14. Здравствуйте, дамы и апостолы! Хлеб дает нам не христос а машины и колхоз

Советские пословицы и поговорки |

СССР (Союз Советских Социалистических Республик) — государство, существовавшее с 1922 года по 1991 год. СССР занимал 1/6 часть суши и был самой крупной по площади страной мира, а также являлся лидером в мировой системе социализма.

***

Артель дружбой крепка.

Без актива нет коллектива.

Без ленинских заветов не было бы власти Советов.

Без молебнов сеем и косим, у Ильи дождя не просим.

Без удобрений не будет растений.

Береги землю родимую, как мать любимую.

Большой говорун — плохой работун.

Бумаг поток, а дело не идёт.

Была бабе дорога от чугуна до корыта, а теперь женщинам и в космос дорога открыта.

Была жизнь тёмная да слёзная, стала — светлая, колхозная.

Была коптилка да свеча — теперь лампа Ильича.

Была Россия царская — стала Пролетарская.

Бюрократ — саботажнику брат.

Бюрократ любой бумажке рад.

В хорошей артели всяк при деле.

В церковь ходили — тёмные были; от церкви отошли — свет нашли.

Велик день для лодыря, а для ударника мал.

Верблюд походкой не щеголяет, да шагист.

Видна из Кремля вся советская земля.

Видом внушительный, да в работе нерешительный.

Власть советская пришла, жизнь по-новому пошла.

Воля и труд дивные всходы дают.

Врангель под Перекопом бежал от нас галопом.

Вся Советская страна делу Ленина верна!

Гвардейский миномёт везде врага найдёт.

Где бумажное царство, там волокита — король.

Где делом не руководят, там бумаги верховодят.

Где много говорят, там машины стоят.

Где работа, там и густо, а в ленивом доме пусто.

Где власть народа, там победа и свобода.

Где народ, там и правда.

Где ни жить — Родине служить.

Где партия — там народ, где народ — там партия.

Говорят в Москве, а слушают по всей стране.

Голос народа могуч, как океан.

Давно к Богу за советом не ходим, а сами комбайны и тракторы водим.

Два коммуниста ведут беспартийных триста.

День гуляет, два больной, а на третий выходной.

Для Родины своей ни сил, ни жизни не жалей.

Для советского солдата — граница свята.

Если в поле, а не в церкви каждый день, то богатый будет трудодень.

Если вздохнуть всем народом — ветер будет.

Если народ един — он непобедим.

Жди не дождя и грома, а жди агронома.

Живём не тужим, Советской Родине служим!

Жить — Родине служить!

За Богом пойдёшь — ничего не найдёшь.

Завод красен не планом, а выполнением.

Зря не болтай у телефона — болтун находка для шпиона.

Икона для духа, что сивуха для брюха.

И один в поле воин, если он советский воин.

Ищи счастья на земле, а не на небе.

Кликали жён бабами, а теперь — прорабами.

К нам на — танках, а назад — на санках.

К счастью дорога — без попа и Бога.

Ковал детали, а выковал медали.

Колхоз богат — колхозник рад.

Колхоз пашет, а он руками машет.

Колхозное полюшко — ни нужды, ни горюшка.

Колчак в Москву собрался — в Иркутске сам попался.

Коммунистом быть — народу служить.

Коммунист за людей горой, а люди за него — стеной.

Красна песня складом, Советский Союз — ладом.

Кремлёвские звёзды видишь — смелее вперёд идёшь.

Кремлёвские звёзды путь к свету указывают.

Кто в труде впереди, у того орден на груди.

Кто в Совете, тот за людей в ответе.

Кто первый в труде, тому слава везде.

Кто труд любит, долго спать не будет.

Кудри завивай, да про дела не забывай.

Ленинский завет — на тысячи лет.

Ленинский завет облетел весь свет.

Ленинская правда светлее солнца.

Ленинское слово не забудется: что Ленин сказал, то и сбудется.

Ленин умер — но дело его живёт!

Лицо лодыря видней при подсчёте трудодней.

Лодыри и нытики не выносят критики.

Лодырь в цехе, что трус в бою.

Лодырю в колхозе, что волку на морозе.

Любовь к Родине сильнее смерти.

Махно погиб давно, а от Петлюры не осталось и шкуры.

Меряли дорогу саженями да аршинами, а теперь — автомашинами.

Мечтой план не выполнишь.

Мы без Бога так устроили, что урожай утроили.

На безделье и лень велик и один день, а на хорошие дела — и пятилетка мала.

Народ и армия едины — потому непобедимы!

Народ и Партия едины — потому непобедимы!

Народ рабочий церквей не хочет.

Народная дружба и братство дороже богатства.

На нашем заводе брак не в моде.

Не велик кооператив, а сколотил актив.

Не верь судьбе: спасение в борьбе.

Не жалей спины — будут трудодни.

Не за то врага бьют, что он сер, а за то, что полез на СССР.

Не красен цех плакатами, а красен результатами.

Не тот ударник, кто языком болтает, а тот, кто план выполняет.

Нет земли краше, чем Родина наша.

Нет ни рабства, ни оков в стране большевиков.

Нынче и пастухи в почёте живут.

Образа и молебны нам больше не потребны.

От ленинской науки крепнут разум и руки.

Партия везде — и в бою, и в труде.

Партийный — человек активный.

Пионер — всем ребятам пример.

Плохой работник всегда жалуется на свой инструмент.

Поднятый колосок — колхозу хлеба мешок.

Помощь не от Бога, а от трактора.

Правда Ленина по всему свету шагает.

Прогульные дни воровству сродни.

Прогульщик на заводе, что дезертир на фронте.

Раньше жили — слезу лили, а теперь живём — счастье куём.

Раньше церковь да вино — а теперь клуб да кино.

Религия яд — береги ребят!

Родина — мать, умей за неё постоять.

С кружки по капле — буфетчице дом.

Сам не скажет — трудодни покажут.

Свет советского маяка виден издалека.

Сей кукурузу — получишь сало.

Слава Партии без крыльев летит.

Снайпер бьёт издалека, но всегда наверняка.

Советская власть не даст нам пропасть.

Советский боец — всегда молодец.

Советский народ смотрит всегда вперёд.

Советский народ твёрже каменных пород.

Соловей хорош голосом, а колхоз — колосом.

Спасения не чай, когда рубит Чапай.

Спать долго — жить долгом.

СССР — всему миру пример.

Тот не член артели, кто прячется от работы во все щели.

Трудись не ленись — и Богу не молись.

Трудно Богу с нами: рай на земле мы строим сами.

У лентяя закон простой: работай час, полсмены стой.

Ударнику уваженье, лодырю презренье.

Хлеб даёт нам не Христос, а машина и колхоз.

Хозрасчётная бригада потерям преграда.

Хорош бригадир — хороша и бригада.

Хоть церковь и близко, да идти к ней склизко.

Человек без Родины — что соловей без песни.

Шёл Юденич полным ходом, да разгромлен был народом.

Шпаргалку поднял — пионерскую честь уронил.

***

www.poslovitza.ru

Ящик пандоры – Стране Советов – 70 лет (1987 г.)

Красивая сказка

смотреть в лучшем качестве

Режиссеры: Сарахатунов Б.Операторы: Голубев Ю., Усанов В.Авторы сценария: Сарахатунов Б.Страна: СССРГод выпуска: 1987Жанр: документальныйПроизводство: Центральная ордена Ленина и ордена Красного знамени студия документальных фильмов, 1987 г.Аннотация: Обзорный фильм об образовании и укреплении Страны Советов. Использованы многочисленные кинохроникальные документы.

СССР (Страна Советов)

Победитель пишет историю

Ленина завет на тысячу лет.

Власть советская пришла – жизнь по-новому пошла.

Без ленинских заветов не было бы власти Советов.

Ленинское слово не забудется: что Ленин сказал, то и сбудется.

Ленинская правда светлее солнца.

Партии слово – всем делам основа.

Слава партии без крыльев летит.

Коммунистом быть – народу служить.

Коммунист за людей горой, а люди за него – стеной.

Советский народ тверже каменных пород.

Была Россия царская, стала – пролетарская.

При царе жили – слезы лили, при Советах живем – счастье куем.

Хлеб дает нам не Христос, а машина и колхоз.

Меряли дорогу саженями да аршинами, а теперь – автомашинами.

Была бабе дорога от чугуна до корыта, а теперь женщинам и в космос дорога открыта.

Народу служить – в почете быть.

Была лучина да свеча, а теперь – лампа Ильича.

Без молебнов сеем и косим, у Ильи дождя не просим.

На святых не уповай – на поле не зевай.

Жить с народом в ладу – не попасть в беду.

Советская власть не даст нам пропасть.

Свет советского маяка виден издалека.

Нет ни рабства, ни оков в стране большевиков.

Кликали жен бабами, а теперь – прорабами.

Колхозное полюшко – ни нужды, ни горюшка.

Была жизнь темная да слезная, стала – светлая, колхозная.

Соловей хорош голосом, а колхоз – колосом.

От колхоза отстать – добра не видать.

Хоть церковь и близко, да идти к ней склизко.

Береги колхоз – получишь хлеба воз.

Поднятый колосок – колхозу хлеба мешок.

Трудно богу с нами: рай на земле мы строим сами.

Образа и молебны нам больше не потребны.

* * *

А ВОТ ПРАВДА

Русское экономическое чудо. Страницы истории

скачать 4.05 GB

Год выпуска: 2007Страна: РоссияЖанр: ИсторическийПродолжительность: 10x~00:26:00Перевод: Не требуется

Режиссер: Е. Козенкова

Описание: Сериал рассказывает о реформах в Российской Империи на рубеже XIX и XX веков и причинах, которые позволили нашей стране превратиться за столь короткий срок в одного из лидеров мирового экономического развития. Почему в то время Россия оказалась готова к переменам? Какая сила устремила ее вперед? Чтобы ответить на эти вопросы, мы предлагаем совершить экскурс в наше прошлое, не в Россию поэтов и писателей, о которой написано немало, а в Россию почти напрочь забытую – в страну купцов и промышленников, которая являла собой одну из самых мощных экономических систем мира.

Я уже давно заметил, что “ностальгия по СССР” мешает нормальному человеку трезво взглянуть на реалии тех дней. Мне могут сказать, что я либо ещё молод, либо дурак. Но ведь в Советском Союзе всё было замечательно лишь для тех, кто не смог (или не хотел) разглядеть другую сторону медали Великой Страны. Ибо увидёв её и ощутив,.. жизнь бы круто превратилась в сплошное «развлечение».

Между прочим, в 1988 году на экраны вышла “Маленькая Вера”, где был впервые в советской истории показан половой акт – между Натальей Негодой и Андреем Соколовым. А в следующем 89, были показаны: «Авария» – дочь мента», «Интердевочка»… Хитовые фильмы эпохи Перестройки, показывали настоящую действительность?

Источник http://via-midgard.info/

pandoraopen.ru

Джин Нодар. Учитель (Евангелие от Иосифа)

Никакая правда не несёт ответственности за то, что среди уверовавших в неё есть и засранцы. Поэтому рисковать ею ради того, чтобы те догадались, какая им цена, я отказался. Если бы и не отказался, – скрывался бы не дольше суток: при Иване не только великих идей не было. Не было и Мессершмитов. На третьи сутки, утром, Лаврентий застал меня на тахте вдребезги пьяным. Ему стало неловко, и он перевёл взгляд на стенку над тахтой. И увидел кресты под волчьими головами, которыми я испестрил ночью обои. Он растерялся. В его глазах открылся страх. Ему показалось, что я и вправду обрёк всех на свободу. Он убежал, но через час вернулся вместе с Молотовым. От имени народа тот потребовал, чтобы я заглянул в зеркало. И в этом зеркале я увидел, что не брился уже три дня, но жизни во мне осталось меньше. После войны я признался Лаврентию, что запил тогда из-за его ублюдочных Христов. Не только души Учителя ни в одном из них не оказалось – никто даже школы не кончил. И никто – за исключением армянина по фамилии Тер-Петросян – не знал, что Иисус был еврей. Причём, армянин этот, как выяснилось, притворялся Спасителем лишь в той мере, в какой собирался вывести того на чистую воду. Почему, собственно, и угодил в психушку. Не признался я Лаврентию в главном. Я запил оттого, что, не узнав ни в одном из его Христов Учителя, не смог, увы, как в детстве, нащупать его и в себе. Вместо него нашёл внутри себя ощущение, словно что-то там обволакивалось вокруг чего-то. И это что-то, в свою очередь, тоже обволакивалось вокруг чего-то другого. Это ощущение с той поры не уходит…

Мама моя Кеке врала Лаврентию, утверждая, что я подражал Христу и пострадал из-за этого. А может быть, и не врала. Может, просто думала так по дурости. Кто, мол, не подражает богу? И кто поэтому не бывает наказан? Или же за давностью лет спутала меня с соседским сыном, который действительно притворялся Спасителем и был наказан. Тоже, кстати, армянин был. И тоже Тер-Петросян. Но наглые его родители решили возместить сыну незавидное происхождение тем, что дали ему неожиданное имя, – Отелло. Соответственно, несчастный стеснялся как происхождения, так и имени. Родительскую наглость сын сумел исправить лишь частично, – вычеркнул из имени одно «л». Всё равно все смеялись. И тогда Отело, несмотря на чересчур характерный нос, стал воплощаться в персонажей неармянских национальностей. Не только носом, но и всем видом он очень походил на знаменитого родственника и сверстника, которого звали Камо. Такие же, как яичница, глаза. Глазам, кстати, Отело не доверял. Прежде, чем воплотиться в Христа, подражал тифлисским кинто и вслед за ними повторял, что если бы не нос, глаза давно бы передрались и ослепли. Ибо сытых глаз не бывает. Кинто – плуты, бездельники и насмешники. Которыми принято было брезговать. Но Отело восхищался ими. Во-первых, они были неармянами, а во-вторых, умели, по его мнению, произносить мудрые фразы. «Что есть стыд, а что позор? Стыд – на осла садиться, позор – свалиться.» «Что и в воде не мокнет? В воде свет не мокнет.» «Чья могила по морю плыла? Ионы-пророка могила плыла, во чреве кита та могила была». Кинто умели произносить ещё и «философские» тосты. Вообще за человека: «Многие лета тому, кто 12 месяцев в году ходит, и к концу своему приходит, но так и не знает, каким он бывает.» Или конкретнее – за доброго человека: «Который на нас взглянет, худое увидит – не помянет, доброе заметит – лаской ответит». Или ещё конкретнее – за цирюльника: «Который не сеет, не пашет, только жнёт, тем и живёт!» Или ещё за виноградаря: «Который по саду пройдёт, упавшую лозу найдёт, с земли поднимет, урожай снимет, пьян с того урожая будет и – главное – нас не забудет». Или за луну, – «которая так ярко светит, что даже бедняк дорогу заметит, и, если сопьётся, с пути не собьётся». Или за дерево, – «которое сохнет на берегу реки и – вах! – почему-то живёт без воды. Нальём ему вина, чтоб не знало беды». Даже за ветреность. «Гей, шайтаны, а это особая здравица: скажем, голубю голубка нравится, а голубке голубь мил, сатана их разлучил… Два голубка на деревцах сидят, друг ко другу перелететь хотят, хотят да не могут, молятся богу. Вдруг ветер придёт, деревья пригнёт и голубков сольёт. Выпьем за влюблённых медленно, чтоб их не сгубила ветреность!»» В отличие от Отело, Камо заучивал наизусть изречения Ильича. Несмотря на внешнюю схожесть родственников, пути их резко разошлись. Видимо, души обитают не в глазах. Камо вырос в несгибаемого революционера, а Отело не осмелился придушить даже жену. Первый был дерзким романтиком. Взорвав бомбу на тифлисской площади, посвятил этот поступок замужней персиянке Гюльнара. Она была из Арзрума: Ты арзрумский есть зарница, Гулнара! Ты взошедший есть светило, Гулнара! Гюльнара моментально развелась с мужем, но Камо на ней не женился: Птычка радости моей улитэла От прэзрэнных мелочей жытейских. Отело же, притворяясь неармянином, женился на армянке. Но был недоволен: А жына моя Анэт - Ночью душка, утром нэт. Камо даже к луне относился как рыцарь: Ах, луна, луна, надэжда пылающых лубовью! Отело не доверял поэзии. И над родственником издевался: Ах, луна, луна, жарэных надэжда! Оба говорили по-русски одинаково плохо, но Отело одни и те же ошибки повторял настойчивей. В те годы в Грузии пели хорошую песню про то, что Облака за облаками поє небу плывут, Весть от девушки любимой мне они несут… Отело пел её по своему: Кусок, кусок облак идёт с высок небеса, Запечатан писмо ниєсёт от лубовнисає… Я поправлял его: не «от лубовнисає», а «от любимой»! «От камо?»- переспрашивал он. И так всегда. За что я назвал его Камо. Он этому был рад, но вышло так, что прозвище пристало к родственнику. Однажды, когда этот родственник решил стать признанным революционером и, по моему заданию, похитил в Тифлисе – для чего и взорвал бомбу – казенные деньги, я в присутствии свидетелей велел ему отнести сумму в Петроград и «вручить Ильичу». «Камо в ручки?» – не понял он, и с того дня Отело лишился затейливого имени и возненавидел не только родственника, но и всё, что тот любил. И наоборот – стал любить то, что тот ненавидел. А поскольку тот презирал бога, Отело стал уже притворяться Христом. Как и другому Тер-Петросяну, ему сообщили, что Христос был не только богом, но и евреем. Зато, оправдывался он, Христос казенных денег не похищал. Ему сообщили вдобавок, что этот еврей относился к бандитам снисходительно. И учил, что даже им выкалывать око нехорошо. Отело не сдался. По-прежнему представлялся всем Христом и даже получил это имя в прозвище, но добавлял, что на Кавказе воздерживаться от выкалывания ока не положено. Потом я перебрался в Россию – и встретил его лишь много лет спустя. Но в том же Боржоми. До этой встречи Лаврентий рассказывал, что, судя по документам охранки, горячий революционер Камо все четыре раза был приговорён царским судом к повешению по обвинениям, которые помог состряпать его родственник. Камо, тем не менее, умер не на виселице, а как честный гражданин. Под колёсами автомобиля. По всей видимости, однако, до этой аварии в 22-м о доносах Отело-Христа на Камо знал не только Лаврентий, но и сам Камо. Когда Лаврентий объявил мне в Боржоми, что меня жаждет приветствовать старый сосед «Христос» Тер-Петросян, я, честно говоря, ожидал увидеть на лице Отело оба глаза. Увидел только один. Я удивился. Тем более, что нос лежал на прежнем месте. «Слушай, Отело! – улыбнулся я. – Как же глаза твои – при таком большом носе – всё-таки передрались?» «Это Камо сделал,» – буркнул он. Лаврентий налил вино и предложил выпить за то, что настало время вводить христианскую этику и в Закавказье. Я отменил этот тост и вернулся к разговору о Камо. «Слушай, Отело, – догадался я, – а этот злополучный автомобиль, под который угодил мой друг и твой родственник, этот злополучный транспорт очень громоздкий был?» «Я по-русски плохо знаю,» – пролепетал он и потупил вниз оставшийся глаз. Тусклый, как протухшее яйцо. Я перевёл взгляд на Лаврентия. У которого не один глаз, а четыре. Все плутоватые. Разняв их поровну, он отвернул от меня свои два. Особенно плутоватые. Остальные, пенсне, принялся протирать галстуком. Повторил он эту операцию и наутро за завтраком, когда я как бы невзначай спросил его – каким транспортом он отправил в Тифлис «случайно оказавшегося» в Боржоми армянского Христа? Не злополучным ли? Лаврентия в этой встрече интересовало одно: что же именно искал я в Учителе? Почему это я, будучи Сталиным, мечтал стать Христом? А мечтал я стать как раз Сталиным, – Христос позволил себя предать. Да, Кеке была права: как и всем, мне хотелось быть богом. Но – настоящим. Настоящих не распинают. Они сами – кого угодно. Другое дело – я хотел, чтобы меня любили как Учителя. Чтобы я говорил правду, но меня всё равно любили. Чтобы меня любили и после моей смерти. И любили так сильно, чтобы даже после неё я стал живой. И не так, как – Вождь. Его хоть и румянят каждый день, он ни слова сказать не может, ни шагу ступить. Это я его оживил. Сам же я хочу стать потом живым именно как Учитель. Улыбаться, говорить «Здравствуйте, дамы и апостолы!» и кушать, как он после воскресения, рыбу с мёдом. И чтобы любили меня не только живые, но и мёртвые. И чтобы я, как он, умел возвращать людей к жизни. И делать их живыми, а не только, как все, – наоборот. Но главное, – чтобы через меня любили и мою правду. Вот почему я завидовал всегда Учителю. Его любят все, а меня – никто. Мной восхищаются, но любви ко мне нет. Может быть, у Светланы только, но и она отошла. Её и в театре сегодня не было. Власик докладывал, будто легла в больницу с женскими делами. Опять, мол, рожать надумала. Теперь от ждановского отпрыска. Нового человека произвести решила, а меня, уже живого, за-была. Надо через Лаврентия проверить – правда ли она в больнице. …Одним словом, прав он был, Лаврентий, высчитав, что майора Паписмедова я сразу же и пожелаю увидеть. Такого Христа, настаивал он, в нашей стране ещё не было! А может быть, нигде. Даже в Палестине. Но я потому я и решил приберечь Ёсика, как подарок, к этому вечеру. Все мне что-то дарят, – и от народа не убежать. О подарке следует думать и самому. Ибо даже в праздники нельзя плестись в хвосте у реальности. Тем паче, что она быстро устаревает!

Своим важным достоинством я считаю умение думать ровно столько времени, сколько требует ситуация. Мысль или сцена бывает хорошей или плохой в зависимости от – уместна она или нет. Если, скажем, перед сном возникает из прошлого или будущего какая-нибудь картина, но досмотреть её не успел, – это неуместное воспоминание. Если же досмотрел её, но до ямы, где лежит сон, приходится ещё долго ползти, – это снова неуместное воспоминание. Несвоевременное. Так и с дорогой. Дистанция есть время, и опытный мозг измеряет пространство с точностью до минуты. Он выбирает помышление, которое ни длиннее пути, ни короче… Как только я поставил восклицательный знак за «хвостом у реальности», ЗИС встал, а Крылов воскликнул: – Товарищ Сталин, старшая хозяйка приветствовать бежит, Валя Истомина! – и приёмник взревел вдруг оглушительным басом: Спасибо, великий учитель, За счастье родимой земли! Я вскинулся и выбросил вперёд кулак, но пнуть Крылова в затылок не сумел – не дотянулся. Он, правда, мгновенно отсёк звук и пролепетал не оборачиваясь: – Виноват, товарищ Сталин! Я наоборот – приехали – выключить хотел… Не туда вдруг крутанул… От волнения… Я снова вспомнил, что сегодня праздник – и отошёл: – А волнение откуда? – и протянул палец в сторону спешившей к нам Валечки. – Оттуда? От Валентины Васильевны? – Что вы, товарищ Сталин! – ужаснулся Крылов, и стало ясно, что обо мне с Валечкой нашептали и ему. – Как можно?! – А почему нельзя? Женат? – Жена была, товарищ Сталин! – и замялся. – Но будет ещё. – Ушла? – Нет, бросила. – Будет ещё. Иначе в Хельсинки работать тебя не выпустят. И никакая жена уже не бросит, когда поднимешься на пик Казбека. А уйдёт – уходи и ты с ней, ясно? – Так точно, товарищ Сталин! – кивнул Крылов и вырубил фары, слепившие Валечке глаза. Снег у крыльца валил подчёркнуто ровно, не суетясь. Суетились и перекрикивались люди, высыпавшие из передних машин и из дома. Суетились и белки на освещённой прожектором сосне. Мне почудилось, что не только она, а все сосны стояли сейчас не просто в уважительной позе, как всегда, а навытяжку и торжественно, устремившись ввысь в готическом порыве. Когда я кряхтя вынес себя из машины, Валечка отступила от дверцы. Смахнув с ресниц снежинки, вгляделась мне в лицо. Я улыбнулся ей. Глаза её вспыхнули светом. Она сразу же раскинула руки, в которых держала цветочный букет, и бросилась мне на шею, обдав, как всегда, запахом сирени: – С рожденьицем ещё раз, Иосиф Виссарионович, дорогой вы наш! – и уткнулась мне губами в плечо. Мне стало неловко. Осторожно отстранив её от себя, я разглядел в её глазах набухшую влагу. Потом смахнул ей с волос снег, забрал цветы и огляделся. Хотя все остальные топтались поодаль, а моторы в машинах продолжали урчать, заговорил я почти шёпотом: – А плакать, например, зачем? Что люди подумают? Зажмурив глаза, Валечка смахнула теперь с ресниц слезинки и дохнула на меня сизым от мороза облачком сирени: – В сене огня не скроешь, сокол вы наш! Но люди ничего не подумают: мы все у приёмника плакали… Сидели и плакали… И ждали, что и вы что-нибудь народу скажете… – Да? А что мне там было сказать? – буркнул я и, дотронувшись букетом до её голого локтя, зашагал к крыльцу. – Вот что зато сейчас скажу: руки зачем, например, голые? На таком морозе? Как без накидки можно?! – А что мороз? – засияла Валечка. – Мороз любви не студит: для тех, кто любит, и в декабре весна! Мне опять стало неудобно: – Я – потому, что можно, например, простудиться… – Прежде смерти не помру, Иосиф Виссарионович! А ещё… Машины перестали урчать – и Валечка осеклась. Дверь в прихожую открыл мне Лозгачев из домашней охраны. От него несло почти как от Власика. С той лишь разницей, что у того водочный запах был приправлен чесноком, а у этого луком: – Товарищ Сталин, ещё раз с датой вас! – А почему не спросишь – куда Власик делся? – отрезал я. – Нам уже доложили, товарищ Сталин! – Бог тогда с вами! – подобрел я. – С теми, кому доложили. Лозгачев обрадовался: – Трудно богу с нами: рай мы строим сами! – и Валечка вместе с поджидавшей за дверью Матрёной Бутузовой захихикали. – А ты прав, Лозгачев, бог не строитель. Просто создатель. Строить труднее. Но даже создавать человек может лучше, чем бог. Создать, например, человека честным бог не сумел, а человек – молодец! – создал его честным, – улыбнулся и я. – И построил ему лучшие дома! – Ну и хрен с ним, извините, товарищ Сталин, – с богом, конечно! Церкви и молебны нам уже не потребны! – и теперь загоготали все. Хоть я и попытался противиться, Матрёна с Валечкой вцепились мне в рукава шинели и стали помогать из неё выбраться. А я привык всё сам: – Что я вам, Рузвельт какой-нибудь? Не калека. – Боже упаси! – шепнули обе, но не отстали. – И, например, не Черчилль! – и сам же рассмеялся. Они – тоже, но я объяснил: – Этот Черчилль… Валентина Васильевна помнит… Валечка хихикнула, но я ещё раз объяснил: – Подожди! Этот Черчилль был такой аристократ, что если б мог, он бы даже, извините, писать вместо себя других посылал! Матрёна застеснялась, а Валечка фыркнула. Она Черчилля видела не раз, потому что я возил её с собой. Представила, наверное, как нелегко мочиться и за себя, и за того толстого аристократа. Который к тому же пьёт цистернами. Когда шинель, наконец, с меня стряхнули, ордена и медали на кителе зазвенели. В окружении бесхитростных людей они показались мне особенно глупыми железками: – В театре, девушки, хорошо, а дома лучше! А ты, Лозгачев, – повысил я голос, – ты молодой ещё. Когда я школьником был, и на этой груди висел не этот орден, а крест, – простым людям, как мы с тобой, потребно было не в театр, а в церковь ходить. Хлеб у Христа вымаливать… – Товарищ Сталин! – не унимался он. – Хлеб даёт нам не Христос, а машина и колхоз! А потом под неунимавшийся же хохот выпалил: – Слава великому Сталину! Ура все! Ура! И в прихожей начался настоящий праздник. Не гимны, речи, оперные арии и падэдэ, как в Большом, а громкий, весёлый и непролазный гомон. Какой бывает, когда с бесшабашной и дружелюбной толпой шатаешься бесцельно, но всё равно приходишь туда, где хорошо. И где никто ни перед кем не притворяется. Туда, куда проложенные дороги вести не могут. К настоящей радости дорога всякий раз ведёт новая. Матрёна угощала набившихся в комнату шофёров и охранников копчёной колбасой, селёдкой и пирогами на подносе. А Валечка, поминутно поглядывая на меня, разливала им в стаканы водку. Звеневший литаврами приёмник голосил из угла о том, что я, дескать, то есть народ в приёмнике, Другой такой страны не знаю,Где так вольно дышит человек!И чтоЗа столом у нас никто не лишний,По заслугам каждый награждён,Золотыми буквами мы пишемВсенародный сталинский закон!Но главное – многотысячным голосом:Этих слов величие и славуНикакие годы не сотрут,Потому что все имеют правоНа ученье, отдых и на труд!

На отдых имел право и я. Тем более, что, несмотря на праздничный шум, горячий шарик в моей правой щиколотке снова стал раскручиваться и ползти вверх к ягодице, а пальцы в ботинках, наоборот, одеревенели. Ботинки сшили мне к юбилею без моего ведома. Обслуга ликовала, заставив меня надеть в театр новую пару, но я знал, что буду страдать. Не надо для этого родиться Сталиным. Достаточно – с выгнутыми пальцами на ступнях. И – в семье сапожника, который, жалея для сына кожу, приучил его к войлочной обуви. В этом смысле детство у меня было счастливое. До тех пор, пока маме Кеке удалось прожужжать отцу уши – и тот сшил для меня кожаные сандалии. Эти сандалии и отравили мне радость от поступления в духовное училище. Весь первый месяц – пока я их разнашивал – они мучили меня не меньше, чем, по рассказам нашего наставника, истязали Христа римские центурионы. Которые, оказывается, тоже были обуты в кожаные сандалии. Оттого и зверствовали. А мои сандалии меня же и погубили. Почти. По крайней мере, изуродовали мне руку. Я и сейчас умею петь, но в детстве – пока не начал курить – имел высокий голос. И пел в церковном хоре. В день Крещения, на Иордань, в толпу перед моей церковью, врезался на всём ходу взбесившийся фаэтон. Все успели разбежаться, а меня сбило чуть ли не насмерть. Если бы не сандалии, увернулся бы и я. И обе руки были бы у меня теперь одинаковые. Кеке обвинила в этом отца. Защищаясь, он произнёс две фразы. Первую обратил к жене: тебе, мол, и радость не в радость, если ты меня не поносишь меня, но даже ругаясь, ты разучилась наслаждаться. А мне сказал то, о чём подумал я сам: Кеке считает, будто разница между роскошью, то есть кожаной обувью, и бедностью, то есть войлочной, такая же, как между раем и адом. Никто не знает, что такое рай, но ад, запомни, – это когда загоняют в рай. Сама по себе войлочная обувь счастья не гарантирует. Тем не менее, даже кратчайший путь в рай я смог бы покрыть сейчас только переобувшись в чесанки. Ещё лучше – лёжа на диване. По крайней мере, до прихода гостей. Рай, ад – всё относительно. На чём стоишь зависит не только от того на чём сидишь. Зависит ещё – в чём. Я вот сидел в Большом на самом главном месте. Во всей стране. Но из-за этих ботинок считал, что сижу в аду. Если бы, подобно другим вождям, я сидел не на самом видном месте, я бы ботинки скинул. А на виду у мира оставалось мучиться и притворяться, что нахожусь в раю… …Единственный трезвенник в моей домашней охране – Орлов. Поэтому кроме него никто из мужчин не заметил, что я удалился в «спальню». То есть, к дивану в кабинете. Хотя диван кожаный, не войлочный, отдельная спальня, как всякая роскошь, вредна. Она расчленяет человека. И отупляет. Человек создан так, чтобы умел спать там же, где думает. И наоборот. Если же эти занятия требуют отдельных помещений, – беда. Писатель Шоу говорил мне, что мозг – выносливый орган. Способный – как откроешь утром глаза – работать, пока не придёшь на работу. А я и во сне работаю… Валечка с Матрёной Бутузовой заметили, что я вышел из прихожей и увязались за мной. Проходя через гостиную и насчитав на столе одиннадцать приборов к ужину, я велел Бутузовой поставить напротив моего ещё один. Но особый – из царского сервиза. Матрёна служила у меня дольше Валечки, но старшей хозяйкой Власик назначил не её. По его мнению, у неё был грубый голос, которым она позволяла себе произносить лишние вопросы: – Ого, царский! А царский, Иосиф Виссарионович, вам бы пошёл, юбиляру! И вообще! Кому ж это вы, если не секрет? Неужто – Мяо, вождю китайскому? Лишний вопрос позволила себе и Валечка: – Ты, Мотя, такое скажешь! Во-первых, не Мяо, а товарищ Мао, а во-вторых, – «вождю китайскому!» Иосиф Виссарионович у нас – грузинский рыцарь: царский прибор они французской даме заказали! – и сощурилась. – Правда, Иосиф Виссарионович? Француженок Валечка опасалась больше, чем балерин. Особенно после того, как я сказал на банкете жене французского посла, что женщинами рождаются только француженки. Остальные становятся ими. Если повезёт. – Прибор, Валечка, не для китайца, – улыбнулся я. – И не для француженки. Что же касается меня, Матрёна Петровна, то я юбиляр, но не царь! Я пролетарий. Сын сапожника. А царский прибор – для царского наследника. Который, правда, тоже стал пролетарием. А потом – богом! Матрёна раскрыла рот. Но Валечке оказалось достаточно того, что парижская дама тут ни при чём. Счастливая, она последовала за мной в кабинет. 17. Поднимите руку, кто живой…

Прикрыв дверь, я первым делом посмотрел на часы. Они светились и тикали в паху у радостного шахтёра. До съезда гостей оставалось меньше часа. Но, шагнув к креслу за письменным столом, я расположился в нём, как на годы. Потом кивнул в сторону камина, на котором стояла статуэтка шахтёра с лампочкой: – Я, например, до сих пор не понимаю, чему этот грязный горнорудник радуется… Валечка тоже не понимала. – Наверно – что ревматизма нету! – рассудил я. – Стоит – и ничего: даже на время вниз не посмотрит… Но всё равно – чему радоваться, если грязный? – Не может быть! – и, выхватив из кармана платок, Валечка бросилась протирать шахтёра. Он был поляком и, судя по глазам, нищим. – Не в этом смысле! – рассмеялся я. – Он грязный, потому что из земли поднялся. Я тоже под землёй жил. Когда грузином был и нищим. Васька мой говорил Светлане в детстве, что «папка наш однажды грузином был и золотым кинжалом размахивал.» Грузином я был, но без золотого кинжала. Таким нищим, что деньги определял задницей. Валечка опять не поняла, но тоже рассмеялась. – А я правду говорю. Штаны у меня были такие тонкие, что, садясь на монету, я угадывал – рёшка или орёл! – А я вот орла сердцем определяю! Я обрадовался: – У орлов, Валечка, ревматизма не бывает. – Опять болит? – встревожилась она. Потом пригнулась к моим ботинкам и принялась расшнуровывать. – С табаком надо прощаться! Убиваете вы себя медленно… – А зачем спешить? Да и прощаться я не люблю ни с чем. Ты, кстати, тоже не спеши со шнурками… Я никогда не допускал разувать себя, но сейчас не противился. Не из усталости. Из того, что, несмотря на эту усталость, Валечкин бюст у моих ног оттеснил оттуда горячий шарик вверх – туда, где шахтёру вкрутили часы. И от этого я перестал чувствовать себя тяжёлым. Валечка подняла на меня прозрачные глаза. Угадав моё состояние, хитро улыбнулась и кивнула головой. От этого движения осмелел и запах духов в моих ноздрях. Я потянулся к «Казбеку» на столе, закурил и отрешился от сирени. Рядом с коробкой папирос лежала стопка недочитанных утром бумаг. И это тоже оказалось кстати. Сверху лежала записка от Светланы. Извинялась заранее за неприсутствие в театре и извещала, что, как доложил Власик, находится в больнице. В конце – приписка в старом стиле: «Новый приказ моему секретарю Иосифу от хозяйки Сетанки. Приказываю тебе сдержать слово и с завтрашнего дня не курить. Иначе пожалуюсь повару!» Я упрекнул себя за то, что недавно засомневался в её любви. Сразу же, правда, себя оправдал: если не сомневаться в любви, исчезнет и справедливость. Потом была справка, которую я запросил в ноябре. Оказалось, что моим именем названы не пятнадцпть городов, а семнадцать. Один морской залив, две области, три округа, четыре хребта.

thelib.ru