дочь художника. Ёсихидэ чуть не лишился рассудка. Когда карета загорелась, он хотел было броситься к ней, но вдруг остановился. Он не отрываясь смотрел на горящую карету. На лице его было написано нечеловеческое страдание. Его светлость, зловеще посмеиваясь, тоже не сводил глаз с кареты. У всех, кто видел мучения бедной девушки, волосы встали дыбом, словно они в самом деле видели муки ада. Вдруг что-то чёрное сорвалось с крыши и упало прямо в пылавшую карету. Это была обезьянка. Она с жалобным криком прижалась к девушке, но вскоре и обезьянка, и девушка скрылись в клубах чёрного дыма. Ёсихидэ словно окаменел. Но если до тех пор он страдал, то теперь его лицо светилось самозабвенным восторгом. Все с восхищением смотрели на художника как на новоявленного Будду. Это было величественное зрелище. Только его светлость сидел наверху, на галерее, с искажённым лицом и, как зверь, у которого пересохло в горле, задыхаясь, ловил ртом воздух…

Об этой истории ходили разные слухи. Одни считали, что его светлость сжёг дочь художника, чтобы отомстить за отвергнутую любовь. Другие, в том числе рассказчица, полагали, что его светлость хотел проучить злобного художника, который ради своей картины готов был сжечь карету и убить человека. Рассказчица своими ушами слышала это из уст его светлости.

Ёсихидэ не оставил своего намерения написать картину, напротив, лишь утвердился в нем. Через месяц ширма с картиной мук ада была закончена. Преподнеся ширмы его светлости, Ёсихидэ в следующую же ночь повесился. Тело его до сих пор лежит в земле на месте их дома, но надгробный камень так оброс мхом, что никто и не знает, чья это могила.

Могущественного и великодушного правителя Хорикава все жители столицы почитали как живого Будду. В то время самым известным художником был Есихидэ - угрюмый старик, внешне напоминающий обезьяну.

Однажды правителю подарили ручную обезьянку, которую его сын назвал Есихидэ. В один прекрасный день обезьянка украла мандарины, и молодой хозяин хотел наказать ее. Убегая от него, обезьянка подбежала к дочери Есихидэ, работающей камеристкой во дворце правителя, уцепилась за подол ее юбки и жалобно заскулила. Девушка защитила обезьянку, ведь это животное было очень милым и к тому же носило имя ее отца. До правителя дошли слухи о привязанности девушки к обезьянке и о причине этой привязанности. Он одобрил ее почтение к отцу и стал внимательнее к ней относиться. Но в результате злые языки стали сплетничать об увлечении правителя девушкой.

Есихидэ считали колдовским художником. Было замечено, что у женщин, которых он изображал, вскоре портилось самочувствие, а некоторые даже умирали. Он очень любил свою единственную дочь. Однажды в награду за удачную работу Хорикава пообещал исполнить любое желание Есихидэ, но когда художник попросил о свободе дочери - получил отказ.

Есихидэ попал в немилость правителя, который велел ему расписать ширмы во дворце, изобразив на них муки ада. Полгода художник занимался только своей картиной. Во сне он видел кошмары и разговаривал сам с собой. Он заковал в цепи одного из своих учеников и стал делать наброски. Страдания юноши его не беспокоили. На другого ученика он напустил филина и с хладнокровием изобразил на бумаге, как птица терзает юношу. В центре картины художник хотел изобразить падающую карету, а в ней охваченную пламенем и извивающуюся в муках придворную даму, но ему нужно было лицезреть это событие.

Правитель позвал художника на загородную виллу, где была карета со связанной женщиной, которой оказалась дочь Есихидэ. На лице художника было написано нечеловеческое страдание, но он не остановил правителя. С крыши в пылавшую карету прыгнула обезьянка и сгорела вместе с дочерью художника. Через месяц ширма с картиной была окончена, а Есихидэ повесился в следующую ночь после передачи своей работы правителю.

www.allsoch.ru

Читать книгу Муки ада Рюноскэ Акутагавы : онлайн чтение

Рюноскэ Акутагава

Муки ада

Вот почему, даже когда его светлость оказался во дворце Нидзе во время ночных бесчинств злых духов, с ним не приключилось ничего дурного. И дух самого садайдзина Тору[3], который, как шла молва, из ночи в ночь появлялся во дворце Кавараин, на Третьей Восточной улице, – в том дворце, что прославлен изображением видов Сиогама в Митиноку[4], – так вот, даже этот призрак исчез, стоило его светлости на него прикрикнуть. Вот какое могущество было у его светлости, так что неудивительно, что народ во всей столице – стар и млад, мужчины и женщины, когда заходила речь о его светлости, говорили о нем, как о живом Будде. Прошел даже слух, что когда при возвращении из дворца с праздника сливовых цветов понесли быки, впряженные в колесницу его светлости, и примяли одного старика, как раз там проходившего, то старик только сложил руки и благодарил за то, что по нему прошли быки его светлости.

Вот как все обстояло, и поэтому много чего можно будет порассказать о жизни его светлости даже в грядущие времена. Как он на пиру выставил в подарок гостям целых тридцать белых коней, как он при постройке моста Нагара отдал «в сваи» своего любимого отрока[5], как повелел китайцу-монаху, что знал искусство врачевания, разрезать себе нарыв на ляжке… Если перебирать все по отдельности – и конца не будет! Но из всего этого множества рассказов самый страшный, пожалуй, будет о том, как появились ширмы с картиной мук ада[6], что и сейчас в доме его светлости почитаются самой большой драгоценностью. Ведь даже его светлость, которого ничто на свете не могло расстроить, и тот был тогда потрясен. А мы, кто ему прислуживал, еле живы остались, – об этом что уж говорить! Даже мне, служившей у его светлости целых тридцать лет, никогда больше не приходилось видеть такие ужасы.

Но прежде чем поведать вам об этом, нужно сначала рассказать о мастере-художнике Есихидэ, что нарисовал эти ширмы с изображением мук ада.

Есихидэ… верно, и теперь еще есть люди, которые его помнят. Это был такой знаменитый художник, что вряд ли в то время нашелся бы человек, который мог бы с кистью в руках сравниться с ним. В ту пору было ему, пожалуй, лет под пятьдесят. Посмотришь на него – такой низенький, тощий, кожа да кости, угрюмый старик. Во дворец к его светлости он являлся в темно-желтом платье каригину, на голове – шапка момиэбоси. Нрава был он прегадкого, и губы его, почему-то не по возрасту красные, придавали ему неприятное сходство с животным. Говорили, будто он лижет кисти и оттого к губам пристает красная краска, а что это было на самом деле – кто его знает? Злые языки говорили, что Есихидэ всеми своими ухватками похож на обезьяну; и даже кличку ему дали «Сарухидэ»[7].

Да, раз уже я сказала «Сарухидэ», то расскажу заодно вот еще о чем. В ту пору во дворце его светлости возвели в ранг камеристки единственную пятнадцатилетнюю дочь Есихидэ, милую девушку, совсем непохожую на своего родного отца. К тому же, может, оттого, что она рано лишилась матери, она была задумчивая, умная не по летам, ко всем внимательная, и потому и дворцовая управительница, и все другие дамы любили ее.

Как-то раз, когда дочь Есихидэ, о которой я сейчас говорила, шла по длинной галерее, неся ветку сливы с письмом[9], из противоположной двери навстречу ей, прихрамывая, кинулась обезьянка Есихидэ – она, видно, повредила себе лапу и не могла взобраться на столб, как обычно делала. А за ней – что бы вы думали? – гнался молодой господин, размахивая хлыстом и крича:

– Негодный воришка! Постой, постой!

Увидев это, дочь Есихидэ было растерялась, но тут как раз обезьянка подбежала, уцепилась за ее подол и жалобно заскулила. Девушке сразу стало так ее жалко – прямо не совладать с собой. С веткой сливы в руке она отвела пахнущий фиалками рукав, нежно обняла обезьянку и, склонившись перед молодым господином, ясным голоском обратилась к нему:

– Осмелюсь сказать, это ведь животное. Пожалуйста, простите ее.

Но молодой господин уже стоял перед ними. Он гневно нахмурился и топнул ногой.

– Чего заступаешься! Обезьяна украла мандарины.

– Ведь это животное… – повторила девушка, набравшись смелости, а потом с грустной улыбкой добавила: – К тому же ее зовут Есихидэ. Выходит, будто вы гневаетесь на моего отца, и я не могу спокойно смотреть на это.

Тогда, конечно, молодой господин овладел собой.

– Вот как!.. Ну, раз просишь за отца, я, так и быть, уступлю и прощу, – сказал он неохотно, бросил хлыст и ушел через ту самую дверь, откуда показался.

Дружба дочери Есихидэ с обезьянкой и началась с этого случая. Девушка подвязала ей на шею, на красивой красной ленте, золотой колокольчик, полученный в подарок от молодой госпожи, и обезьянка уже не отходила от девушки. А когда однажды дочь Есихидэ, простудившись, лежала в постели, обезьянка неотлучно сидела возле нее, – может, это только казалось, – с грустной мордочкой и все время кусала себе ногти.

С тех пор – странная вещь! – никто уже больше не мучил обезьянку, как бывало раньше. Напротив, мало-помалу ее стали ласкать, даже сам молодой господин иногда кидал ей персимоны или каштаны. Мало того, когда однажды кто-то из слуг пнул обезьянку ногой, молодой господин очень разгневался; и говорили, что вскоре за тем его светлость повелел дочери Есихидэ явиться к нему с обезьянкой на руках именно потому, что ему стало известно, как разгневался молодой господин. Тут, кстати, до него дошли и рассказы о том, почему девушка так любит обезьянку.

– Девчонка – хорошая дочь. Хвалю.

Так по воле его светлости девушка получила в награду алое акомэ[10]. А когда и обезьянка почтительно взяла в руки акомэ, делая вид, будто его рассматривает, его светлость изволил еще больше развеселиться. Да, вот как это было, и, значит, его светлость стал благоволить к дочери Есихидэ именно потому, что одобрил ее почтение и любовь к отцу, сказавшиеся в ее любви к обезьяне, а вовсе не потому, что был сластолюбив, как говорили люди. Правда, и такая молва пошла не без причины, но об этом я расскажу не торопясь, как-нибудь в другой раз. Пока же довольно сказать, что при всей ее красоте не такой был человек его светлость, чтобы засматриваться на какую-то дочь художника.

Так вот, дочь Есихидэ удалилась от его светлости с честью, но так как она была девушка умная, то не навлекла на себя зависти остальных камеристок. Напротив, с тех пор ее вместе с обезьянкой стали баловать, и так часто сопровождала она молодую госпожу на прогулку, что, можно сказать, почти не отходила от нее.

Однако оставлю пока что девушку и расскажу еще об ее отце, Есихидэ. Да, обезьяну вскорости все полюбили, но самого-то Есихидэ по-прежнему терпеть не могли и по-прежнему за спиной звали Сарухидэ. И так было не только во дворце. В самом деле, и отец настоятель из Екогава, когда произносили при нем имя Есихидэ, менялся в лице, словно встретился с чертом, и вообще изволил его ненавидеть. Правда, поговаривали, будто причина в том, что Есихидэ изобразил отца настоятеля на шуточных картинках, но это болтали низшие слуги, и не могу сказать наверняка, так ли это. Во всяком случае, отзывались о нем дурно везде, кого ни спросишь. Если кто не говорил о нем плохо, то разве два-три приятеля-художника. Да еще люди, которые видели его картины, но не знали его самого.

Однако Есихидэ не только с виду был гадкий, у него был отвратительный нрав, и нельзя не сказать, что ему доставалось по заслугам.

А нрав у него был вот какой: он был скупой, бессовестный, ленивый, алчный, а пуще всего – спесивый, заносчивый человек. Что он первый художник в стране – это прямо-таки капало у него с кончика носа. Ладно бы дело шло только о живописи, но он и в другом не хотел никому уступать и высмеивал даже нравы и обычаи. Один старый ученик Есихидэ рассказывал мне, что, когда как-то раз в доме одной знатной особы в знаменитую жрицу Хигаки вселился дух и она начала вещать страшным голосом, Есихидэ и слушать ее не стал, а взял припасенную кисть и спокойно срисовал ужасное лицо жрицы. Должно быть, и нашествие духа было в его глазах просто детским надувательством.

Вот какой это был человек, и потому лицо будды Киссетэн[11] он срисовал с простой потаскушки; а будду Фудо[12] писал с оголтелого каторжника, и много чего непотребного он делал, а когда его за это упрекали, он только посвистывал. «Что же, боги и будды, которых Есихидэ нарисовал, его же за это накажут? Чудно!» Такие слова пугали даже учеников, и многие из них в страхе за будущее торопились его оставить. Как бы там ни было, он думал, что такого замечательного человека, как он, в его время нет нигде на свете.

Нечего говорить о том, какой высоты Есихидэ достиг в искусстве живописи. Правда, так как его картины и по рисунку и по краскам во всем отличались от произведений других художников, то среди его недоброжелателей, собратьев по кисти, поговаривали, что он шарлатан. По их словам, когда дело касается картин Каванари, или Канаока[13], или других знаменитых старых мастеров, то о них ходят удивительные рассказы: то будто на разрисованной створке двери в лунные ночи благоухает слива, то будто слышно, как придворные, изображенные на ширме, играют на флейте… Когда же речь идет о картинах Есихидэ, то говорят только странные и жуткие вещи. Например, о картине «Круговорот жизни и смерти»[14], которую Есихидэ написал на воротах храма Рюгайдзи, рассказывали, что когда поздно ночью проходишь через ворота, то слышатся стоны и рыдания небожителей. Больше того, находились такие, которые уверяли, что чувствовали даже зловоние разлагающихся трупов. А портреты женщин, нарисованные по приказу его светлости? Говорили ведь, что не проходит и трех лет, как те, кто на них изображен, заболевают, словно из них вынули душу, и умирают. Послушать злоязычных, так это самое верное доказательство, что в картинах Есихидэ замешано колдовство.

Но поскольку Есихидэ, как я уже говорила, был человек особенный, то он только гордился этим, и когда как-то раз его светлость изволил пошутить: «Ты, кажется, любишь уродство?» – то он, неприятно усмехнувшись своими не по возрасту красными губами, самодовольно ответил: «Да, всем этим художникам-верхоглядам не понять красоты уродства!» Пусть он и первый художник в стране, но так кичиться в присутствии его светлости… Недаром ученик, о котором я давеча упоминала, потихоньку дал ему кличку «Тираэйдзю», хуля его за то, что он зазнается. Вы, наверно, знаете: Тираэйдзю – так звали черта, который давно в старину прибыл к нам из Китая.

Но даже у Есихидэ, даже у этого человека, который не признавал никого и ничего, было одно настоящее человеческое чувство.

Есихидэ до безумия любил свою единственную дочь, ту самую девушку-камеристку. Я уже говорила, что девушка была нежная, хорошая дочь, но и его любовь к ней отнюдь не уступала ее чувству, и если рассказать, что этот человек, который на храмы никогда не жертвовал, на платья дочери или украшения для ее волос денег не жалел никогда, может показаться, что это просто ложь.

Впрочем, любовь Есихидэ к дочери сводилась лишь к тому, что он ее лелеял, а найти ей хорошего мужа – этого у него и в мыслях не было. Какое там! Если за девушкой кто-нибудь приударял, он, наоборот, не останавливался перед тем, чтоб набрать головорезов, которые нападали на смельчака и его убивали. Поэтому, когда по слову его светлости девушку произвели в камеристки, старик отец был очень недоволен и даже перед лицом его светлости хмурился. Должно быть, отсюда-то и пошли толки о том, что его светлость увлечен красотой девушки и держит ее во дворце, не считаясь с недовольством отца.

Впрочем, хотя толки-то были ложные, но что Есихидэ из любви к дочери постоянно просил, чтобы ее отпустили из дворца, это правда. Однажды, рисуя по приказу его светлости младенца Мондзю[15], он очень удачно изобразил лицо любимого отрока его светлости, и его светлость, весьма довольный, изволил милостиво сказать:

– В награду дам тебе что хочешь. Выскажи твое желание, не стесняясь.

Тогда Есихидэ – что бы вы думали? – дерзко сказал:

– Пожалуйста, отпустите мою дочь!

В других дворцах – дело особое, но тех, кто служил его светлости Хорикава, так ласкали… Где ж еще найдется человек, который бы так грубо обратился с подобной просьбой? Это даже его светлость, такого великодушного, видимо, рассердило, и он некоторое время только молча смотрел в лицо Есихидэ, а потом изволил резко сказать: «Нельзя», – и тут же поднялся. И такие вещи повторялись несколько раз. Как вспомнишь теперь, пожалуй, с каждым разом его светлость изволил смотреть на Есихидэ все холоднее. Да и девушка, должно быть, беспокоясь за отца, часто приходила в комнаты камеристок и горько плакала, кусая рукав. Тогда толки о том, что его светлость влюбился в дочь Есихидэ, еще усилились. Некоторые даже говорили, будто ширмы с муками ада появились-де из-за того, что девушка противилась желаниям его светлости; но этого, разумеется, не могло быть.

Как я понимаю, его светлость не хотел отпустить дочь Есихидэ потому, что он с жалостью думал о судьбе молодой девушки. Он милостиво полагал, что, чем оставлять ее у такого упрямого отца, лучше держать ее у себя во дворце, где ей жилось привольно. Разумеется, он благоволил к килой девушке. Но что у него были сластолюбивые помыслы, это досужие выдумки. Да нет, можно сказать, что это просто ложь, лишенная всяких оснований.

Но, как бы там ни было, только уже в то время, когда Есихидэ из-за дочери оказался почти в немилости, его светлость, – о чем он помыслил, не знаю, – вдруг призвал к себе художника и повелел ему разрисовать ширмы, изобразив на них муки ада.

Стоит только сказать: «Ширма с муками ада», – как эта страшная картина так и встает у меня перед глазами.

Если взять другие изображения мук ада, то надо сказать вот что: то, что нарисовал Есихидэ, не похоже на картины других художников, прежде всего, как бы это сказать, по расположению. В углу на одной створке мелко нарисованы десять князей преисподней, а по всему остальному пространству бушует такое яростное пламя, что можно подумать, будто пылают меч-горы, поросшие нож-деревом[16]. Только кое-где желтыми или синими крапинками пробивается китайская одежда адских слуг, а так, куда ни кинь взгляд, все сплошь залито алым пламенем, и среди огненных языков, изогнувшись, как крест мандзи[17], бешено вьется черный дым разбрызганной туши и летят горящие искры развеянной золотой пыли.

Уже в этом одном сила кисти поражает взор, но и грешники, корчащиеся в огне, – таких тоже почти что не бывает на обычных картинах ада. Среди множества грешников Есихидэ изобразил людей всякого звания, от высшей знати до последнего нищего. Важные сановники в придворных одеяниях, очаровательные юные дамы в шелковых нарядах, буддийские монахи с четками, молодые слуги на высоких асида[18], отроковицы в длинных узких платьях, гадатели со своими принадлежностями – перечислять их всех, так и конца не будет! В бушующем пламени и дыму, истязуемые адскими слугами с бычьими и конскими головами, эти люди судорожно мечутся во все стороны, как разлетающиеся по ветру листья. Там женщина, видно, жрица, подхваченная за волосы на вилы, корчится со скрюченными, как лапы у паука, ногами и руками. Тут мужчина, должно быть, какой-нибудь наместник, с грудью, насквозь пронзенной мечом, висит вниз головою, будто летучая мышь. Кого стегают железными бичами, кто придушен тяжестью камней, которых не сдвинет и тысяча человек, кого терзают клювы хищных птиц, в кого впились зубы ядовитого дракона, – пыток, как и грешников, там столько, что не перечесть.

Но самое ужасное – это падающая сверху карета, соскользнувшая до середины нож-дерева, которое торчит, как клык хищного животного. За бамбуковой занавеской, приподнятой порывами адского ветра, женщина, так блистательно разряженная, что ее можно принять за фрейлину или статс-даму, с развевающимися в огне длинными черными волосами, бьется в муках, откинув назад белую шею, и вспомнить ли эту женщину, вспомнить ли пылающую карету – все, все так и вызывает перед глазами муки огненного ада. Кажется, будто ужас всей картины сосредоточился в этой одной фигуре. Это такое нечеловеческое искусство, что, когда глядишь на картину, в ушах сам собой раздается страшный вопль.

Да, вот какая это вещь, и для того, чтобы она была написана, и произошло то страшное дело. Ведь иначе даже сам Есихидэ – как мог бы он так живо нарисовать муки преисподней? За то, что он создал эту картину, ему пришлось перенести такие страдания, что сама жизнь ему опостылела. Можно сказать, этот ад на картине – тот самый ад, куда предстояло попасть и самому Есихидэ, первому художнику своей страны.

Может быть, торопясь поведать вам об этой удивительной ширме с муками ада, я забежала вперед. Ну, теперь буду продолжать по порядку и перейду к Есихидэ в ту пору, как он получил от его светлости повеление написать картину мук ада.

Месяцев пять-шесть Есихидэ совсем не показывался во дворец и занимался только своей картиной. Странное дело, стоило ему сказать себе: «Ну, принимаюсь за работу!» – как он, такой чадолюбивый отец, забывал даже родную дочь. Тот ученик, о котором я давеча упоминала, рассказывал мне, что, когда Есихидэ брался за работу, в него точно лиса вселялась. И правда, в то время прошел слух, будто Есихидэ составил себе имя в живописи потому, что дал обет богу счастья. В подтверждение некоторые говорили, что надо только потихоньку подсмотреть, как Есихидэ работает, и тогда непременно увидишь, как вокруг него – и спереди, и сзади, и со всех сторон – вьются призраки-лисицы. Правда то, что, взяв в руки кисть, он забывал обо всем на свете, кроме своей картины. И днем и ночью сидел он, запершись, и редко выходил на дневной свет. А когда писал ширму с муками ада, то стал совсем как одержимый.

Мало того что у себя в комнате, где и днем были спущены занавеси, он при свете лампад тайными способами растирал краски или, нарядив учеников в суйкан или каригину, тщательно срисовывал каждого в отдельности. От таких чудачеств он не воздерживался никогда, даже еще до того, как стал писать ширмы с муками ада, при любой работе. Когда он писал в храме Рюгайдзи картину «Круговорот жизни и смерти», то спокойно присаживался перед валявшимися на дорогах трупами, от которых всякий обыкновенный человек нарочно отворачивается, и точка в точку срисовывал полуразложившиеся руки, ноги и лица. Каким образом находил на него такой стих – это, пожалуй, не всякий поймет. Рассказывать подробно сейчас не хватит времени, но если поведать вам самое главное, то вот как это происходило.

Однажды, когда один из учеников Есихидэ (тот самый, о котором я уже говорила) растирал краски, мастер вдруг подошел и сказал ему:

– Я хочу немного соснуть. Только в последнее время я все вижу плохие сны.

В этом не было ничего особенного, и ученик, не бросая работы, коротко ответил:

– Хорошо.

Однако Есихидэ – что бы вы думали! – с небывало грустным видом смущенно попросил:

– Не посидишь ли ты возле меня, пока я буду спать?

Ученику показалось странным, что мастер принимает так близко к сердцу какие-то сны, но просьба не была обременительна, и он согласился. Тогда мастер опять встревоженно и как-то смущенно продолжал:

– Тогда ступай в заднюю комнату. А если придут другие ученики, то пусть ко мне не входят.

Это была та комната, где он писал картины, и там при задвинутой, как ночью, двери в тусклом свете лампад стояла ширма с картиной, пока набросанной только тушью. Ну вот, когда они пришли туда, Есихидэ подложил под голову локоть и крепко заснул, как будто совсем обессилев от усталости. Но не прошло и получаса, как до слуха сидевшего возле него ученика стали доноситься какие-то непонятные, еле слышные стоны.

iknigi.net

Рюноскэ Акутагава - Муки ада

Рюноскэ АкутагаваМуки ада

1

Второго такого человека, как его светлость Хорикава, раньше-то, уж конечно, не было, да и впредь вряд ли будет. Ходила молва, будто перед его рождением у изголовья достопочтенной матушки явился сам святой Дайитоку[1]. Как бы там ни было, он с самого рождения своего, говорят, непохож был на обыкновенных людей. И оттого ни разу не случалось, чтобы мы не подивились тому, что ему угодно было сделать. Посмотреть хоть на его дворец у реки Хорикава, такой, как это говорят, "величественный", что ли? Там такое понаделано, что нам с нашим простым разумением этого и не понять. Люди рассказывают о его светлости невесть что, сравнивают его светлость с императором Ши Хуан-ди и Янди[2], да ведь это, пожалуй, все равно что, как говорится в пословице, слепому на ощупь судить о слоне. Однако его светлость помышлял не только о себе, о своем блеске и славе. Нет, он вникал и в то, что было куда ниже его. Он, как говорится, радовался вместе со всем миром – такое уж у него было великодушное сердце.Вот почему, даже когда его светлость оказался во дворце Нидзе во время ночных бесчинств злых духов, с ним не приключилось ничего дурного. И дух самого садайдзина Тору[3], который, как шла молва, из ночи в ночь появлялся во дворце Кавараин, на Третьей Восточной улице, – в том дворце, что прославлен изображением видов Сиогама в Митиноку[4], – так вот, даже этот призрак исчез, стоило его светлости на него прикрикнуть. Вот какое могущество было у его светлости, так что неудивительно, что народ во всей столице – стар и млад, мужчины и женщины, когда заходила речь о его светлости, говорили о нем, как о живом Будде. Прошел даже слух, что когда при возвращении из дворца с праздника сливовых цветов понесли быки, впряженные в колесницу его светлости, и примяли одного старика, как раз там проходившего, то старик только сложил руки и благодарил за то, что по нему прошли быки его светлости.Вот как все обстояло, и поэтому много чего можно будет порассказать о жизни его светлости даже в грядущие времена. Как он на пиру выставил в подарок гостям целых тридцать белых коней, как он при постройке моста Нагара отдал "в сваи" своего любимого отрока[5], как повелел китайцу-монаху, что знал искусство врачевания, разрезать себе нарыв на ляжке… Если перебирать все по отдельности – и конца не будет! Но из всего этого множества рассказов самый страшный, пожалуй, будет о том, как появились ширмы с картиной мук ада[6], что и сейчас в доме его светлости почитаются самой большой драгоценностью. Ведь даже его светлость, которого ничто на свете не могло расстроить, и тот был тогда потрясен. А мы, кто ему прислуживал, еле живы остались, – об этом что уж говорить! Даже мне, служившей у его светлости целых тридцать лет, никогда больше не приходилось видеть такие ужасы.

2

Да, раз уже я сказала "Сарухидэ", то расскажу заодно вот еще о чем. В ту пору во дворце его светлости возвели в ранг камеристки единственную пятнадцатилетнюю дочь Есихидэ, милую девушку, совсем непохожую на своего родного отца. К тому же, может, оттого, что она рано лишилась матери, она была задумчивая, умная не по летам, ко всем внимательная, и потому и дворцовая управительница, и все другие дамы любили ее.

Вот по какому-то случаю его светлости преподнесли ручную обезьяну из провинции Тамба, и сын его светлости, большой проказник, назвал ее Есихидэ. Обезьяна и сама по себе смешная, а тут еще такая кличка, вот никто во дворце и не мог удержаться от смеха. Ну, если бы только смеялись, это еще ничего, но случалось, что, когда она взберется на сосну в саду или запачкает татами[8] в покоях, люди забавы ради подымали крик: "Есихидэ, Есихидэ!" – чем, конечно, сильно донимали художника.Как-то раз, когда дочь Есихидэ, о которой я сейчас говорила, шла по длинной галерее, неся ветку сливы с письмом[9], из противоположной двери навстречу ей, прихрамывая, кинулась обезьянка Есихидэ – она, видно, повредила себе лапу и не могла взобраться на столб, как обычно делала. А за ней – что бы вы думали? – гнался молодой господин, размахивая хлыстом и крича:

– Негодный воришка! Постой, постой!

– Осмелюсь сказать, это ведь животное. Пожалуйста, простите ее.

Но молодой господин уже стоял перед ними. Он гневно нахмурился и топнул ногой.

– Чего заступаешься! Обезьяна украла мандарины.

Тогда, конечно, молодой господин овладел собой.

3

– Девчонка – хорошая дочь. Хвалю.

profilib.net

Акутагава Рюноскэ. Муки ада — МегаЛекции

----------------------------------------------------------------------- Пер. с яп. - Н.Фельдман. OCR & spellcheck by HarryFan, 1 October 2000 ----------------------------------------------------------------------- 1 Второго такого человека, как его светлость Хорикава, раньше-то, ужконечно, не было, да и впредь вряд ли будет. Ходила молва, будто перед егорождением у изголовья достопочтенной матушки явился сам святой Дайитоку[Святой Дайитоку ("Великая мощь и стойкость") - один из пяти "Великихзащитников учения Будды"; изображается с шестью ликами, шестью руками ишестью ногами, восседающим на белом быке среди языков пламени; в руках унего меч, трезубец, палица и колесо; поражает зло и болезни]. Как бы тамни было, он с самого рождения своего, говорят, непохож был на обыкновенныхлюдей. И оттого ни разу не случалось, чтобы мы не подивились тому, что емуугодно было сделать. Посмотреть хоть на его дворец у реки Хорикава, такой,как это говорят, "величественный", что ли? Там такое понаделано, что нам снашим простым разумением этого и не понять. Люди рассказывают о егосветлости невесть что, сравнивают его светлость с императором Ши Хуан-ди иЯнди [Ши Хуан-ди (основатель династии Цинь, правил в 246-210 гг. до н.э.)и Ян-ди (из династии Суй, правил в 605-617 гг.) - китайские императоры,отличались чрезвычайной жестокостью, а Ян-ди еще и неслыханнымраспутством], да ведь это, пожалуй, все равно что, как говорится впословице, слепому на ощупь судить о слоне. Однако его светлость помышлялне только о себе, о своем блеске и славе. Нет, он вникал и в то, что былокуда ниже его. Он, как говорится, радовался вместе со всем миром - такоеуж у него было великодушное сердце. Вот почему, даже когда его светлость оказался во дворце Нидзе во времяночных бесчинств злых духов, с ним не приключилось ничего дурного. И духсамого садайдзина Тору [садайдзин - одно из высших правительственных ипридворных званий; Тору (Минамото-но Тору, 822-895) - легенда о появленииего духа имеется в "Стародавних повестях" (27, 2)], который, как шламолва, из ночи в ночь появлялся во дворце Кавараин, на Третьей Восточнойулице, - в том дворце, что прославлен изображением видов Сиогама вМитиноку [Митиноку - старинное название ряда провинций на северо-востокеХонсю; Сиогама - прославленное красотой морское побережье], - так вот,даже этот призрак исчез, стоило его светлости на него прикрикнуть. Воткакое могущество было у его светлости, так что неудивительно, что народ вовсей столице - стар и млад, мужчины и женщины, когда заходила речь о егосветлости, говорили о нем, как о живом Будде. Прошел даже слух, что когдапри возвращении из дворца с праздника сливовых цветов понесли быки,впряженные в колесницу его светлости, и примяли одного старика, как разтам проходившего, то старик только сложил руки и благодарил за то, что понему прошли быки его светлости. Вот как все обстояло, и поэтому много чего можно будет порассказать ожизни его светлости даже в грядущие времена. Как он на пиру выставил вподарок гостям целых тридцать белых коней, как он при постройке мостаНагара отдал "в сваи" своего любимого отрока [речь идет о приношении вжертву человека, обычае, существовавшем в древней Японии при закладкезданий, мостов и т.п.], как повелел китайцу-монаху, что знал искусствоврачевания, разрезать себе нарыв на ляжке... Если перебирать все поотдельности - и конца не будет! Но из всего этого множества рассказовсамый страшный, пожалуй, будет о том, как появились ширмы с картиной мукада [на всем протяжении истории японского искусства художники писаликартины на шелку, в том числе на шелковых ширмах, большей частью двух- илимногостворчатых], что и сейчас в доме его светлости почитаются самойбольшой драгоценностью. Ведь даже его светлость, которого ничто на светене могло расстроить, и тот был тогда потрясен. А мы, кто ему прислуживал,еле живы остались, - об этом что уж говорить! Даже мне, служившей у егосветлости целых тридцать лет, никогда больше не приходилось видеть такиеужасы. Но прежде чем поведать вам об этом, нужно сначала рассказать омастере-художнике Есихидэ, что нарисовал эти ширмы с изображением мук ада. 2 Есихидэ... верно, и теперь еще есть люди, которые его помнят. Это былтакой знаменитый художник, что вряд ли в то время нашелся бы человек,который мог бы с кистью в руках сравниться с ним. В ту пору было ему,пожалуй, лет под пятьдесят. Посмотришь на него - такой низенький, тощий,кожа да кости, угрюмый старик. Во дворец к его светлости он являлся втемно-желтом платье каригину, на голове - шапка момиэбоси. Нрава был онпрегадкого, и губы его, почему-то не по возрасту красные, придавали емунеприятное сходство с животным. Говорили, будто он лижет кисти и оттого кгубам пристает красная краска, а что это было на самом деле - кто егознает? Злые языки говорили, что Есихидэ всеми своими ухватками похож наобезьяну; и даже кличку ему дали "Сарухидэ" [сару - обезьяна]. Да, раз уже я сказала "Сарухидэ", то расскажу заодно вот еще о чем. Вту пору во дворце его светлости возвели в ранг камеристки единственнуюпятнадцатилетнюю дочь Есихидэ, милую девушку, совсем непохожую на своегородного отца. К тому же, может, оттого, что она рано лишилась матери, онабыла задумчивая, умная не по летам, ко всем внимательная, и потому идворцовая управительница, и все другие дамы любили ее. Вот по какому-то случаю его светлости преподнесли ручную обезьяну изпровинции Тамба, и сын его светлости, большой проказник, назвал ееЕсихидэ. Обезьяна и сама по себе смешная, а тут еще такая кличка, вотникто во дворце и не мог удержаться от смеха. Ну, если бы только смеялись,это еще ничего, но случалось, что, когда она взберется на сосну в саду илизапачкает татами [плотные, толщиной 6-8 см циновки стандартного формата(около 1,8 кв.м), которыми застилается пол в японском доме; по такому полуходят без обуви] в покоях, люди забавы ради подымали крик: "Есихидэ,Есихидэ!" - чем, конечно, сильно донимали художника. Как-то раз, когда дочь Есихидэ, о которой я сейчас говорила, шла подлинной галерее, неся ветку сливы с письмом [по старинному этикету письмаподносились с какой-нибудь цветущей веткой], из противоположной дверинавстречу ей, прихрамывая, кинулась обезьянка Есихидэ - она, видно,повредила себе лапу и не могла взобраться на столб, как обычно делала. Аза ней - что бы вы думали? - гнался молодой господин, размахивая хлыстом икрича: - Негодный воришка! Постой, постой! Увидев это, дочь Есихидэ было растерялась, но тут как раз обезьянкаподбежала, уцепилась за ее подол и жалобно заскулила. Девушке сразу сталотак ее жалко - прямо не совладать с собой. С веткой сливы в руке онаотвела пахнущий фиалками рукав, нежно обняла обезьянку и, склонившисьперед молодым господином, ясным голоском обратилась к нему: - Осмелюсь сказать, это ведь животное. Пожалуйста, простите ее. Но молодой господин уже стоял перед ними. Он гневно нахмурился и топнулногой. - Чего заступаешься! Обезьяна украла мандарины. - Ведь это животное... - повторила девушка, набравшись смелости, апотом с грустной улыбкой добавила: - К тому же ее зовут Есихидэ. Выходит,будто вы гневаетесь на моего отца, и я не могу спокойно смотреть на это. Тогда, конечно, молодой господин овладел собой. - Вот как!.. Ну, раз просишь за отца, я, так и быть, уступлю и прощу, -сказал он неохотно, бросил хлыст и ушел через ту самую дверь, откудапоказался. 3 Дружба дочери Есихидэ с обезьянкой и началась с этого случая. Девушкаподвязала ей на шею, на красивой красной ленте, золотой колокольчик,полученный в подарок от молодой госпожи, и обезьянка уже не отходила отдевушки. А когда однажды дочь Есихидэ, простудившись, лежала в постели,обезьянка неотлучно сидела возле нее, - может, это только казалось, - сгрустной мордочкой и все время кусала себе ногти. С тех пор - странная вещь! - никто уже больше не мучил обезьянку, какбывало раньше. Напротив, мало-помалу ее стали ласкать, даже сам молодойгосподин иногда кидал ей персимоны или каштаны. Мало того, когда однаждыкто-то из слуг пнул обезьянку ногой, молодой господин очень разгневался; иговорили, что вскоре за тем его светлость повелел дочери Есихидэ явиться кнему с обезьянкой на руках именно потому, что ему стало известно, какразгневался молодой господин. Тут, кстати, до него дошли и рассказы о том,почему девушка так любит обезьянку. - Девчонка - хорошая дочь. Хвалю. Так по воле его светлости девушка получила в награду алое акомэ[придворная женская одежда, легкое платье, надеваемое под верхний наряд].А когда и обезьянка почтительно взяла в руки акомэ, делая вид, будто егорассматривает, его светлость изволил еще больше развеселиться. Да, вот какэто было, и, значит, его светлость стал благоволить к дочери Есихидэименно потому, что одобрил ее почтение и любовь к отцу, сказавшиеся в еелюбви к обезьяне, а вовсе не потому, что был сластолюбив, как говорилилюди. Правда, и такая молва пошла не без причины, но об этом я расскажу неторопясь, как-нибудь в другой раз. Пока же довольно сказать, что при всейее красоте не такой был человек его светлость, чтобы засматриваться накакую-то дочь художника. Так вот, дочь Есихидэ удалилась от его светлости с честью, но так какона была девушка умная, то не навлекла на себя зависти остальныхкамеристок. Напротив, с тех пор ее вместе с обезьянкой стали баловать, итак часто сопровождала она молодую госпожу на прогулку, что, можносказать, почти не отходила от нее. Однако оставлю пока что девушку и расскажу еще об ее отце, Есихидэ. Да,обезьяну вскорости все полюбили, но самого-то Есихидэ по-прежнему терпетьне могли и по-прежнему за спиной звали Сарухидэ. И так было не только водворце. В самом деле, и отец настоятель из Екогава, когда произносили принем имя Есихидэ, менялся в лице, словно встретился с чертом, и вообщеизволил его ненавидеть. Правда, поговаривали, будто причина в том, чтоЕсихидэ изобразил отца настоятеля на шуточных картинках, но это болталинизшие слуги, и не могу сказать наверняка, так ли это. Во всяком случае,отзывались о нем дурно везде, кого ни спросишь. Если кто не говорил о немплохо, то разве два-три приятеля-художника. Да еще люди, которые виделиего картины, но не знали его самого. Однако Есихидэ не только с виду был гадкий, у него был отвратительныйнрав, и нельзя не сказать, что ему доставалось по заслугам. 4 А нрав у него был вот какой: он был скупой, бессовестный, ленивый,алчный, а пуще всего - спесивый, заносчивый человек. Что он первыйхудожник в стране - это прямо-таки капало у него с кончика носа. Ладно быдело шло только о живописи, но он и в другом не хотел никому уступать ивысмеивал даже нравы и обычаи. Один старый ученик Есихидэ рассказывал мне,что, когда как-то раз в доме одной знатной особы в знаменитую жрицу Хигакивселился дух и она начала вещать страшным голосом, Есихидэ и слушать ее нестал, а взял припасенную кисть и спокойно срисовал ужасное лицо жрицы.Должно быть, и нашествие духа было в его глазах просто детскимнадувательством. Вот какой это был человек, и потому лицо будды Киссетэн [Киссетэн("Богиня счастливых знамений", санскр. Шримахадэви) - буддийская богиня,подательница блага; изображается прекрасной женщиной в пернатых одеждах икороне с жемчужиной исполнения желаний в правой руке] он срисовал спростой потаскушки; а будду Фудо [Фудо ("Неколебимый владыка") - один изпяти "Великих защитников учения Будды"; изображается как грозный карательгрешников, сидящий посреди пламени с мечом в руке] писал с оголтелогокаторжника, и много чего непотребного он делал, а когда его за этоупрекали, он только посвистывал. "Что же, боги и будды, которых Есихидэнарисовал, его же за это накажут? Чудно!" Такие слова пугали дажеучеников, и многие из них в страхе за будущее торопились его оставить. Какбы там ни было, он думал, что такого замечательного человека, как он, вего время нет нигде на свете. Нечего говорить о том, какой высоты Есихидэ достиг в искусствеживописи. Правда, так как его картины и по рисунку и по краскам во всемотличались от произведений других художников, то среди егонедоброжелателей, собратьев по кисти, поговаривали, что он шарлатан. По ихсловам, когда дело касается картин Каванари, или Канаока [Каванари(Кудара-но Каванари, 782-853), Канаока (Косэ-но Канаока, работал впоследней четверти IX в.) - прославленные художники своего времени], илидругих знаменитых старых мастеров, то о них ходят удивительные рассказы:то будто на разрисованной створке двери в лунные ночи благоухает слива, тобудто слышно, как придворные, изображенные на ширме, играют на флейте...Когда же речь идет о картинах Есихидэ, то говорят только странные и жуткиевещи. Например, о картине "Круговорот жизни и смерти" [обязательный сюжетросписи в буддийском храме: задача ее - отвратить от всякого проявленияжизни и пробудить стремление к нирване], которую Есихидэ написал наворотах храма Рюгайдзи, рассказывали, что когда поздно ночью проходишьчерез ворота, то слышатся стоны и рыдания небожителей. Больше того,находились такие, которые уверяли, что чувствовали даже зловониеразлагающихся трупов. А портреты женщин, нарисованные по приказу егосветлости? Говорили ведь, что не проходит и трех лет, как те, кто на нихизображен, заболевают, словно из них вынули душу, и умирают. Послушатьзлоязычных, так это самое верное доказательство, что в картинах Есихидэзамешано колдовство. Но поскольку Есихидэ, как я уже говорила, был человек особенный, то онтолько гордился этим, и когда как-то раз его светлость изволил пошутить:"Ты, кажется, любишь уродство?" - то он, неприятно усмехнувшись своими непо возрасту красными губами, самодовольно ответил: "Да, всем этимхудожникам-верхоглядам не понять красоты уродства!" Пусть он и первыйхудожник в стране, но так кичиться в присутствии его светлости... Недаромученик, о котором я давеча упоминала, потихоньку дал ему кличку"Тираэйдзю", хуля его за то, что он зазнается. Вы, наверно, знаете:Тираэйдзю - так звали черта, который давно в старину прибыл к нам изКитая. Но даже у Есихидэ, даже у этого человека, который не признавал никого иничего, было одно настоящее человеческое чувство. 5 Есихидэ до безумия любил свою единственную дочь, ту самуюдевушку-камеристку. Я уже говорила, что девушка была нежная, хорошая дочь,но и его любовь к ней отнюдь не уступала ее чувству, и если рассказать,что этот человек, который на храмы никогда не жертвовал, на платья дочериили украшения для ее волос денег не жалел никогда, может показаться, чтоэто просто ложь. Впрочем, любовь Есихидэ к дочери сводилась лишь к тому, что он еелелеял, а найти ей хорошего мужа - этого у него и в мыслях не было. Какоетам! Если за девушкой кто-нибудь приударял, он, наоборот, неостанавливался перед тем, чтоб набрать головорезов, которые нападали насмельчака и его убивали. Поэтому, когда по слову его светлости девушкупроизвели в камеристки, старик отец был очень недоволен и даже перед лицомего светлости хмурился. Должно быть, отсюда-то и пошли толки о том, чтоего светлость увлечен красотой девушки и держит ее во дворце, не считаясьс недовольством отца. Впрочем, хотя толки-то были ложные, но что Есихидэ из любви к дочерипостоянно просил, чтобы ее отпустили из дворца, это правда. Однажды, рисуяпо приказу его светлости младенца Мондзю [Мондзю (санскр. Манджушри) -буддийское божество мудрости; здесь имеется в виду изображение Мондзю вего юные годы], он очень удачно изобразил лицо любимого отрока егосветлости, и его светлость, весьма довольный, изволил милостиво сказать: - В награду дам тебе что хочешь. Выскажи твое желание, не стесняясь. Тогда Есихидэ - что бы вы думали? - дерзко сказал: - Пожалуйста, отпустите мою дочь! В других дворцах - дело особое, но тех, кто служил его светлостиХорикава, так ласкали... Где ж еще найдется человек, который бы так грубообратился с подобной просьбой? Это даже его светлость, такоговеликодушного, видимо, рассердило, и он некоторое время только молчасмотрел в лицо Есихидэ, а потом изволил резко сказать: "Нельзя", - и тутже поднялся. И такие вещи повторялись несколько раз. Как вспомнишь теперь,пожалуй, с каждым разом его светлость изволил смотреть на Есихидэ всехолоднее. Да и девушка, должно быть, беспокоясь за отца, часто приходила вкомнаты камеристок и горько плакала, кусая рукав. Тогда толки о том, чтоего светлость влюбился в дочь Есихидэ, еще усилились. Некоторые дажеговорили, будто ширмы с муками ада появились-де из-за того, что девушкапротивилась желаниям его светлости; но этого, разумеется, не могло быть. Как я понимаю, его светлость не хотел отпустить дочь Есихидэ потому,что он с жалостью думал о судьбе молодой девушки. Он милостиво полагал,что, чем оставлять ее у такого упрямого отца, лучше держать ее у себя водворце, где ей жилось привольно. Разумеется, он благоволил к килойдевушке. Но что у него были сластолюбивые помыслы, это досужие выдумки. Данет, можно сказать, что это просто ложь, лишенная всяких оснований. Но, как бы там ни было, только уже в то время, когда Есихидэ из-задочери оказался почти в немилости, его светлость, - о чем он помыслил, незнаю, - вдруг призвал к себе художника и повелел ему разрисовать ширмы,изобразив на них муки ада. 6 Стоит только сказать: "Ширма с муками ада", - как эта страшная картинатак и встает у меня перед глазами. Если взять другие изображения мук ада, то надо сказать вот что: то, чтонарисовал Есихидэ, не похоже на картины других художников, прежде всего,как бы это сказать, по расположению. В углу на одной створке мелконарисованы десять князей преисподней, а по всему остальному пространствубушует такое яростное пламя, что можно подумать, будто пылают меч-горы,поросшие нож-деревом [детали пейзажа ада по буддийским представлениям (см.изображение ада в рассказе "Ду Цзычунь")]. Только кое-где желтыми илисиними крапинками пробивается китайская одежда адских слуг, а так, куда никинь взгляд, все сплошь залито алым пламенем, и среди огненных языков,изогнувшись, как крест мандзи [буддийский символ в виде свастики, но сконцами, загнутыми налево; древнеиндийский символ вечности и блаженства],бешено вьется черный дым разбрызганной туши и летят горящие искрыразвеянной золотой пыли. Уже в этом одном сила кисти поражает взор, но и грешники, корчащиеся вогне, - таких тоже почти что не бывает на обычных картинах ада. Средимножества грешников Есихидэ изобразил людей всякого звания, от высшейзнати до последнего нищего. Важные сановники в придворных одеяниях,очаровательные юные дамы в шелковых нарядах, буддийские монахи с четками,молодые слуги на высоких асида [деревянная обувь в виде подошвы с двумяпоперечными деревянными подставками], отроковицы в длинных узких платьях,гадатели со своими принадлежностями - перечислять их всех, так и конца небудет! В бушующем пламени и дыму, истязуемые адскими слугами с бычьими иконскими головами, эти люди судорожно мечутся во все стороны, какразлетающиеся по ветру листья. Там женщина, видно, жрица, подхваченная заволосы на вилы, корчится со скрюченными, как лапы у паука, ногами ируками. Тут мужчина, должно быть, какой-нибудь наместник, с грудью,насквозь пронзенной мечом, висит вниз головою, будто летучая мышь. Когостегают железными бичами, кто придушен тяжестью камней, которых не сдвинети тысяча человек, кого терзают клювы хищных птиц, в кого впились зубыядовитого дракона, - пыток, как и грешников, там столько, что неперечесть. Но самое ужасное - это падающая сверху карета, соскользнувшая досередины нож-дерева, которое торчит, как клык хищного животного. Забамбуковой занавеской, приподнятой порывами адского ветра, женщина, такблистательно разряженная, что ее можно принять за фрейлину или статс-даму,с развевающимися в огне длинными черными волосами, бьется в муках, откинувназад белую шею, и вспомнить ли эту женщину, вспомнить ли пылающую карету- все, все так и вызывает перед глазами муки огненного ада. Кажется, будтоужас всей картины сосредоточился в этой одной фигуре. Это такоенечеловеческое искусство, что, когда глядишь на картину, в ушах сам собойраздается страшный вопль. Да, вот какая это вещь, и для того, чтобы она была написана, ипроизошло то страшное дело. Ведь иначе даже сам Есихидэ - как мог бы онтак живо нарисовать муки преисподней? За то, что он создал эту картину,ему пришлось перенести такие страдания, что сама жизнь ему опостылела.Можно сказать, этот ад на картине - тот самый ад, куда предстояло попастьи самому Есихидэ, первому художнику своей страны. Может быть, торопясь поведать вам об этой удивительной ширме с мукамиада, я забежала вперед. Ну, теперь буду продолжать по порядку и перейду кЕсихидэ в ту пору, как он получил от его светлости повеление написатькартину мук ада. 7 Месяцев пять-шесть Есихидэ совсем не показывался во дворец и занималсятолько своей картиной. Странное дело, стоило ему сказать себе: "Ну,принимаюсь за работу!" - как он, такой чадолюбивый отец, забывал дажеродную дочь. Тот ученик, о котором я давеча упоминала, рассказывал мне,что, когда Есихидэ брался за работу, в него точно лиса вселялась. Иправда, в то время прошел слух, будто Есихидэ составил себе имя в живописипотому, что дал обет богу счастья. В подтверждение некоторые говорили, чтонадо только потихоньку подсмотреть, как Есихидэ работает, и тогданепременно увидишь, как вокруг него - и спереди, и сзади, и со всех сторон- вьются призраки-лисицы. Правда то, что, взяв в руки кисть, он забывалобо всем на свете, кроме своей картины. И днем и ночью сидел он,запершись, и редко выходил на дневной свет. А когда писал ширму с мукамиада, то стал совсем как одержимый. Мало того что у себя в комнате, где и днем были спущены занавеси, онпри свете лампад тайными способами растирал краски или, нарядив учеников всуйкан или каригину, тщательно срисовывал каждого в отдельности. От такихчудачеств он не воздерживался никогда, даже еще до того, как стал писатьширмы с муками ада, при любой работе. Когда он писал в храме Рюгайдзикартину "Круговорот жизни и смерти", то спокойно присаживался передвалявшимися на дорогах трупами, от которых всякий обыкновенный человекнарочно отворачивается, и точка в точку срисовывал полуразложившиеся руки,ноги и лица. Каким образом находил на него такой стих - это, пожалуй, невсякий поймет. Рассказывать подробно сейчас не хватит времени, но еслиповедать вам самое главное, то вот как это происходило. Однажды, когда один из учеников Есихидэ (тот самый, о котором я ужеговорила) растирал краски, мастер вдруг подошел и сказал ему: - Я хочу немного соснуть. Только в последнее время я все вижу плохиесны. В этом не было ничего особенного, и ученик, не бросая работы, короткоответил: - Хорошо. Однако Есихидэ - что бы вы думали! - с небывало грустным видом смущеннопопросил: - Не посидишь ли ты возле меня, пока я буду спать? Ученику показалось странным, что мастер принимает так близко к сердцукакие-то сны, но просьба не была обременительна, и он согласился. Тогдамастер опять встревоженно и как-то смущенно продолжал: - Тогда ступай в заднюю комнату. А если придут другие ученики, то пустько мне не входят. Это была та комната, где он писал картины, и там при задвинутой, какночью, двери в тусклом свете лампад стояла ширма с картиной, поканабросанной только тушью. Ну вот, когда они пришли туда, Есихидэ подложилпод голову локоть и крепко заснул, как будто совсем обессилев отусталости. Но не прошло и получаса, как до слуха сидевшего возле негоученика стали доноситься какие-то непонятные, еле слышные стоны. 8 Стоны становились громче и постепенно перешли в прерывистую речь -казалось, будто утопающий стонет и вскрикивает, захлебываясь в воде. - Что ты говоришь: "Приходи ко мне"? Куда приходить? - "Приходи в ад.Приходи в огненный ад!" - Кто ты? Кто ты, говорящий со мной? Кто ты? -"Как ты думаешь, кто?" Ученик невольно перестал растирать краски и украдкой боязливо взглянулна мастера: морщинистое лицо старика побледнело, на нем крупными каплямивыступил пот, рот с редкими зубами и пересохшими губами был широкораскрыт, как будто он задыхался. А во рту что-то шевелилось быстро-быстро,словно дергали за нитку, - да, да, это был его язык. Отрывистые словасрывались с этого языка. - "Как ты думаешь, кто?" - Да, это ты. Я так и думал, что это ты. Тыпришел за мной? - "Говорю тебе, приходи. Приходи в ад!" - В аду... в адуждет моя дочь. Ученику стало жутко, ему вдруг померещилось, будто с ширмы соскользнуликакие-то зыбкие, причудливые тени. Разумеется, ученик сейчас же протянулруку к Есихидэ и что было сил стал трясти его, чтобы разбудить, но мастерпродолжал во сне, как в бреду, говорить сам с собой и никак не могпроснуться. Тогда ученик, собравшись с духом, плеснул ему в лицо стоявшуюрядом воду для мытья кистей. - "Она ждет, садись в экипаж... садись в этот экипаж и приезжай вад!.." В ту же минуту эти слова превратились в стон, как будто говорящемусдавили горло, и Есихидэ, раскрыв глаза, вскочил так быстро, словно егокольнули. Должно быть, необычайные видения сна еще витали под его веками.Некоторое время он испуганно смотрел прямо перед собой с широко раскрытымртом и наконец, придя в себя, вдруг грубо приказал: - Мне уже лучше, ступай! Зная, что мастеру нельзя перечить, иначе непременно получишь выговор,ученик поспешно вышел из комнаты, и когда он опять попал на яркийсолнечный свет, то облегченно вздохнул, как будто сам проснулся от дурногосна. Но это еще ничего, а вот примерно через месяц Есихидэ позвал к себе вкомнату другого ученика: художник, кусая кисть, сидел при тусклом светелампады и, резко обернувшись к вошедшему, сказал: - Слушай, у меня к тебе просьба: разденься догола! Так как и раньше случалось, что мастер давал такое приказание, ученик,быстро скинув одежду, разделся донага. Тогда Есихидэ как-то странноскривился. - Я хочу посмотреть на человека, закованного в цепи, так что, как мнени жаль тебя утруждать, исполни ненадолго мою просьбу, - хладнокровнопроизнес он. Этот ученик был крепко сложенный юноша, которому больше присталодержать в руках меч, чем кисти, но тут даже он испугался. Позже,рассказывая об этом, он всегда повторял: "Я думал, уж не сошел ли мастер сума, не хочет ли он убить меня". Но мастера его нерешительность, должнобыть, вывела из терпения. Перебирая в руках откуда-то взявшуюся тонкуюжелезную цепь, он стремительно, точно набрасываясь на врага, схватилученика за плечи, силой скрутил ему руки и обмотал цепью все тело, потомрванул за конец, и ученик, потеряв равновесие, во весь рост грохнулся напол. 9 В эту минуту ученик похож был на опрокинутую бутылку сакэ. Руки и ногиего были безжалостно скручены, так что шевелить он мог только головой. Ктому же цепь так стягивала его полное тело, что кровь в нем остановилась,и не только на лице и на груди, но на всем теле кожа у него сталабагровой. Но Есихидэ все это ничуть не беспокоило. Расхаживая вокруг этоготела, похожего на опрокинутую бутылку, и рассматривая его со всех сторон,он один за другим делал наброски. Какие мучения испытывал скованныйученик, об этом, пожалуй, незачем и говорить. Так, вероятно, продолжалось бы долго, если бы не произошло нечтонеожиданное. К счастью (а может быть, лучше сказать - к несчастью), из-застоявшего в углу комнаты горшка вдруг, извиваясь, узкой лентой потеклочто-то похожее на струю черного масла. Вначале оно двигалось впередмедленно, как липкая жидкость, но потом стало скользить быстрее и,поблескивая, подтекло к самому носу ученика. Тогда он с трудом, не помнясебя, застонал: "Змея, змея!" Как он потом рассказывал, ему казалось в этуминуту, что вся кровь в нем застыла, - и было отчего. Змея уже чуть некасалась своим холодным жалом его шеи, в которую въелись цепи. Этонеожиданное вмешательство испугало даже бесчеловечного Есихидэ. Поспешнобросив кисть, он нагнулся и мигом ухватил змею за хвост, так что онаповисла вниз головой. Змея, покачиваясь, подняла голову и обвилась самавокруг себя, но никак не могла дотянуться до его руки. - Из-за тебя пропал рисунок, - хрипло и злобно пробормотал он, бросивзмею в горшок в углу комнаты и с явной неохотой развязал цепь, которой былопутан ученик. Это было все, он даже не сказал ученику доброго слова.Должно быть, он досадовал не столько из-за того, что ученика могла укуситьзмея, сколько из-за того, что испортил рисунок. Потом уже стало известно,что и эту змею он нарочно держал у себя, чтобы рисовать с нее. Пожалуй, довольно рассказать это одно, чтобы вы в общем представилисебе его увлечение работой - неистовое, прямо бешеное. Но уж расскажузаодно, как другой ученик, лет тринадцати-четырнадцати, из-за ширмы смуками ада пережил такой ужас, который чуть не стоил ему жизни. У этогоученика была белая, как у женщины, кожа. Однажды вечером мастер позвал егов свою комнату, и он, ничего не подозревая, пошел на зов. Смотрит -Есихидэ при свете лампады кормит с рук сырым мясом какую-то невиданнуюптицу. Величиной она была, пожалуй, с кошку. Да и перья, торчавшие с обеихсторон, как уши, и большие круглые янтарные глаза - все это тоженапоминало кошку. 10 Есихидэ обычно терпеть не мог, чтобы кто-нибудь совал нос в его дела.Так было и со змеей, о которой я сейчас рассказывала, и вообще о том, чтоделалось у него в комнате, он ученикам не сообщал. То на столе у негостоял череп, то красовались серебряные шарики или лакированные подносики;смотря по тому, что он рисовал, в комнате его появлялись самые неожиданныепредметы. И куда он потом все это девает - никто не знал. Пожалуй, и толкио том, что ему помогает бог счастья, пошли отсюда. Поэтому ученик, решив, что и эта невиданная птица понадобилась мастерудля картины с муками ада, стоя перед мастером, почтительно спросил: - Что вам угодно? Но Есихидэ, как будто не слыша его, облизнул свои красные губы и указалподбородком на птицу. - Ну что, совсем ручная, а? - Как она называется? Я такой никогда не видал! - сказал ученик, сопаской поглядывая на ушастую птицу, похожую на кошку. - Что, не видал? - усмехнулся Есихидэ. - По-городскому воспитан, вотбеда... Эта птица называется филин, мне ее несколько дней назад подарилохотник из Курама. Только ручные среди них, пожалуй, редко попадаются. С этими словами он медленно поднес руку к птице, только что кончившейесть, и тихонько погладил ее по спине, от хвоста вверх. И что ж? - в тотже миг птица издала пронзительный крик и вдруг как взлетит со стола, дакак расправит когти, да как ринется прямо на ученика! Если бы он не успелзакрыться рукавом, она, наверно, истерзала бы ему лицо. Ахнув от страха,ученик стал махать рукавом, стараясь отогнать филина, а птица, щелкаяклювом, опять на него... Тут уж ученику было не до того, что здесь саммастер: он принялся и стоя отбиваться, и сидя ее гнать, и метаться потесной комнате то туда, то сюда, а диковинная птица все за ним - то повышевзлетит, то пониже опустится, и так и метит все через какую-нибудь щелочкупрямо в глаз. При этом она страшно хлопала и шелестела крыльями, и отэтого ему почему-то чудился не то запах опавших листьев, не то брызгиводопада, не то прелый дух перебродивших фруктов, что обезьяны прячут вдуплах... Сказать "жутко" - мало. Сердце у него сжималось, и тусклый светлампады казался ему лунным сиянием, а комната учителя - далеким горнымущельем, осажденным демонами. Однако ученика испугало не только то, что на него накинулся филин. Нет,волосы у него встали дыбом, когда мастер Есихидэ, хладнокровно глядя навесь этот переполох, спокойно развернул бумагу, вынул кисть и сталсрисовывать эту страшную картину - как женоподобного юношу терзаетдиковинная птица. Стоило ученику одним глазом увидеть это, как его охватилнесказанный страх, и он даже подумал, уж не собирается ли мастер убитьего. 11 Да и в самом деле, нельзя сказать, чтобы мастер не был на это способен.Ведь похоже было на то, что он нарочно позвал ученика, чтобы натравить нанего птицу и срисовать, как он будет метаться. Поэтому, когда ученикувидел, что делает мастер, он, не помня себя, спрятал голову в рукава,закричал страшным голосом и скорчился на полу у двери в углу комнаты.Тогда Есихидэ как-то испуганно вскрикнул и вскочил, но тут птица зашумелакрыльями еще сильнее, и в этот миг раздался оглушительный грохот, какбудто что-то упало и разбилось. Ученик, полумертвый от страха, невольноопустив рукав, поднял голову, смотрит - в комнате совершенно темно, итолько слышно, как мастер сердито кличет учеников. Наконец издалека отозвался какой-то ученик и торопливо вошел со свечойв руке. При коптящем огоньке стало видно, что лампада опрокинута, пол итатами залиты маслом и на полу валяется филин, судорожно хлопая однимкрылом. Есихидэ так и застыл, приподнявшись над столом, и с ошеломленнымвидом бормочет что-то непонятное. И неудивительно: вокруг филина, захвативего голову и полтуловища, обвилась черная змея. Должно быть, когда ученикскорчился у порога, он опрокинул горшок. Змея выползла, филин хотел ееклюнуть - вот и началась вся эта кутерьма. Ученики переглянулись и толькоподивились представшему перед ними странному зрелищу, а потом молчапоклонились мастеру и быстро вышли из комнаты. Что стало со змеей и птицейдальше - никто не знает. Подобным историям не было числа. Я забыла сказать - ширмы с муками адахудожнику повелели написать в начале осени, и вот до самого конца зимыученики все время жили под страхом этих чудачеств мастера. Но в конце зимыу мастера с работой стало что-то не ладиться, вид у него сделался ещемрачнее, говорил он с раздражением. А картина на ширме как была набросанана три четверти, так дальше и не подвигалась. Мало того, порой художникдаже замазывал то, что раньше нарисовал, и этому не видно было конца. Но что именно у него не ладилось - никто не знал. Да вряд ли кто истарался узнать: наученные горьким опытом, ученики чувствовали себя так,словно сидели в одной клетке с тигром или волком, и только старались непопадаться мастеру на глаза. 12 За это время не случилось ничего такого, о чем стоило бы рассказывать.Вот только... у упрямого старикашки почему-то глаза стали на мокром месте;бывало, как останется один - плачет. Один ученик говорил мне - раз онзачем-то зашел в сад и видит: мастер стоит на галерее, смотрит на весеннеенебо, а глаза у него полны слез. Ученику стало как-то неловко, он молчаповернулся и торопливо ушел. Ну, не странно ли, что этот самонадеянныйчеловек, который для "Круговорота жизни и смерти" срисовывал трупы,валяющиеся по дорогам, плакал, как дитя, из-за того, что ему не удается,как хочется, написать картину. Но пока Есихидэ работал как бешеный над своей картиной, будто совсемпотеряв рассудок, его дочь отчего-то становилась все печальней, и даже мыстали замечать, что она то и дело глотает слезы. Она и всегда былазадумчивая, тихая, а тут еще и веки у нее отяжелели, глаза ввалились -совсем грустная стала. Сначала мы гадали - то ли об отце думает, то лилюбовная тоска, ну а потом пошли толки, будто его светлости угодно сталосклонять ее к своим желаниям, и уж после этого все разговоры как ножомотрезало, точно все о ней вдруг позабыли. Как-то ночью, уже когда пробила стража, я одна проходила по галерее.Вдруг откуда-то подбежала обезьянка Есихидэ и ну дергать меня за подолюбки. Была теплая ночь, луна слабо светила, казалось, пахнет цветущимисливами. Вот я при свете луны и увидела, - что вы думаете? - обезьянкаоскалила свои белые зубы, сморщила нос и кричит, как сумасшедшая. Мнестало как-то не по себе, досада меня взяла, что она дергает за новую юбку,и я было оттолкнула ее и хотела пройти дальше, но потом передумала: ведьуже был случай, когда один слуга обидел обезьянку и ему досталось отмолодого господина. К тому же видно было, что и обезьянка так поступаланеспроста. Тогда я решила узнать, в чем дело, и нехотя прошла несколькошагов в ту сторону, куда она меня тащила. Так я оказалась у того места, где галерея поворачивала за угол и откудаза изогнутыми ветвями сосен был виден пруд, чуть поблескивавший даже вночном полумраке. И вдруг я с испугом услыхала из комнаты рядом тревожныйи в то же время странный тихий шум чьего-то спора. Кругом все замерло вполной тишине, не слышно было человеческого голоса, и только не то влунных лучах, не то в ночной мгле - не поймешь - плескались рыбы. Поэтому,услыхав эти звуки, я невольно остановилась. "Ну, если это кто-нибудьозорничает, я им покажу!" - подумала я и, сдерживая дыхание, тихонькоприльнула к двери. 13 Обезьянке, видно, казалось, что я мешкаю. Она нетерпеливо покружилась умоих ног, потом жалобно застонала, точно ее душили, и вдруг вскочила мнена плечо. Я невольно отвела голову в сторону, хотела от нее увернуться, аобезьянка, чтобы не соскользнуть вниз, вцепилась мне в рукав, - и в этуминуту совсем забывшись, я покач

megalektsii.ru

Читать онлайн книгу Муки ада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Назад к карточке книги

Рюноскэ АкутагаваМуки ада

1

Второго такого человека, как его светлость Хорикава, раньше-то, уж конечно, не было, да и впредь вряд ли будет. Ходила молва, будто перед его рождением у изголовья достопочтенной матушки явился сам святой Дайитоку1 Святой Дайитоку («Великая мощь и стойкость») – один из пяти «Великих защитников учения Будды»; изображается с шестью ликами, шестью руками и шестью ногами, восседающим на белом быке среди языков пламени; в руках у него меч, трезубец, палица и колесо; поражает зло и болезни.

[Закрыть]. Как бы там ни было, он с самого рождения своего, говорят, непохож был на обыкновенных людей. И оттого ни разу не случалось, чтобы мы не подивились тому, что ему угодно было сделать. Посмотреть хоть на его дворец у реки Хорикава, такой, как это говорят, «величественный», что ли? Там такое понаделано, что нам с нашим простым разумением этого и не понять. Люди рассказывают о его светлости невесть что, сравнивают его светлость с императором Ши Хуан-ди и Янди2 Ши Хуан-ди (основатель династии Цинь, правил в 246—210 гг. до н.э.) и Ян-ди (из династии Суй, правил в 605—617 гг.) – китайские императоры, отличались чрезвычайной жестокостью, а Ян-ди еще и неслыханным распутством.

[Закрыть], да ведь это, пожалуй, все равно что, как говорится в пословице, слепому на ощупь судить о слоне. Однако его светлость помышлял не только о себе, о своем блеске и славе. Нет, он вникал и в то, что было куда ниже его. Он, как говорится, радовался вместе со всем миром – такое уж у него было великодушное сердце.

Вот почему, даже когда его светлость оказался во дворце Нидзе во время ночных бесчинств злых духов, с ним не приключилось ничего дурного. И дух самого садайдзина Тору3 Садайдзин – одно из высших правительственных и придворных званий; Тору (Минамото-но Тору, 822—895) – легенда о появлении его духа имеется в «Стародавних повестях» (27, 2).

[Закрыть], который, как шла молва, из ночи в ночь появлялся во дворце Кавараин, на Третьей Восточной улице, – в том дворце, что прославлен изображением видов Сиогама в Митиноку4 Митиноку – старинное название ряда провинций на северо-востоке Хонсю; Сиогама – прославленное красотой морское побережье.

[Закрыть], – так вот, даже этот призрак исчез, стоило его светлости на него прикрикнуть. Вот какое могущество было у его светлости, так что неудивительно, что народ во всей столице – стар и млад, мужчины и женщины, когда заходила речь о его светлости, говорили о нем, как о живом Будде. Прошел даже слух, что когда при возвращении из дворца с праздника сливовых цветов понесли быки, впряженные в колесницу его светлости, и примяли одного старика, как раз там проходившего, то старик только сложил руки и благодарил за то, что по нему прошли быки его светлости.

[Закрыть], как повелел китайцу-монаху, что знал искусство врачевания, разрезать себе нарыв на ляжке… Если перебирать все по отдельности – и конца не будет! Но из всего этого множества рассказов самый страшный, пожалуй, будет о том, как появились ширмы с картиной мук ада6 На всем протяжении истории японского искусства художники писали картины на шелку, в том числе на шелковых ширмах, большей частью двух– или многостворчатых.

[Закрыть], что и сейчас в доме его светлости почитаются самой большой драгоценностью. Ведь даже его светлость, которого ничто на свете не могло расстроить, и тот был тогда потрясен. А мы, кто ему прислуживал, еле живы остались, – об этом что уж говорить! Даже мне, служившей у его светлости целых тридцать лет, никогда больше не приходилось видеть такие ужасы.

2

[Закрыть].

[Закрыть] в покоях, люди забавы ради подымали крик: «Есихидэ, Есихидэ!» – чем, конечно, сильно донимали художника.

Как-то раз, когда дочь Есихидэ, о которой я сейчас говорила, шла по длинной галерее, неся ветку сливы с письмом9 По старинному этикету письма подносились с какой-нибудь цветущей веткой.

[Закрыть], из противоположной двери навстречу ей, прихрамывая, кинулась обезьянка Есихидэ – она, видно, повредила себе лапу и не могла взобраться на столб, как обычно делала. А за ней – что бы вы думали? – гнался молодой господин, размахивая хлыстом и крича:

– Негодный воришка! Постой, постой!

– Осмелюсь сказать, это ведь животное. Пожалуйста, простите ее.

Но молодой господин уже стоял перед ними. Он гневно нахмурился и топнул ногой.

– Чего заступаешься! Обезьяна украла мандарины.

Тогда, конечно, молодой господин овладел собой.

3

– Девчонка – хорошая дочь. Хвалю.

Так по воле его светлости девушка получила в награду алое акомэ10 Придворная женская одежда, легкое платье, надеваемое под верхний наряд.

[Закрыть]. А когда и обезьянка почтительно взяла в руки акомэ, делая вид, будто его рассматривает, его светлость изволил еще больше развеселиться. Да, вот как это было, и, значит, его светлость стал благоволить к дочери Есихидэ именно потому, что одобрил ее почтение и любовь к отцу, сказавшиеся в ее любви к обезьяне, а вовсе не потому, что был сластолюбив, как говорили люди. Правда, и такая молва пошла не без причины, но об этом я расскажу не торопясь, как-нибудь в другой раз. Пока же довольно сказать, что при всей ее красоте не такой был человек его светлость, чтобы засматриваться на какую-то дочь художника.

4

Вот какой это был человек, и потому лицо будды Киссетэн11 Киссетэн («Богиня счастливых знамений», санскр. Шримахадэви) – буддийская богиня, подательница блага; изображается прекрасной женщиной в пернатых одеждах и короне с жемчужиной исполнения желаний в правой руке.

[Закрыть] он срисовал с простой потаскушки; а будду Фудо12 Фудо («Неколебимый владыка») – один из пяти «Великих защитников учения Будды»; изображается как грозный каратель грешников, сидящий посреди пламени с мечом в руке.

[Закрыть] писал с оголтелого каторжника, и много чего непотребного он делал, а когда его за это упрекали, он только посвистывал. «Что же, боги и будды, которых Есихидэ нарисовал, его же за это накажут? Чудно!» Такие слова пугали даже учеников, и многие из них в страхе за будущее торопились его оставить. Как бы там ни было, он думал, что такого замечательного человека, как он, в его время нет нигде на свете.

[Закрыть], или других знаменитых старых мастеров, то о них ходят удивительные рассказы: то будто на разрисованной створке двери в лунные ночи благоухает слива, то будто слышно, как придворные, изображенные на ширме, играют на флейте… Когда же речь идет о картинах Есихидэ, то говорят только странные и жуткие вещи. Например, о картине «Круговорот жизни и смерти»14 Обязательный сюжет росписи в буддийском храме: задача ее – отвратить от всякого проявления жизни и пробудить стремление к нирване.

[Закрыть], которую Есихидэ написал на воротах храма Рюгайдзи, рассказывали, что когда поздно ночью проходишь через ворота, то слышатся стоны и рыдания небожителей. Больше того, находились такие, которые уверяли, что чувствовали даже зловоние разлагающихся трупов. А портреты женщин, нарисованные по приказу его светлости? Говорили ведь, что не проходит и трех лет, как те, кто на них изображен, заболевают, словно из них вынули душу, и умирают. Послушать злоязычных, так это самое верное доказательство, что в картинах Есихидэ замешано колдовство.

5

Впрочем, хотя толки-то были ложные, но что Есихидэ из любви к дочери постоянно просил, чтобы ее отпустили из дворца, это правда. Однажды, рисуя по приказу его светлости младенца Мондзю15 Мондзю (санскр. Манджушри) – буддийское божество мудрости; здесь имеется в виду изображение Мондзю в его юные годы.

[Закрыть], он очень удачно изобразил лицо любимого отрока его светлости, и его светлость, весьма довольный, изволил милостиво сказать:

– В награду дам тебе что хочешь. Выскажи твое желание, не стесняясь.

Тогда Есихидэ – что бы вы думали? – дерзко сказал:

– Пожалуйста, отпустите мою дочь!

6

Стоит только сказать: «Ширма с муками ада», – как эта страшная картина так и встает у меня перед глазами.

[Закрыть]. Только кое-где желтыми или синими крапинками пробивается китайская одежда адских слуг, а так, куда ни кинь взгляд, все сплошь залито алым пламенем, и среди огненных языков, изогнувшись, как крест мандзи17 Буддийский символ в виде свастики, но с концами, загнутыми налево; древнеиндийский символ вечности и блаженства.

[Закрыть], бешено вьется черный дым разбрызганной туши и летят горящие искры развеянной золотой пыли.

[Закрыть], отроковицы в длинных узких платьях, гадатели со своими принадлежностями – перечислять их всех, так и конца не будет! В бушующем пламени и дыму, истязуемые адскими слугами с бычьими и конскими головами, эти люди судорожно мечутся во все стороны, как разлетающиеся по ветру листья. Там женщина, видно, жрица, подхваченная за волосы на вилы, корчится со скрюченными, как лапы у паука, ногами и руками. Тут мужчина, должно быть, какой-нибудь наместник, с грудью, насквозь пронзенной мечом, висит вниз головою, будто летучая мышь. Кого стегают железными бичами, кто придушен тяжестью камней, которых не сдвинет и тысяча человек, кого терзают клювы хищных птиц, в кого впились зубы ядовитого дракона, – пыток, как и грешников, там столько, что не перечесть.