Book: Горький хлеб (Часть 1). Это наша судьба горький хлеб ремесло
Замыслов Валерий. Горький хлеб
На Никольской улице, возле государева Печатного двора, АфоняШмоток спросил посадского в синей однорядке:- Не скажешь ли, милок, где тут хоромы князя Андрея АндреевичаТелятевокого?- За Яузой, на Арбате, на Воронцовском поле, близ Вшивой горки,на Петровке, не доходя Покровки, - озорно прокричал посадский ишмыгнул в переулок.- Будет брехать, типун те на язык, - крикнул ему вдогонку Афоня изаворчал. - Ну и народец, ничего толком не дознаешься.Спросили старичка в драном армяке, с холщовой сумой за плечами.Тот молча указал на монастырь Николы Старого, за которым виднелисьбогатые хоромы царева стольника Телятевского.Наряден и причудлив рубленый терем. Башни узорчатые, кровлиживописные, над крыльцами шатровые навесы, с витыми столбами,затейливые решетки да резные петухи.Гонцы подошли к бревенчатому тыну. Болотников постучал в калитку.Из открывшегося оконца высунул пегую бороду старый привратник.- Кого надось?- Дозволь к князю пройти, батюшка, - просяще вымолвил Афоня.- Ишь чего захотели, князя им подавай! Велико ли дело у вас кгосударю нашему?- Велико, друже. Из вотчины к князю миром посланы, челом бить открестьян.- Недосуг нонче Андрею Андреевичу. Только и дел у него мужиковпринимать, - строго вымолвил привратник и захлопнул оконце.- Деньгу доставай, Иванка, иначе не допустит. Здесь на Москве ишагу без денег ступить нельзя, - шепнул Болотникову бобыль и вновьзабарабанил в калитку.- Уж ты допусти к князю, батюшка. Дело наше неотложное. Прими отнас полушку за радение.Привратник высунул в оконце руку, зажал в пятерне монету ипоказал гонцам куклш.- Ишь чего удумали. Нешто доступ к князю полушку стоит, - хмыкнулв пегую бороду привратник и, вдруг, страшно выкатив глаза, закричал,потрясая кулачищем:- А ну плати алтын, а не то собак со двора спущу, нечестивцы!- Ну и дела, - сокрушенно качнул головой Болотников. Однакопришлось снова раскошеливаться.Привратник после этого заметно потеплел, распахнул калитку иокликнул возле терема статного парня в легком темно-зеленом кафтане.- Якушка! Допусти мужичков к князю.Челядинец сошел с красного крыльца, неторопливо, поигрываякистями рудо-желтого кушака, окинул пытливым зорким взглядом гонцов иприказал распахнуть кафтаны.- Али мы лиходеи какие? Нет при нас ни ножа, ни пистоля, -проговорил Афоня.- Кто вас знает. Из Богородского села что ли наехали? Ну, айда ккнязю, - весело проронил Якушка.Челядинец, однако, в терем не пошел, а повел страдников вглубьдвора, где раскинулись многочисленные княжьи службы, конюшни, поварни,погребки, клети, мыльни и амбары. Затем потянулись заросли вишневогосада.- Ты куда это нас ведешь, молодец? - недоумевая, спросил Афоня.- Иди и не спрашивай, - оборвал бобыля Якушка.В глубине сада, возле темного замшелого приземистого сруба,высокий мужик в белой полотняной рубахе и кожаных сапогах махалшироким топором по толстенной и сучковатой дубовой плахе.Дровосек взмахнул раз, другой, но кряж неподатлив. У мужика ажвся спина взмокла.Якушка остановился в шагах пяти от дровосека, предупредительноподнял палец над головой. Болотников пожал плечами, присмотрелся ивысказал громко:- Разве так плаху колют, друже? Ты ее комлем вниз поставь давдарь как следует меж сучьев.Мужик воткнул топор в кряж и обернулся. Гонцы оторопели: передними стоял князь Андрей Телятевский. Слыхано ли дело, чтобы государевстольник мужичью работу справлял. Не зря, видимо, в народе говорят,что с чудинкой бывает князь Телятевский.О том же и Якушка подумал. У князя, что ни день, то причуда.Любит мирской работой потешиться. Еще неделю назад наказал: "Приготовьмне, Якушка, с полсотни плах посуковатей. Топором разомнешься - силуприумножишь". Вот теперь каждый день и балуется с топором. Ну, потеха!Князь Андрей Андреевич грозно насупил брови, хотел прикрикнуть надерзкого парня, но сдержался.- А ну, бери топор, кажи свою сноровку.Болотников смутился, замешкался. Князь сбросил рукавицы ивыжидал, подперев бока руками.Была не была! Шагнул Иванка к неподатливому кряжу, перевернулдругой стороной, поплевал на руки и что было сил ударил топоромпосередине плахи. Кряж распался надвое.- Ловко вдарил. Хвалю. Это ты, кажись, на ниве с Мокейкойсхватился?- Я, князь, - отбросав топор в сторону, с легким поклоном сказалБолотников.- Ко мне в дружину пришел?- Пахарь я, князь. Куда уж мне до дружины. Прислал меня мир дотвоей милости.- Отправную грамоту от приказчика привез?- Грамоты с собой не имею. Крестьяне гонцом послали к тебе,князь, челом ударить. А приказчика мы не спросились.Телятевский нахмурился, заходил вдоль сруба, затем приказалЯкушке:- Ослушников до моего указу в подклет сведи.Афоня Шмоток повалился на колени, взмолился:- Выслушай нашу нуждишку, батюшка Андрей Андреевич. В деревенькахи на погостах мужички обнищали, ребятенки мрут...Князь, не желая выслушивать мужика, резко повернулся и зашагал ктерему. На ходу сердито бросил своему любимому челядинцу,- Смердов в подклет. А тебя кнутом укажу пороть, чтобы знал, какмужиками князю докучать.
Стуча посохом, в палату вошел старый дворецкий в долгополомаксамитном кафтане. (Аксамит - бархатная ткань особого переплетения.)- Прости, батюшка Андрей Андреич. Из Вологды приказчик Гордейприбыл.- Зови немедля. Гордей мне надобен, - проговорил князь.Гордей черен, дороден. Лицо округлое, глаза пронырливые, пушистаяширокая борода до ушей. На нем суконная однорядка, опоясаннаямалиновым кушаком и сапоги из юфти с медными подковками.- Засиделся ты что-то в Вологде, Гордей. Ишь как отъелся накняжьих харчах.- Зря хлебушек не ем, князь, - с достоинством зачал приказчик и,расправив густую бороду, поведал князю о своем долгом сидении. - Не водной я Вологде был. Наезжал в Псков да Новгород. По торгам ходил, вмонастыри наведывался. Все изведал доподлинно и с торговыми людишкамипо рукам ударил. По двадцать алтын за четверть хлебушек теперь можносбыть. Самое время приспело, князь.Телятевский заметно оживился. Поднялся с лавки, заходил попалате, прикидывая в уме барыши.- Вот за то хвалю, Гордей. Коли хлеб по такой цене сбудешь,награжу щедро.- Все сполню, князь. Не впервой мне по торговой части ходить.Купчишки хитры, но меня промануть нелегко. Я их сам вокруг пальцаобведу. Нашто башковит соловецкий настоятель - и того нашим хлебушкомпрельстил. На сто пятьдесят четей договорную грамотку составили. Подвадцать два алтына за четверть обещал отец святой отвалить.- В Соловецкий монастырь везти хлеб несподручно. Дороги тудадальние да и свейцы нередко пошаливают.- Это мне ведомо, князь. Уломал я настоятеля. В договорнойграмотке обязался он своими подводами из Вологды зерно в монастырьвезти.Андрей Андреевич подошел к поставцу, налил из ендовы в серебряныйкубок фряжского вина и поднес приказчику. (Фряжского - итальянского.)- Пей, Данилыч. Заслужил.Приказчик поклонился князю в пояс и осушил кубокКогда Гордей вышел из палаты, Телятевеюий уселся за стол,придвинул к себе оловянную чернильницу и принялся черкать гусинымпером по бумажному столбцу.Через полчаса князь отбросил перо. Получалось неплохо. А ежели заподвоз мужикам не платить - еще более будет выручки.Телятевсюий довольный прошелся по палате. Душно, жарко. Распахнулслюдяное оконце, вздохнул всей грудью. Увидел, как от соседних хоромвыехал верхом на коне, окруженный оружными челядинцами князь Голицын.Поди, в Кремль снарядился. Андрей Андреевич усмехнулся. Цепко застарину князь держится, родом своим кичится. В Боярской думе посохомна меня тычет, бородой трясет, хихикает, купчишкой обзывает.Дожили-де, родовитые бояре в торговлю ударились, родовую честь своюпорушили. Срам! Ну и пусть себе злословит. Вотчина у него хиреет наодном мужичьем оброке, без торговли нонче не уедешь. Теперь время нето. Вот и Масальскому говорю - закинь гордыню свою да боярщинуувеличь, ниву мужичью прихвати, а хлеб на торги свези. Нет, упрямец,за дедовские порядки держится. А зря. На Руса города вон как вымахали,народу на посадах тьма - и хлебушек всем потребен.На звоннице монастыря Николы Старого снова ударили тягуче вколокол. Андрей Андреевич перекрестился. Всю неделю по царевичупанихиду в храмах справляют. Трудно нонче Борису Федоровичу. Бояре втеремах шушукаются, козни плетут, на посадах людишки ропщут, недобрымисловами Годунова хулят.В дверь постучали. Дворецкий вновь вошел в палату и доложил споклоном:- Князь Василий Федорович Масальский приехал. До твоей милостипросится, батюшка.Телятевский осерчал, прикрикнул на дворецкого:- Сколь раз тебе говорить, Пафнутий, что князя Василия бездоклада принимать.- Прости, батюшка, мы все по старинке, отродясь так заведено, -задом пятясь к двери, виновато вымолвил дворецкий.Князь Василий Масальский, оставив рогатый посох а углу, снялвысокую соболиную шапку, широко перекрестился на киот, молвил:- Здоров ли князь Андрей Андреич?- Покуда бог милостив, князюшка, - весело отозвался Телятевский ишагнул навстречу другу старинному, облобызал троекратно. Усадил вкресло, спросил: - Какая судьба привела, Василий Федорович? Что-тореденько стал заглядывать. Только в Думе и видимся.Василий Федорович - в белом атласном кафтане, опоясанном шелковымкушаком, в бархатных малиновых штанах и желтых, шитых по голенищужемчугом, сафьяновых сапогах с серебряными подковками.Князь зажал в кулак длинную курчавую бороду, закряхтел, заохал:- Ну и времечко непутевое! Вон вчера в Думе все переругались. Навесь государев Кремль шум подняли. И чего ему все неймется, бояринухудородному?- О чем речь, Василий Федорович? В Думе я вчера не был:государеву просьбу исполнял.- А вот о чем речь моя. Не дело задумал боярин Борис Федорович.На ливонца царя подбивает. На-ко чего замыслил - Нарву на Варяжскомморе ему подавай! Двадцать пять лет покойный государь у ливонца моревоевал, а проку нет. Наши деды и прадеды издревле в своих хоромахсидели. На Руси всего вдоволь, пошто нам Варяжское море? А Борискаодно заладил, что-де, без своих кораблей, моря и торговли с иноземцем- Руси не быть. Ишь куда хватил царев конюший! К купчишкампереметнулся. Это они его прельщают, аршинники. (Варяжское море -Балтийское. Конюший - высший придворный чин в Московском государстве;лицо, ведавшее Конюшным приказом.- Ну, а что бояре?- Поди, сам ведаешь. Бояре бранятся. Море нам ни к чему. Нам бысызнова в свои уделы сесть. Нешто худородному Бориске станем потакать.- Ты уж прости меня, Василий Федорович, но я не так мыслю. НаРуси нонче не спокойно. Не время сейчас княжьим раздорам быть. Насевере свейцы норовят Ям, Иван-город да Копорье отобрать, с юга -крымцы подпирают. Русь недругов своих должна встречать воедино. Поракняжьих уделов миновала. За бревенчатым тыном от иноземца неспрячешься. Раненько забыл ты, Василий Федорович, как в полонетатарском наши деды и прадеды жили. А виной всему - раздоры. Ужельради своих уделов князья норовят к тем временам вернуться?- Противу татарина сам с мечом пойду, за родную Русь головуположу, но ниже худородного Бориски ходить не стану, - запальчивопромолвил Масальский. - А вот тобой, князь, премного удивлен. Ужель тыГодуновым доволен? Нешто запамятовал, как царь Иван Васильевич, атеперь Бориска нашу княжью честь порушил. Вспомни опричнину, АндрейАндреевич. Царь, почитай, всех именитых князей сказнил, а землихудородным людишкам пораздавал. Вот тогда Бориска к царю иприблизился. Потомок татарского мурзы Чета - и подле царя стал ходить.Срам! Поди, не забыл, как он на государевой свадьбе скоморошничал?- Не забыл, князюшка, хотя и молод в те годы был, - раздумчивопроговорил Телятевский, и в памяти его всплыла одна из многочисленныхи шумных царских свадеб (Иван Васильевич венчался семь раз), накоторой посаженным отцом был избран юный чернокудрый красавец опричникБорис Годунов.А Василий Масальский все недовольно бурчал:- Лестью и хитростью своей царя он покорил. Кто первым любимцем угосударя был? Малюта Скуратов-Бельский - боярский душегуб и палач,прости господи. Сколько родовитых людей он, злодей, в Пыточной башнезамучил! Моему тестю самолично топором голову отрубил, шурина наБолоте четвертовал, ирод проклятый. А Бориска всем на диво на дочериМалюты женился. Вот за то государь ему боярский чин и пожаловал. А стой поры, как Годунов свою сестрицу Ирину на царе Федоре Ивановичеобвенчал, и вовсе Бориска возгордился. Теперь ему все нипочем.Иноземных послов заместо царя у себя в палатах принимает и рындывокруг него, словно у помазанника божья, с серебряными топорикамистоят. Все приказы и полки стрелецкие под его началом. А в приказах-токто сидит? Одни людишки худородные. Погибель на князей идет. Тьфу,татарин окаянный! (Рында - почетное звание, оруженосца и телохранителямосковских царей.)Телятевский громко рассмеялся:- Живого места на Годунове не оставил. Дорого бы дал БорисФедорович, чтобы речи твои крамольные услышать.Василий Федорович обидчиво фыркнул и схватился за шапку.Телятевский придержал его за рукав атласного кафтана и снова усадил вкресло.- Не злобись на Бориса, князь. Боярин он, разумом крепок и вомногом о Руси печется.- Еще как печется! - сердито швырнул шапку на пол ВасилийФедорович. - Последнего сына у меня забирает. К иноземцам в Любекнаправляет. Намедни вызвал к себе моего Гришку и говорит: "Поезжай-де,Григорий сын Васильев в страну заморскую да науки разные и делакорабельные у немчина постигай".- Опять-таки верно Борис Федорович надумал. Не один твой Гришка -вместе с ним еще два десятка молодцев к иноземцу будут посланы. О томмне ведомо.- Ты к Годунову близок. Он к тебе благоволит. Заступись за моегочада непутевого. Он мне в вотчине надобен. В деревеньки свои мыслю егоснарядить. С мужичками у меня худо, разбредаются.- О Гришке твоем слово замолвлю. Только зря ты его, князь ВасилийФедорович, в вотчине держишь. Я бы и сам непрочь у иноземца наукампоучиться.- Вот и поезжай вместо мово Гришки. Тебе с немчином не впервойвстречаться. На Москве вон болтают, что ты с аглицкими купцами вдружбу вошел, приказчиков своих на Белое море разослал, - продолжалбрюзжать Масальский.- Доподлинно так, князь Василий. О том я тебе еще в своей вотчинесказывал. Скрывать не стану. Есть у меня приказчик и в Холмогорах. Сзаморскими купцами хлебом торговать - прямая выгода.- Срам, князь Андрей. Да и слухи все диковинные на Москве о тебеидут. Намедни сказывали, что-де, ты свейскому королю Иоанну черезаглицкого купца тайные грамотки посылаешь.- И о том ведаю, - посуровел в лице Телятевский. - ВасилийШуйский меня повсюду чернит. Только я не князь Андрей Курбский, чтосвятую Русь иноземцу продал. У меня нонче одна забота - торговать унемчина поучиться. Слава богу, что хоть Борис Федорович брехне ВаськиШуйского не верит.Телятевский звякнул колокольцем. В палату вошел холоп.- Принеси фряжского вина из погреба да квасу монастырского.(Монастырский квас - медовый квас, изготовляемый в основноммонастырями. Монахи делали его на своих пчельниках. Процеживали сыту,добавляли калача вместо дрожжей, отстаивали некоторое время и сливалисыту в бочку.)Холоп поспешно удалился, а Масальский замахал руками:- Уволь, уволь, Андрей Андреевич: пятница седни. Или забыл,князь, что по этим дням завсегда пост? И чарочки не пригублю. (Пятница- по библии - день распятия Христа на кресте, поэтому обычно в этотдень на Руси верующие постились.)- Богомолец ты, князь Василий. По христовым седмицам все живешь.А я вот грешник, князюшка. В святцы редко заглядываю. (Седмица - семьдней в неделю.)- Завсегда у тебя ересь на уме. Панихида по царевичу нонче, не довина теперь, - вздохнув, вымолвил Василий Федорович и, помолчав,произнес озадаченно. - Невдомек мне, князь Андрей Андреевич, отчегоБорис Годунов своего злейшего врага Василия Шуйского в Углич по делупокойного царевича Дмитрия отправил? А вдруг князь Шуйский подтвердитто, что в народе людишки о Годунове говорят. Тогда не миновать
thelib.ru
Book: Горький хлеб (Часть 1)
ЗАМЫСЛОВ ВАЛЕРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ
ГОРЬКИЙ ХЛЕБ
РОМАН
Часть 1
В романе "Горький хлеб" В. Замыслов рассказывает о юности Ивана Болотникова.
Автор убедительно показывает, как условия подневольной жизни выковывали характер крестьянского вождя, которому в будущем суждено было потрясти самые устои феодально-крепостнического государства.
Роман "Горький хлеб" - второе крупное произведение В. Замыслова, четыре года назад вышла в свет книга "Набат над Москвой", повествующая о восстании городских ремесленников в 1648 г.
В. Замыслов - член Союза писателей СССР.
Рубеж XVI и XVII веков. Трудное, суровое время. Крестьяне еще помнят Юрьев день, когда было можно, бросив шапку о землю, сказать помещику:
- Будя, государь, попил моей кровушки, хватит! Ухожу, а там твоя воля поминать меня добром али лихом!
Конечно, право ухода от помещика раз в год в течение одной недели перед Юрьевым днем и одной недели после было трудноосуществимым правом, ибо надо было отдать долг помещику да и лихву приплатить, надо было разорить, пусть немудрящее, а все же соленым мужицким потом политое хозяйство. Однако право крестьянина уйти, если стало совсем невмоготу, в какой-то мере обуздывало, помещика, ограничивало его жадность.
Но оно же открывало возможность для более крупных, экономически более мощных хозяйств переманивать крестьян из мелких поместий всевозможными посулами всяческих поблажек. Такими владельцами крупных хозяйств были в основном древние боярские и княжеские роды, а мелкими хозяйствами, в своем большинстве, владели служилые дворяне. Таким образом, картина борьбы крестьян с феодалами усложнялась борьбой внутри самого класса феодалов, где идущее в гору, завоевывающее все новые и новые экономические и политические высоты дворянство сталкивалось с древним, ветшающим, но все еще весьма мощным боярством.
В это же время русские цари один за другим, и Иван III, и Иван Грозный, и Борис Годунов вели упорную борьбу за укрепление централизованного государства, борьбу против центробежных стремлений князей и бояр, еще помнивших, как их деды и прадеды сидели в своих уделах независимыми, в большей или в меньшей степени самостоятельными государями.
В этих исторических условиях естественным союзником царского правительства оказывался служилый класс - дворянство, для которого жизненно необходимым было полное закрепощение подвластных им крестьян. И царское правительство идет навстречу требованиям дворянства, сперва в виде указа о "заповедных летах", когда были запрещены переходы крестьян, а потом и окончательной отмене Юрьева дня, т. е. полном закрепощении крестьян. Эти меры, в конечном итоге, оказались выгодными и для крупных земельных собственников и вели к неограниченной эксплуатации мужика. Одновременно росли и росли государственные поборы, ибо Русское государство, раскинувшееся на огромном пространстве, требовало содержания больших и мощных вооруженных сил.
Конечно, усиление гнета и порабощения, увеличение помещичьих и государственных поборов порождало в массах крестьянства сперва подспудный протест, проявлявшийся в виде отдельных вспышек, потом все более острое, все более массовое недовольство, которое и завершилось грандиозным восстанием, крестьянской войной под руководством Ивана Исаевича Болотникова.
Эта грозная, насыщенная событиями огромной исторической важности эпоха и нашла отражение в книге В. А. Замыслова "Горький хлеб", которая является, по замыслу автора, только первой частью трилогии "Иван Болотников".
В романе "Горький хлеб" рассказывается о юности Болотникова, еще простого деревенского парня, которому пришлось испытать на себе всю тяжесть крепостного гнета.
Автор убедительно показывает, как в народных глубинах росла ненависть к угнетателям, как постепенно сами условия подневольной жизни выковывали характер крестьянского вождя, которому было суждено в будущем потрясти устои феодально-крепостнического государства.
В будущем. Пока на страницах романа мы видим совсем молодого Ивашку Болотникова.
Следует отдать должное автору - он очень много и добросовестно работал, собирая материалы для романа, много раз пересматривал и переписывал текст в упорных поисках исторической правды.
Об этой, основной задаче, встающей перед каждым автором исторического повествования, в свое время очень хорошо сказал Алексей Николаевич Толстой.
"...Вы спрашиваете - можно ли "присочинить" биографию историческому лицу. Должно. Но сделать это так, чтобы это было вероятно, сделать так, что это (сочиненное) если и не было, то должно было быть".
Именно в этом направлении и пришлось очень много потрудиться В. А. Замыслову, ибо о юности Болотникова мы знаем мало, а автору надо было написать портрет своего героя убедительным и исторически верным. Думается, что эта основная задача автором решена. Автору пришлось изучить не только исторические события, но и широкий круг памятников материальной культуры. Надеюсь, что читатели по достоинству оценят большой труд автора и, с интересом прочтя книгу о юности Ивана Болотникова, будут нетерпеливо ждать появления на прилавках книжных магазинов второй, а позднее и третьей части трилогии.
Мне остается пожелать автору в дальнейшем большого труда и большого успеха в его не легких, но интересных творческих поисках.
М. Рапов
Часть I
ТЕПЛАЯ БОРОЗДА
Глава 1
БРОДЯГА
Лес сумрачен, неприветлив. Частые коряги и сучья вконец размочалили лапти, в лоскутья изодрали сермяжный кафтан.
- Сгину, не выберусь. Помоги, господи, - устало бормочет лохматый тощий бродяга и, задрав бороду, вяло крестится на мутнеющийся в косматых вершинах елей край неба.
Скиталец ослаб, дышит тяжело, хрипло. Опять запинается и падает всем длинным костлявым телом на сухой валежник.
"Все теперь. Конец рабу божию Пахому. Подняться мочи нет. Да и пошто? Все едино не выбраться. Глухомань, зверье да гнус. Эвон черна птица каркает. Чует ворон, что меня хворь одолела. Поди, сперва глаза клевать зачнет. Уж лучше бы медведь задрал. Оно разом и помирать веселее".
Ворон спускается ниже на мохнатую еловую лапу, обдав сухой пахучей хвоей желтое лице скитальца с запавшими глазами и ввалившимися, заросшими щеками.
Пахом лежит покорно и тихо. Открывает глаза и едва шевелит рукой. Ворон отлетает на вздыбленную корягу и ждет жадно, терпеливо. Вот уже скоро начнется для него пир.
Бродяга слабо стонет, руки раскинул словно на распятии. Трещат сучья, шуршит хвоя. Ворон снимается с коряги на вершину ели.
Перед человеком стоит лось - весь литой, могучий, в темно-бурой шерсти, с пышными ветвистыми рогами.
Пахом смотрит на зверя спокойно, без страха, А лось замер, круглыми выпуклыми глазищами уставился на опрокинутого навзничь человека.
"И-эх, мясист сохатый" - невольно думает бродяга, и полумертвые глаза его вновь ожили и загорелись волчьим голодным блеском.
Бродяга глотает слюну и тянется рукой к кожаному поясу. Там длинный острый нож в плетеном туеске.
"Пресвятая богородица, сотвори милость свою, придай силы одолеть сохатого. Будет мясо - стану жить. А не то смерть грядет", - одними губами шепчет Пахом и потихоньку вытаскивает нож из туеска.
Все. Готово. Помоги, осподи! Теперь собраться с силами, подняться, одним прыжком достать лося и коротким ударом вонзить нож в широкое звериное горло.
А сохатый стоит, хлопает глазищами, как будто раздумывает: дальше любопытствовать или обойти стороной лесного пришельца.
Скиталец напрягся, дрожит правая рука с ножом, и всего в испарину кинуло.
Но и лось почуял недоброе. Переступил передними ногами, ушами прядает.
"Уйдет, поди, в кусты сиганет, окаянный", - тоскливо думает Пахом и порывается подняться не ноги.
Но зверь начеку. Стоило слегка оторваться от земли, как лось резко вздернул голову, круто повернулся и шарахнулся в дремучие заросли.
Бродяга рухнул на валежник и застонал отчаянно, заунывно. "Теперь пропаду, прощевай, Пахомка и Русь-матушка..."
А ворон вновь спустился с лохматой ели на корявый ствол.
Бродяга умирал...
Княжий дружинник1 Мамон ехал верхом на гнедом коне. На нем кожаные сапоги из юфти, темно-зеленый суконный кафтан, на крупной голове шапка-мисюрка2. За узорчатым плетеным поясом - пистоль, сабля пристегнута.
Пятидесятник дюж и космат. Глаза дикие. Мясистый нос с горбинкой, черная борода стелется по широченной груди веником.
Дорога шла лесом - глухим, дремучим, безмолвным. По обе стороны дороги стояли вековые ели и сосны, цепляясь зелеными пахучими лапами за путников.
Мамон, зорко вглядываясь в непролазные чащи, недовольно ворчал:
- Поболе семи верст до Матвеевой избушки. Вона куда старик забрался бортничать. Здесь гляди в оба: край лихих людей и разбойных ватажек.
Проехали верст пять. И вскоре лесная дорога-тропа раздвоилась. Одна поворачивала влево - в сторону березовой рощи, другая продолжала уводить в хвойный бор, раскинувшийся по уходящему вверх косогору.
Пятидесятник в раздумье скреб пятерней волнистую, черную, как деготь, бороду и в душе серчал на княжьего управителя, который послал его в дальнюю дорогу к старому бортнику Матвею, не растолковав как следует о лесной тропе.
- Глянь, робяты-ы! - вдруг негромко и испуганно воскликнул, приподнявшись в телеге, один из холопов, высокий и худой Тимоха с простоватым лицом в темных рябинах, ткнув самопалом в сторону косогора.
Путники глянули в ту сторону, куда указывал Тимоха, ахнули и крестом себя осенили.
В саженях тридцати, повернувшись спиной к путникам, на причудливо изогнутом сосновом стволе стояла девка с пышной копной золотистых волос.
- Ведьма, братцы, - решил Тимоха и вскинул самопал.
- Не дури, холоп. То русалка. Их господом бить не дозволено. Грех сотворишь. Убери самопал, - приказал Мамон.
Но Тимоха не послушал, прислонился щетинистой щекой к прикладу самопала и выстрелил.
Однако пальнул холоп мимо. Девка, ухватившись рукой за сосновую ветвь, резко обернулась, заметила пришельцев и, тряхнув густыми волосами, спрыгнула со ствола и скрылась в чащобе.
Мамон наехал конем на телегу и слегка стеганул Тимоху кнутом.
- Тебе что, слово мое не властно! Пошто стрелял? Или разбойный люд на себя хочешь навлечь, дурень?
Холоп спрыгнул с телеги на землю, виновато голову склонил.
- Прости, батюшка. Обет своему отцу давал. Когда он отходил, то мне такие слова сказывал: "Помираю, Тимоха, не своей смертью. Колдуны да ведьмы в сырую земли свели. Повстречаешь их - не жалуй милостью, а живота лишай". Вот те и бухнул самопалом.
Княжий дружинник что-то буркнул себе под нос, махнул рукой и отвернулся от Тимохи, решая, куда дальше путь держать. С минуту молчал, затем тронул коня, повернув его в сторону дремучего бора.
Все четверо ехали сторожко и руки от самопалов не отрывали.
Василиса едва приметной тропой бежала по лесу. Только что сердце радовалось. А чему? Девушка и сама не знала. Наверное, теплому погожему дню, зеленому пахучему лесу с веселым весенним птичьим гомоном.
Но тут нежданно-негаданно явились люди, и на нее, словно на зверя, пищаль подняли. Пуля прошла мимо головы, расщепив красновато-смолистый сук сосны.
И разом все померкло, поскучнело для Василисы. Что за люди? Ужель ее ищут как беглянку?
Остановилась возле размашистой ели с узловатыми корнями, распластавшимися по серовато-дымчатым мшистым кочкам, еще не успевшим покрыться мягкой майской зеленью.
Девушка обвила ель руками, голову вниз опустила. Пала на землю волнистая рыжеватая коса. Сердце стучало часто, тревожно.
Василиса подняла голову. Луч солнца, пробившись через густую крону деревьев, блеснул в затуманенных, наполненных слезами глазах.
- Матушка, люба моя, зачем же ты ушла, оставив чадо свое на сиротство горькое, - скорбно прошептала девушка.
Обступал ее густой и сумрачный лес, с цепляющимися косматыми ветвями и корягами, с изъеденными трухлявыми пнями, с поверженными наземь после бурелома корявыми деревьями, с посохшими и вздернутыми к небу змейками-корнями. Здесь и доброй птицы не слыхать, лишь где-то вблизи, в мрачновато-зеленой чаще уныло и протяжно каркает ворон.
Вздрогнула вдруг Василиса и теснее к стволу прижалась. Мимо, едва не задев девушку ветвистыми рогами, тяжело проскочил большущий лось.
Поняла, что зверь был чем-то напуган, иначе не лез бы так напролом через колючие коряги и сучья. А, может, подняла сохатого оголодавшая за зиму злая медведица, или свирепая рысь метнулась с вершины ели, задумав вонзить свои когти в звериную шею. И такое в лесах случалось.
Жутко стало Василисе. Оторвалась от ели и, отводя от лица сучья и ветви, начала выбираться из чащи.
Трещит сухой валежник. Василиса зацепилась рукавом полотняного сарафана за вздыбленную корягу, и тихо вскрикнула: возле ее ног растянулся на валежнике человек в лохмотьях...
Глава 2
БОРТНИК
На краю лесной поляны, со всех сторон охваченной темно-зеленым бором, стоит избушка с двумя подслеповатыми, затянутыми бычьим пузырем оконцами. Они забраны толстыми железными решетками. Ежедневно набредают на избушку звери. Без крепких решеток нельзя в лесу, а не то медведь-проказник пройдет мимо да двинет мохнатой лапой во внутрь оконца - и, пропал бычий пузырь. А чего доброго, и старика сгребет, спавшего по ночам в простенке меж оконцев.
Склонилась над лесным двориком старая ель, зацепившись длинными смолистыми ветвями за потемневший сгорбленный конек сруба.
Скачет по размашистой ели пушистая белка, сыплет хвоей на тесовую кровлю, усыпанную за многие годы еловыми шишками.
За избушкой стоят почерневшие от долгих лет высокие колоды-дуплянки. Их десятка полтора. Выдолблены они из толстенных, тяжелых древесных кряжей Матвеевым отцом более полувека тому назад, со времени великого князя Василия.
Ютятся в дуплянках дикие пчелиные семьи, снятые когда-то бортником ловушкой-роевней.
Бортничал дед Матвей на князя Андрея Андреевича Телятевского. Дважды за лето снимал со своей пасеки мед и платил князю немалый оброк - до трех пудов да полтину денег. Остаток приберегал для пчел, себе на зиму да на московский торг.
Иногда, перед Николой зимним, выбирался Матвей из леса в боярское село, брал у знакомого мужика Исая лошадь и приезжал в избушку. Здесь грузил сани сушеными грибами, орехами, солониной, медом, звериными шкурами и вместе со своей старухой Матреной отправлялся в Москву белокаменную.
После раннего утреннего торга заезжал бортник в шумный разноголосый Китай-город, где покупал на праздник обновку. Себе - недорогой темно-зеленый кафтан из крашенины3, белую рубаху да сапоги из юфти. Матрене - летник4 из камки5, сарафан с узорами да теплый плат на зиму.
Не проходил Матвей стороной и оружейный ряд, где выбирал себе зелейный припас - порох со свинцом. Затем, оставив лошадь с санями для присмотра на постоялом дворе, степенно шел в церковь на Ильинке. Покупал свечу, ставил перед образом Николая-чудотворца и подолгу с низкими поклонами молился угоднику за добрый медоносный год.
Вот так и жил свой век Матвей - не богато, не бедно. Справно выполнял княжий оброк, в зимние дни ходил с самопалом на зверя - выслеживал белку на заснеженных вершинах елей, выискивал с собакой свежий заячий, волчий или барсучий след. А в прежние годы, до пятидесяти лет, когда был в силе и телом могуч, частенько и на медведя с рогатиной хаживал, чтобы кровушку разогнать да встряхнуться.
Был по природе своей Матвей молчалив, на людях показывался редко, в кабаках не сидел, вином мало баловался, чтобы зря бога не гневить грехами мирскими.
Однако в селе мужики поговаривали, что старый бортник известен не только своим благочестием, но и делами, не угодными богу. Избушка-де в глухом лесу, а там не только звери бродят, но и разбойный люд шастает. И неспроста, поди, Матвея лихие люди не трогают.
Разные среди мужиков ходили толки...
Мамон подъехал к избушке после полудня. Сошел с коня, осмотрелся, заходил по поляне, разминая затекшие после долгой езды ноги.
Холопы распрягли и привязали обеих лошадей к ели возле избушки.
Тихо на Матвеевой заимке. Но вот со двора раздался стук топора. Мамон повернулся к Тимохе:
- Кличь хозяина.
Холоп метнулся к двору. К приезжим вышел высокий седовласый старик. Ему лет под семьдесят, крепкий, сухощавый, глаза зоркие, пытливые. Одет в посконную рубаху, холщовые порты, на ногах лапти, в правой руке широкий топор.
Бортник признал княжьего дружинника, слегка поклонился.
- Здорово, старик. Принимай гостей, - промолвил Мамон.
- Здравствуйте, люди добрые, - сказал Матвей и топор отложил в сторону.
Заслышав голоса, из избы показалась старуха - маленькая, проворная, в темном сарафане, с накинутым на голову убрусом6. Приставила к глазам сухонькую ладонь козырьком, вгляделась и, всплеснув руками, сбежала с крыльца и засуетилась:
- Батюшка, Мамон Ерофеевич! Заходи в избу, милостивец. И вы, ребятушки. Чай, притомились с дорожки.
В избе Матвея стоит густой медвяный запах. Посреди избы - большая печь, вдоль стен - широкие лавки, покрытые медвежьими шкурами, в правом красном углу - киот с образами.
Возле лавки - поставец с немудрящей крестьянской посудой. Здесь же стояли ендовы и сулейки. Вся правая стена избы увешана оружием: пара рогатин, самопал, боевой топор с длинным топорищем, охотничий нож, самострел, кистень, сулица.
Пятидесятник, осматривая ратные доспехи, довольно прогудел:
- Эх-ма! А ты, знать, воитель, старина.
- В лесу живу. Кругом зверье лютое, а его голой рукой не ухватишь. Тут все сгодится.
Мамона усадили в красный угол. Холопы уселись чуть поодаль. Ставила на стол Матрена горшок горячих наваристых щей, каши просяной на медовом взваре да каравай ржаного хлеба. Из поставца достала ендову с медовухой.
Хозяин и гости поднялись с лавки, помолились на образа и принялись за варево.
Ели и пили молча, неторопливо. После трапезы Мамон, расстегнув суконный кафтан, откинулся к стене и приступил к делу:
- Послан к тебе князем, Матвей. Приказал государь наш Андрей Андреевич оброчную дань твою увеличить. Вместо трех пудов меда теперь четыре должен на княжий двор поставлять да шесть гривенок деньгами.
Бортник насупился. Взгляд его стал колючим и недовольным. Да и старуха молча застыла посреди избы.
- По порядной7 я плачу князю сполна, родимый.
- Порядной твоей десятый год. Князю указано снарядить мужиков в царское войско. Всех надо обуть, одеть, доспех каждому выдать. А отколь денег набраться? Не ты один таким оброком обложен, а весь крестьянский люд на погостах8 да в селах.
- Не под силу мне такое тягло. Много ли с моих дуплянок меда возьмешь?
- А ты не жмись, старик. Головой пораскинь, не тебя учить. Приготовь еще пяток колод - вот и медок отыщется.
- Легко тебе говорить, Мамон Ерофеич, - осерчал бортник и поднялся с лавки. - Чтобы рой поймать да дуплянки выдолбить, надо до Ильина дня управляться. Это одно. А вот приучить рой к доброму медоносу еще пару лет потребуется. Так что не обессудь, родимый. Невмоготу мне княжий наказ выполнять.
Мамон зажал бороду в кулак и высказал строго:
- Ну, вот что, старик. Я тебя не уговаривать приехал, а княжью волю привез, и не тебе ее рушить. А не то будет худо - веревку на шею накину да в княжий подвал на цепь посажу.
Бортник сверкнул на Мамона глазами, до боли кулаки сцепил, но сдержал себя и промолчал. Знал старый, что мужику-смерду9 не под силу с князьями спорить. Хочешь не хочешь, а уступить придется. Иначе кнута сведаешь или в железах сгниешь в холодных тюремных застенках. Вотчинный князь - бог, царь и судья на своей земле.
Пятидесятник вынул из-за пазухи бумажный столбец, пузырек с чернилами и перо гусиное.
- Присядь, старик, да в порядной грамоте роспись свою ставь.
- Прочел бы вначале, - буркнул бортник.
Мамон грамотей не велик, но столбец развернул важно и по слогам нараспев прочитал:
"Се я Матвей сын Семенов, кабальный человек и старожилец князя Андрея Андреевича Телятевского праведное слово даю в том, что с княжьей земли не сойду, останусь крепким ему во крестьянстве и оброк свой внове по четыре пуда меда и шесть гривен деньгами стану платить сполна, на чем обет свой даю с божией милостью".
- По миру пустит князь. Христовым именем кормиться стану, ох ты, господи, - скорбно вздохнул Матвей. Скрепя сердце ткнул гусиным пером в пузырек и поставил жирный крестик под кудреватой записью в порядной грамоте.
После этого Мамон заметно повеселел и потянулся с чаркой к бортнику:
- Испей, Матвей, да не тужи. Закинь кручину
- Нет уж уважь, родимый. Стар стал. После медовухи сердце встает, а у меня еще дел уйма.
Княжий дружинник недовольно крякнул и осушил чарку.
- А теперь скажи мне, старик, не встречал ли в лесах наших беглых мужичков?
- Это каких, батюшка? - вмешалась вдруг в мужичий разговор старуха.
Матвей сердито глянул на жену, что-то хмыкнул в серебристую бороду.
- Помолчала бы, сорока. Не твоего ума тут дело. Не встревай, покуда не спросят.
- Прости глупую, батюшка, - повинилась Матрена и шмыгнула за печь.
- Ну, так как же, старик? - настаивал на своем Мамон, прищурив один глаз и поглаживая щепотью бороду.
- Никого не видел, родимый. В тиши живу, аки отшельник.
- Так-так, - неопределенно протянул пятидесятник. - А ну, вылазь, старуха, на свет божий.
Матрена вышла из-за печи, поклонилась Мамону. Пятидесятник снял с киота образ Иисуса Христа и в руки старухе подал.
- Чевой-то, батюшка, ты? - переполошилась Матрена.
- Ты, бабка, тоже часто по лесу бродишь. Поди, наших деревенских мужиков видела? Говори, как на исповеди, а не то божью кару примешь.
- Да ведь енто как же, батюшка, - совсем растерялась Матрена. - Оно, конешно, по ягоды или за травой да кореньями от хвори...
Однако старуха не успела свое высказать: с улицы, на крыльце послышался шум. Дверь распахнулась - и княжьи люди вновь обомлели. В избу вбежала лесовица.
Глава 3
ТЕПЛАЯ БОРОЗДА
Поле...
Поле русское!.. Сколько впитало ты в себя добра, невзгод и горя людского! Сколько видело ты, выстраданное крестьянским потом и кровью. Сколько приняло на себя и затаило в глубине черных пахучих пластов...
Полюшко русское, ты, словно летопись седых столетий. Встань же, пахарь, посреди нивы и не спеши выйти на межу. Забудь обо всем мирском, лишь одно поле чувствуй. Теперь сними шапку, поклонись земле, тебя вскормившей, и вслушайся, вслушайся в далекие голоса веков, идущих от задумчиво шелестящих колосьев.
И поведает тебе поле, как мяли его тысячные татарские орды, как сшибались на нем в смертельной схватке русские и иноземные рати, поливая обильной кровью теплые, пахнущие горьковатой полынью борозды.
Ты стонало, поле, и гудело звоном мечей, цоканьем жестких копыт и яростными криками воинства, принимало в свою мягкую постель дикого разнотравья падшего недруга и русского ратоборца.
Видело ты, поле, и междоусобную брань князей удельных. Ты шумело и сердобольно вздыхало, тоскуя от многовековой розни, когда твоя ржаная стерня обагрялась кровью суздальцев, владимирцев и московитян...
Но больше всего, пожалуй, ты слышало, поле, вековой протяжный стон выбившегося из сил мужика-страдника и натужный храп измученной захудалой лошаденки, едва тащившей за собой древнюю деревянную соху и вцепившегося за ее поручни10 шершавыми мозолистыми ладонями сгорбленного полуголодного смерда...
Поле. Поле соленое.
Поле крестьянское!..
Весна пришла тёплая, благодатная. С вешних полей доносились пьянящие, будоражащие запахи земли.
Перед Николой установилось вёдро. Солнце поднималось высоко, добротно обогревая крестьянские и княжьи загоны. В глубоком куполе неба шумно и радостно гомонили жаворонки - предвестники ярового сева.
Мужики слушали веселых песнопевцев и с надеждой крестили лбы, прося у господа после неурожайного голодного года доброй страды.
Вотчинное село Богородское раскинулось вдоль крутого обрывистого берега Москвы-реки. Село большое, старинное, в девяносто дворов.
Перерезал село надвое глубокий и длинный, тянувшийся с полверсты овраг, поросший березняком и ельником. Один конец его начинался возле приказчиковой избы, другой - обрывался около самой реки. Вдоль всего оврага чернели крестьянские бани-мыленки, а перед ними тянулись к избам огороды, засеваемые репой, огурцами, луком и капустой.
Крайние избы села упирались в подошву круто вздыбленного над поселением взгорья, буйно заросшего вековым темно-зеленым бором. Прибрежная сторона взгорья с годами оползла и теперь стояла отвесной высокой скалой, на которой причудливо выбросили обнаженные узловатые корни, уцепившиеся за откос, высушенные и уродливо изогнутые сосны.
Половину взгорья окаймляло просторное, словно чаша округлое, раскинувшееся на две версты озеро Сомовик, соединенное тихим узким ручьем с Москвой-рекой.
Верхняя часть села выходила за околицу, за которой начинались княжьи и крестьянские пашни, выгоны и сенокосные угодья. А за ними, в глубокие дали уходили дремучие, мшистые подмосковные леса.
Село Богородское - само по себе не богатое. Жили вотчинные мужики князя Телятевского, как и везде, не шибко, чаще впроголодь, ютились в курных избах, кормились пустыми щами, жидкой овсяной кашей, киселем да тертым горохом. Одевались просто - в лапти, холщовые порты, посконную рубаху, истертый сермяжный кафтан да в грубую овчину.
Населяли Богородское в основном старожльцы, но были и пришлые мужики серебреники, новопорядчики и бобыли.
Старожильцы - их было более сорока дворов - обосновались на селе издавна, с прадедовских времен. Здесь они испокон веку и жили: родились, крестились, венчались в своем приходе и умирали, густо усеяв погост деревянными крестами.
Серебреники - из мужиков беглых, бродячих. Приходили они к князю на год, брали денег на обзаведение, обещав господину заплатить вдвойне. Однако приходил Юрьев день, но отдать крупный задаток большинству мужиков было не под силу. И тогда согласно кабальной грамоты оставались серебреники на княжьей земле "по вся дни".
Новопорядчики - тоже из людей пришлых. Писали они князю порядную запись уже на многие годы, обычно от трех до двадцати лет. Князь наделял их землей, выдавал денег на постройку избы, на покупку лошади, коровы и другой скотины. Первые два года жилось новопорядчикам повольготней сторожильцев. Князъ освобождал их от оброка и боярщины, а они тем временем рубили избенку, расчищали для себя загоны под пашню, обзаводились сохой, ржицей, овсом, просом, ячменем для посева.
Но проходило вольготное время, и мужик-новопорядчик начинал нести княжне тягло, которое с годами становилось все бременнее. И вот уже навсегда, опутанный бесчисленными долгами, страдник навечно приковывался к боярской земле.
Бобыли - мужики разорившиеся, нищие, безлошадные. Жили совсем скудно, платили легкий бобыльский оброк в десять алтын на год или отбывали боярщину по одному-два дню в неделю на княжьих нивах.
Была в селе каменная церковь Ильи Пророка, поставленная еще в бытность прадеда князя Андрея Телятевского. Напротив прихода высились, возведенные в три яруса, рубленые княжьи хоромы со многими службами, амбарами, подклетями и кладовыми.
В хоромы свои князь наезжал редко, все больше проживал в Москве, оставив в теремах управителя с малой дружиной.
Чуть поодаль от княжьей усадьбы, обнесенной крепким высоким бревенчатым тыном, стояли дворы приказчика, священника и пятидесятника с просторными огородами и яблоневыми садами.
Село Богородское - главная вотчина князя Телятевского. А было всего в его обширных владениях около семидесяти деревенек и погостов, поставлявших княжьей семье хлебушек, рыбу, мед, шкуры звериные...
Высокий, костистый мужик ходил по яровому полю. Без шапки, в просторной домотканой рубахе, холщовых портах, в лыковых лаптях.
Ветер треплет черные кольца волос, широкую с сединой бороду. Взгляд мужика неторопливо скользит по прошлогодней жесткой стерне ржаного клина и изумрудной зелени соседнего озимого загона.
"Ржица на два вершка уже вымахала. Экие добрые всходы поднимаются. Теперь, как отсеемся, дождя бы господь дал. Тогда и овсы с ячменем зададутся", - думает Исай.
На краю поля тонко заржал конь. Старожилец, захватив в ладонь полную горсть земли, помял ее меж морщинистых грубых пальцев. Земля не липла, мягко рассыпалась.
- Пора, кажись. Отошла матушка, - высказал вслух мужик и вышел на межу, где давно заждался хозяина запряженный в соху Гнедок.
Однако старожилец еще сомневался, хотя не один десяток лет поле сохой поднимал. Земля каждый год поспевала по-разному. И тут, упаси бог, ошибиться с севом. Пропадет с трудом наскребенный в закромах хлебушек, а если и уродится сам-два, то едва и на оброк князю натянешь. И снова голодуй длинную зиму.
Нет, велик для крестьянина зачин. Знавал страдник многие поверья. Издавна примечал, что ежели по весне лягушки кричать начинают, комар над головой вьется, береза распускается и черемуха зацветает, - то смело выезжай на загон и зачинай полевать.
Но все же была у Исая самая верная примета, которая передавалась ему еще от покойного деда, потом от отца, сложившего свою ратную голову в далекой Ливонии11.
Вот за тем он и выехал в поле, чтобы воочию убедиться, пришло ли время сеять яровые.
Исай потянул лошадь за узду, поставил ее вдоль межи и поднял опрокинутую соху. Сказал негромко:
- Починай, Гнедок. Но-о-о, милый!
Конь фыркнул, низко нагнул голову и не торопясь потащил за собой соху.
На конце загона Исай выдернул соху из земли и повернул Гнедка на второй заезд. Когда снова вышел на край поля, остановился, распряг лошадь и уселся на межу. Страдник размотал онучи, скинул лапти, поднялся, истово перекрестился и вступил босыми ногами на свежевспаханные борозды.
Так и шел босиком вдоль загона - раз, другой, третий, ссутулясь, погружая крупные ступни ног в подминавшуюся, мягкую темно-сероватую землю.
Наконец сошел с борозды, опять уселся на межу и вытянул ноги, откинувшись всем телом на длинные жилистые руки. Слегка дрогнула улыбка в дремучей бороде.
"Ну, вот, теперь пора. Не зябнут ноги. Завтра поутру пахать начну", решил Исай.
От села к болотниковскому загону подъехали верхом на конях два человека. Один низенький, тщедушный, с реденькой козлиной бородкой, в меховой шапке, желтом суконном кафтане и кожаных сапогах. Другой здоровенный детина, с мрачновато угрюмым, рябоватым лицом и недобрыми, с мелким прищуром глазами. Детине лет под тридцать. Он в войлочном колпаке с разрезом, пестрядинном крестьянском зипуне12 и зеленых ичигах13.
- Ты чегой-то, Исаюшка, без лаптей расселся? - хихикнул низкорослый приезжий, не слезая с коня.
Исай Болотников поднялся с земли, одернул рубаху и молча поклонился княжьему приказчику.
- На селе тебя искали. А он уж тут полюет, - продолжал ездок. Голосок у него тонкий, елейно-ласковый.
- Зачем спонадобился, Калистрат Егорыч?
- Поди, знаешь зачем, Исаюшка. Не впервой. Солнышко ишь как парит. Приказчик снял меховую шапку, блеснул острой лысиной с двумя пучками рыжеватых волос над маленькими оттопыренными ушами. - Сеять-то когда укажешь? Вон ты, вижу, уже и пробуешь.
- Воля твоя, батюшка. Наше дело мужичье, - уклончиво и неохотно отвечал Исай.
- Ну, ладно-ладно, сердешный. Чего уж там, не таись. Заждались мужики.
Исай не спешил с ответом. Намотал на ноги онучи, обулся в лапти. Приказчик терпеливо ждал. Иначе нельзя: Исай на всю вотчину первый пахарь. По его слову вот уже добрый десяток лет начинали и сев, и пору сенокосную, и жатву хлебов.
Болотников подошел к лошади, положил ей седелку на спину, перетянул чересседельник и только тогда повернулся к приказчику:
- Надо думать завтра в самую пору, батюшка. Готова землица.
- Вот и добро, Исаюшка, - оживился приказчик. - Значит, завтра собирайся княжье поле пахать.
- Повременить бы малость, Калистрат Егорыч. Наши загоны махонькие - в три дня управимся. А потом и за княжью землю примемся. Эдак сподручней будет.
- Нельзя ждать князю, сердешный.
- Обождать надо бы, - стоял на своем Болотников. - Уйдет время страдное, а князь поспеет.
Глаза приказчика стали колючими, злыми.
- Аль тебя уму-разуму учить, Исаюшка?
После этих слов молчаливый детина грузно спрыгнул с лошади, вздернул рукава зипуна, обнажив волосатые ручищи, и шагнул к мужику.
- Погоди, погоди, Мокеюшка. Мужик-то, поди, оговорился маленько. Придет он и пахать и сеять. Так ли, сердешный?
Исай насупился. Знал страдник, что с приказчиком спорить бестолку, потом буркнул:
- Наша доля мужичья.
- Вот и ладно, сердешный. Поехали, Мокеюшка.
Исай сердито сплюнул им вслед и вышел на прибрежный откос.
Глава 4
КНЯЖИЙ СЕВ
За околицей, на княжьей пашне, собралось ранним погожим утром все село.
Мужики по обычаю вышли на сев, как на праздник, - расчесали кудлатые бороды, надели чистые рубахи.
Развеваются над толпой хоругви, сверкает в лучах солнца и режет глаза позолота крестов и икон.
Из села со звонницы раздался удар колокола. Приказчик Калистрат лобызнул батюшке руку и повелел справлять обряд. Отец Лаврентий - дородный, пузатый, с широким красным лицом в кудрявой сивой борода, с маленькими, заплывшими щелочками-глазами, поднял крест и начал недолгий молебен в честь святого Николая, покровителя лошадей и крестьянского чудотворца.
Мужики пали на колени, творят крестное знаменит. А в уши бьет звучный певучий батюшкин голос:
- Помолимся же горячо, братья, чудотворному Николаю, чтобы умолил господа нашего Иисуса Христа и пресвятую деву Марию даровать рабам божиим страды радостной, хлебушка тучного...
Батюшка машет кадилом, обдавая ладанным дымком мужичьи бороды. Старательно голосят певчие, умильно устремив взоры на чудотворную икону.
Выждав время, раскатисто и громоподобно рявкнул дьякон Игнатий, вспугнув любопытных ворон, густо облепивших тополя:
- Господи-и-и, помилу-у-уй!
Отец Лаврентий подносит к чудотворной иконе золотой крест, глаголит со смирением:
- Приложимся, православный, к чудотворцу нашему.
Мужики поднимаются с межи, оправляют порты и рубахи и по очереди подходят к образу угодника. Снова падают ниц, целуют со слезами на глазах позолоту оклада и на коленях, елозя по прошлогодней стерне, отползают в сторону, уступая место новому богомольцу.
Затем батюшка берет у псаломщика кропило со святой водой и обходит лошадей, привязанных ременными поводьями к телегам. Лаврентий брызжет теплой водицей поначалу на конюха-хозяина, а затем и на саму лошадь, приговаривая:
- Ниспошли, Никола милостивый, добрую волю коню и пахарю. Отведи от них беду, хворь и силу нечистую во мглу кромешную...
Закончен обряд. Калистрат подошел к батюшке, земно поклонился и сказал душевно:
- Даруй, отче, нам свое благословение и землицу божиим крестом пожалуй для сева благодатного.
Отец Лаврентий троекратно осенил толпу крестом и подал знак псаломщику. Служитель помог стянуть с батюшки тяжелое облачение - шитые золотыми узорами ризы, поручи14 и епитрахиль15, оставив Лаврентия лишь в легком красном подряснике,
Батюшка шагнул на межу, перекрестился и кряхтя опустился на землю, растянувшись всем своим тучным телом вдоль борозды.
Приказчик взмахнул рукой. Перед батюшкой, обратившись лицом к полю, встал степенный белоголовый старик с большим деревянным крестом. К попу подошли три мужика - осанистые, здоровущие, выделенные миром на "освещение нивы". А за ним выстроились остальные селяне с хоругвиями и иконами. Отец Лаврентий, сложив на груди руки крестом, вымолвил:
- С богом, православныя.
Мужики пробормотали короткую молитву, склонились над батюшкой и неторопливо покатили его по полю. А толпа хором закричала:
- Уродися, сноп, толстый, как поп!
Толкали мужики Лаврентия сажен двадцать, потом батюшка, уколов лицо жесткой стерней, повелел остановиться. Селяне сгрудились, сердобольно завздыхали:
- Освятил батюшка нашу землицу.
- Теперь, можа, господь и хлебушка даст.
- Должно уродить нонче, коли чудотворец милость пошлет...
Мужики подняли отца Лаврентия с земли, оправили подрясник, отряхнули от пыли. Батюшка облачился в епитрахиль и, подняв крест над головой, изрек:
- Святой Николай, помоги рабам божиим без скорби пахоту покончить. Будь им заступником от колдуна и колдуницы, еретика и еретицы, от всякой злой напасти... Приступайте к севу, миряне. Да поможет вам господь.
Толпа покинула поле, подалась к лошадям, телегам и сохам.
Исай с сыном принялись налаживать сбрую. Отец стягивал хомут, прикручивал оглобли, поправляя соху, а Иванка тем временем укорачивал постромки.
Когда все мужики приготовились к пахоте и вывели лошадей на княжий загон, к Исаю подошел приказчик.
- Тебе, Исаюшка, первую борозду зачинать. Выезжай с богом.
Исай смутился. Он замялся возле лошади, указывая приказчику то на одного, то на другого бывалого пахаря.
- Неча, неча, Исаюшка. Не первый годок борозду зачинаешь, - ворковал Калистрат.
И только когда попросили Исая селяне, то крестьянин согласно мотнул головой и низко поклонился миру за предоставленную великую честь.
- Кого из мужиков к лошадушке поставишь, сердешный? - вопросил пахаря приказчик.
Исай повел взглядом по толпе селян, а затем вдруг порешил:
- Иванку мово. Он парень толковый, с полем свыкся.
Толпа разом повернулась к молодому, статному, черноголовому парню, мирно восседавшему на телеге.
Никак не ожидал Иванка такого выбора. Лицо его разом вспыхнуло, зарделось. Парень спрыгнул с телеги, растерянно и изумленно глянул на отца.
- Ты чего это, батя?
Исай скупо улыбнулся в черную с сединой бороду:
- А ничево. Гнедка, говорю, бери.
К Иванке подскочил верткий, взъерошенный мужичонка в дырявом армяке Афоня Шмоток из бобылей.
- Погодь, погодь, милок. Проверим, мужики, умен ли у Исая сынок. А ну, угани загадку. - И, не дав опомниться, Шмоток уцепился словно клещ за парня и выпалил, хитровато блеснув глазами: - Стоит сноха, ноги развела: мир кормит, сама не ест.
Стоявшие мужики хохотнули, но Афониной причуде мешать не стали, любопытствуя, что ответит парень на мудреную загадку.
Стихла толпа, даже батюшка Лаврентий неподвижно застыл на месте, призадумавшись.
Исай крякнул с досады, лицо его покрылось легкой испариной. Глядел на Шмотка с укоризной, думая про себя: "Черт дернул этого Афоньку. На все село осрамит, окаянный. Не смекнет Иванка. Экую завируху и мне не угадать".
Но всем на диво Иванка недолго размышлял. Он незлобиво дернул Шмотка за ухо и ответил:
- Соха, Афоня.
- Ай, верно, мужики. Вот те на, угадал! - изумился бобыль
Приказчик кивнул Иванке головой:
- Ступай, Иванушка, веди борозду.
Молодой страдник так же, как и отец, поклонился селянам и направился к загону. Иванка шел к лошади, словно во хмелю, не чувствуя под собой ног, не видя настороженных, любопытных глаз мужиков и баб, не слыша подбадривающих возгласов молодых парней и девок.
Все было словно во сне: и батюшка с золотым крестом, и лысый приказчик, и толпа пахарей, с загорелыми обветренными лицами. Но вот Иванка вышел на загон и взялся за лошадиную узду с медной насечкой. Отец уже наготове стоял возле сохи, поджидая сына, опустив вниз тяжелые жилистые руки.
Отец Лаврентий перекрестил обоих Болотниковых двумя перстами. Исай поплевал на шершавые сухие ладони, взялся за поручни и тихо сказал сыну:
- Не подведи отца, Иванка... Но-о-о, Гнедок, пошел милый!
Иванка левой рукой потянул коня за удила вперед.
Жеребец всхрапнул и дернул соху. Наральник16 острым носком легко вошел в сероватую землю и вывернул наряжу, перевернув на прошлогоднее жнивье, сыроватый, рассыпавшийся на мелкие куски яровой пласт.
Как только Иванка прошел сажен пять, волнение его заметно схлынуло, а затем и вовсе улеглось после уверенно спокойных слов отца:
- Вот так добро, сынок. Зришь осину старую. Вот на нее и веди, не ошибешься.
Иванка метнул взгляд на дальний конец загона, за которым начинался редколесный осинник.
- Заприметил, батя.
Парень весело покрикивал на лошадь, которая тянула старательно, не виляла, не выскакивала из борозды. Исай размеренно налегал на соху, зорко смотрел под задние ноги коня, следя за наплывающей, щетинившейся стерней, чтобы не прозевать выямину или трухлявый пень, оставшийся после былой раскорчевки. Соха слегка подпрыгивала в его руках. От свежей борозды, от срезанных наральником диких зазеленевших трав дурманяще пахло.
Вот и конец загона. Пахари вывели лошадь на межу и обернулись назад. Борозда протянулась через все поле ровной черной дорожкой.
Исай остался доволен сыном. Он как-то весь сразу посветлел лицом, но молчал, утирая рукавом полотняной рубахи капельки соленого пота на лбу. Иванка знал: отец скуп на похвалу, но сейчас он гордился своим чадом, легко и уверенно проложившим на глазах всего села первую весеннюю борозду.
Вслед за Болотниковыми на поле выехали остальные мужики, и вскоре весь загон запестрел бурыми, саврасыми, булаными, каурыми, сивыми и чалопегими конями, заполнился выкриками погоняльщиков, - то веселыми, то просящими, то злыми и отчаянными. Ветер треплет белые посконные рубахи, лохматит длинные бороды.
К обеду один княжий загон вспахали и заборонили. Мужики освободили лошадей от сох и деревянных борон. Ребятишки отвели уставших коней на водопой, а затем, стреножив, выпустили на луг, на молодую травку.
Пахари по обычаю во время страды в избы не ходили, а собирались на княжьем гумне и кормились кто чем мог.
Прошлый год был голодным, земля не уродила. Все запасы еще до Сретения господня съели, потому крестьяне вынимали из котомок краюху черного мякинного хлеба, пару луковиц, соленый огурец да сулейку свекольного квасу.
К Болотниковым подсел сосед - бобыль Шмоток и серебреник Семейка Назарьев, мужик лет сорока, низкорослый, кряжистый, с округлым прыщеватым лицом.
Афоня, похрустывая жесткой ячменной лепешкой, снова насел на Иванку:
- Сразил ты меня, ей-богу, парень. Экую загадку раскумекал. Как же енто ты?
Иванка разломил ломоть надвое, посолил реденько: соль была в большой цене17 да и достать негде, лукаво глянул на мужика и негромко рассмеялся:
- Памятью ослаб, Афоня. Да ведь ты мне ее в прошлую жатву еще загадывал.
Шмоток сокрушенно всплеснул руками:
- Ай, промашку дал! Да как же енто я...
Афоня еще долго удрученно качал головой, плевался, но затем успокоился, утер бороденку, намоченную огуречным рассолом, и хитровато поднял кверху желтоватый палец:
- А вот угадайте, мужики, енту... Летят три пичужки через три избушки. Одна говорит: "Мне летом хорошо!" Другая говорит: "Мне зимой хорошо!" А третья: "Мне что зимой, что летом - все одинаково!" Ну, что енто? Хе-хе...
- Ты бы повременил, Афоня, со своими прибаутками. Зимой на полатях будем угадывать, а сейчас не ко времени, - добродушно посмеиваясь, осадил бобыля Семейка Назарьев.
- Эх, Семейка, одной сохой жив не будешь. Душе и послабление угодно. Господской работы не переделаешь, а в хомут попадешь, - деловито вымолвил бобыль.
Афоня Шмоток жил на селе пятый год. По его словам был он отроду сыном деревенского дьячка, от него познал грамоту. В пятнадцать лет остался сиротой. Крестьянствовал в вотчине князя Василия Шуйского, от голодной жизни бежал, бродяжил много лет по Руси и наконец оказался на землях Телятевского, где его и застали "заповедные лета18".
Приютила Афоню вдова - бобылка, тихая и покорная баба, жившая по соседству с Болотниковыми на нижнем краю села в полусгнившей обветшалой курной избенке.
Шмоток - мужик бывалый, говорливый. Хоть и жил бедно, кормился чем бог пошлет, но никогда не видели его на селе удрученным. Вечно был он весел, беззаботен, чем немало удивлял многих мужиков-старожильцев - постоянно хмурых, злых, подавленных княжьей неволей.
Ели недолго: вскоре на гумно заявился приказчик.
- Поднимайтесь, ребятушки, ячмень сеять. День год кормит.
Мужики вышли на вспаханный загон. На телегах лежали кули с зерном. Засевали княжью ниву, как и во всей вотчине, своим житом. Правда, у большинства селян высевного хлеба ни на свое поле, ни на княжий загон не осталось, потому пришлось кланяться приказчику и лезть в долги.
Неделю назад выдал "благодетель" зерна под новый урожай из господских амбаров.
- Жрете много, сердешные. Креста на вас нет. Да уж господь с вами, князь милостив. Дам вам жита за полторы меры, - "сжалился" приказчик.
Мужики хмуро чесали затылки - уж больно великую меру Калистрат заломил. Урожаи из года в год низкие, а долги - с колокольню Ивановскую. Но делать нечего: на торгах хлебушек нынче втридорога, до двадцати алтын19 за четверть20 дерут купцы. Так что ломай шапку, бей челом да терпи молча, а не то и на цепь угодишь за нерадение.
Иванка ссыпал жито из мешка в лукошко, повернулся к отцу:
- Пойду сеять, батя.
Исай, глянув вслед удалявшемуся сыну, довольно крякнул, и только теперь словно заметил он Иванкицы широкие, слегка покатые плечи и упругую поступь сильного, ладного, сухощавого тела, облаченного в просторную полотняную рубаху.
Иванка вступил на край загона, сунул правую руку в лукошко и неторопливо, размашисто бросил зерно на свежевспаханное поле.
"Добрый пахарь вырос, слава те осподи", - радостно думал Исай и пошел чуть левее сына, роняя на комковатую землю твердые, выпуклые золотистые зерна.
Мужики уже досевали поле, когда из села прискакал на взмыленном разгоряченном коне русокудрый наездник в нарядном кафтане. Молодец резко остановил на меже лошадь, отыскал глазами приказчика, приосанился, привстал на стременах и звонко выкрикнул:
- Князь Андрей Андреевич из Москвы едет!
Приказчик со страху рухнул на колени, а гонец из господской дружины взмахнул нагайкой и птицей понесся назад.
Глава 5
В ЛЕСНОЙ ИЗБУШКЕ
Тимоха перекрестился и потянулся было за самопалом, но сидевший рядом холоп дернул его за руку.
- Чумной ты, Тимоха. Это же и впрямь девка.
Василиса, увидев пришельцев, застыла на месте, смутилась. Мамон вышел из-за стола, подпер бока руками и во все глаза уставился на нее - рослую, гибкую, с высокой упругой грудью, пышноволосую.
"Век живу, но такой красы не видел" - пронеслось в захмелевшей голове.
- Ты уж прости нас грешных, милая. Сдуру холоп по тебе пальнул, за старую ведьму тебя принял, - участливо вымолвил Мамон.
Василиса обожгла взглядом пятидесятника и повернулась к бортнику:
- Там человек хворый, батюшка Матвей Семеныч, у крыльца он лежит.
Бортник и княжьи люди вышли из избушки. Бродяга припал к крыльцу, свесив бороду в лопухи. Матвей и Тимоха подняли его на ноги, втащили в избу и положили на лавку-лежанку, покрытую медвежьей шкурой.
Мамон, подозрительно поглядывая, на незнакомого мужика, спросил:
- Отколь такой сыскался?
- В лесу подобрала. Совсем помирал, поди, с голоду. Накормить бы его, дедушка, - промолвила Василиса и ушла в горенку, чтобы спрятать волосы под убрус.
Мамон проводил девку масляным взором и, на время забыв о старухе, у которой только что выпытывал о беглом люде, приступил с расспросами к бортнику:
У тебя, ведь, старик, не было девахи. Где раздобыл, кто такая? Из каких земель заявилась?
- Сироту пожалел. Без отца, без матери, - уклончиво отвечал Матвей.
- Да ты толком сказывай.
- А чего толком сказывать. Мало ли горя повсюду? Скиталась по Руси с отцом, матерью. Доброго боярина да десятину землицы хлебородной старики искали. Да где уж там... Так по весне и примерли с голоду да мору, а девка одинешенька осталась. Нашлись добрые люди и ко мне привели. Нам со старухой подспорье нужно, немощь берет.
- Кто господин ее был?
- Сказывала, ярославского дворянина. Поместье его обнищало, запустело. Мужиков и холопов на волю господин отпустил. Вот и скитались. А эту Василисой кличут.
- Поди, беглянку укрываешь, старик? - недоверчиво проворчал пятидесятник.
- Упаси бог, Мамон Ерофеич. Сиротку пригрел.
- Так ли твой дед речет, девонька? - выкрикнул Мамон.
Василиса вышла из горенки в червленом убрусе, слегка поклонилась пятидесятнику.
- Доподлинно так, батюшка.
Покуда Мамон вел разговоры с бортником, Матрена занялась бродягой: поила медовым отваром, целебной настойкой из диких лесных и болотных трав, тихо бормотала заклинания.
- А ну, погодь, старуха. Мужику не тем силы крепить надо. На-ко, родимый, для сугреву, - вмешался Матвей и, приподняв бродягу, подал ему полный ковш бражного меду.
Пахом трясущимися руками принял посудину и долго пил, обливая рыжую бороду теплой тягучей медовухой. Пришел в себя, свесил с лавки ноги, окинул мутным взглядом избу, людей и хрипло выдавил:
- Топерь хоть бы корочку, Христа ради. В брюхе урчит, отощал, хрещеные.
- Поешь, поешь, батюшка. Эк тебя скрючило, лица нет, - тормошилась Матрена, подвигая бродяге краюху хлеба и горшок щей.
Пахом ел жадно, торопливо. Восковое лицо его, иссеченное шрамами, заметно ожило, заиграло слабым румянцем. Закончив трапезу, бродяга облизал широкую деревянную ложку, щепотью сгреб крошки со стола, бросил в рот, перекрестился, поднялся на ноги, ступил на середину избы, земно поклонился.
- Вовек не забуду, православные. От смерти отвели.
- Ну что ты, что ты, осподь с тобой. Чать не в церкви поклоны бить. Приляг на лавку да вздремни, всю хворь и снимет, - проговорил Матвей.
Все это время Мамон почему-то молчал и пристально вглядывался в новопришельца, морщил лоб, скреб пятерней бороду, силясь что-то припомнить. Наконец он подошел к лавке, на которой растянулся бродяга, и спросил:
- Далеко ли путь держишь, борода?
Пахом, услышав голос Мамона, приподнял голову и вдруг весь внутренне содрогнулся, широко раскрыв глаза на дружинника. Однако тотчас смежил веки и молвил спокойно:
- Путь мой был долгий, а сказывать мочи нет. Прости, человече, сосну я.
Мамон осерчал было и хотел прикрикнуть на пришельца, но тут вступился за незнакомца Матвей:
- Слабый он еще, Мамон Ерофеич. Лихоманка его скрутила. Велик ли с хворого спрос.
Мамон что-то буркнул и вышел из избы во двор. За ним подались и холопы - сытые, разомлевшие.
В горнице бортник отругал Матрену:
- Языком чесать горазда, старая. Ни беглые, ни разбойные люди здесь не хаживают.
- Так вот и я енто же, батюшка, - отвечала старуха. Матвей глянул на бродягу. Тот лежал с закрытыми глазами, весь взмокший, с прилипшими ко лбу кольцами волос.
- Енто отварец мой пользительный наружу выходит. К утру полегчает, а там баньку истоплю, березовым духом окину - тогда совсем на ноги встанет, ворковала старуха.
- В избу вошел Тимоха.
- Дай бадейки коней напоить, отец, да укажи, где водицы брать.
Бортник взял бадью и подвел холопа к черному приземистому срубу, стоявшему неподалеку от избы.
- Вот здесь возле баньки родничок. Вода в нем дюже холодная, коней не застудите.
- Ничего, отец. Кони господские, справные, выдюжат, - рассмеялся Тимоха.
Пятидесятник, широко раскинув ноги, восседал на крыльце, прикидывал, думал про себя: "Что-то недобрая здесь заимка. Старик, поди, хитрит, петляет. Красна девка откуда-то заявилась да еще бродягу с собой привела. Ох, неспроста все это, чую. Проверить старика надо. Нагряну на днях еще раз со всею дружиной. Бортнику и мужику пытку учиню, а коли чего недоброе замечу - веревками обоих повяжу, да в железа, а девку себе приберу. Ох и ядреная..." Дружинник даже зачмокал губами, представив упругое девичье тело. Он запыхтел, широко раздувая ноздри горбатого носа, поднялся с крыльца и шагнул в избу.
Василиса сидела в горенке грустная, в смутной тревоге, уронив голову на ладони.
Мамон подошел к ней, положил свои тяжелые руки на плечи и притянул к себе.
Василиса вспыхнула вся, отпрянула от Мамона, прижавшись к простенку.
- А ты меня не пугайся, девонька. Поди, скушно тебе в лесной келье. Поедем со мной в село. Девок-подружек к тебе приведу. Хороводами, качелями побалуешься. Заживешь вольготно да весело.
- Не хочу я к тебе идти. Хорошо мне в лесу. Тишина здесь да покой. Приютили меня люди добрые, ничем не обижают, - заявила Василиса.
- Обитель сия для бродяг да отшельников, а не для пригожих девок... Ну, гляди, милая, потом другое скажешь, - недовольно вымолвил пятидесятник.
- Любо ей у нас, батюшка. А уж такая толковая да рукодельница. Не нарадуемся на нее со стариком. Уж не трогай зореньку нашу, кормилец, просяще проронила старуха.
Мамон повернулся к Матрене, окинул ее хмурым досадным взглядом и только теперь вспомнил о своем деле.
- Так примечала ли здесь беглых мужиков, бабка?
- Так енто я и говорю, - потупившись зачала вновь старух;а. - По ягоды, грибы, травы да коренья много хожу по лесу, но ни беглых, ни разбойных людей не примечала.
Пятидесятник махнул рукой, сплюнул и вышел к холопам.
- Поехали в село, скоро вечереть зачнет. Прощай, старик. Не забудь меду князю прибавить.
Матвей не отозвался. Мамон тронул коня и всю дорогу молчал. Перед его глазами стояла то синеокая Василиса, то косматый тощий бродяга с почему-то знакомым хрипловатым голосом и огненно-рыжей бородой.
Глава 6
КАЗАЧИЙ СКАЗ
Брызжет ранняя утренняя заря сквозь сонные зеленые вершины, утопая в стелющемся по падям легком белесом тумане.
Тихо в лесу, благодатно. Дремлет бор, низко опустив свои изумрудные обвисшие лапы над мягким седоватым мхом. От ветвей стоит на поляне густой хвойно-медовый дух.
Но вот трещит валежник. Качнулись, задрожали широкие пахучие ветви ели. Поднялся на задние лапы дюжий темно-бурый медведь, высунув из чащобы широкую морду.
Зверь глядит на поляну, на усыпанные по ней колоды-дуплянки. Крутит мохнатой мордой, принюхивается и тихо урчит, обхватив передними лапами ель.
Тихо в избушке. Спит старый бортник. Медведь вылезает из чащи, косясь взглядом на лесную рубленую постройку, крадется к дуплянкам.
Вот уже близко. Эге, сколько тут колод! Есть чем поживиться. Сейчас он уронит наземь чурбак, запустит в дупло свою лапу - в густую медовую гущу и примется за самое любимое лакомство.
Невтерпеж косолапому. Два прыжка - и он на пчельнике, над которым мирно, не зная беды, роятся полусонные пчелы. Зверь склоняется над колодой, но тотчас испуганно поворачивает морду в сторону избушки.
Из-под воротни с яростным лаем выскочила большая, похожая на волка, матерая собака.
Экая напасть! Зверь сердито рявкнул, шерсть на его загривке поднялась дыбом и зашевелилась.
Из избы показался бортник в одном исподнем и с самопалом в руках. Завидел зверя, закричал, затряс седой бородой:
- Я те, проказник! У-ух!
Медведь неистово заревел и задал стрекача, проворно шмыгнув в заросли бора.
Матвей еще долго слушал его обидно-раскатистый рев и тихо ворчал, посмеиваясь:
- Чужой забрел, бедолага. Свои-то знают, не лезут. А этот, видно, издалека бредет, не чует, что у меня собака. Ишь как деру дал...
На крыльцо вышла Матрена - заспанная, простоволосая.
- Ты енто чево тут спозаранку раскудахтался, батюшка?
- С медведем толкую, Матрена. А ты ложись, рано еще.
- Сам-то отдохнул бы, отец. Всю ночь, чу, не спал, на лавке ворочался. Поди, от гостей такой сумрачный?
- От гостей, старая... Намедни я из избы отлучался, по лесу ходил. Не навещал ли тебя Федька Берсень?
- Я бы тебе сразу поведала, батюшка. Давно его не видела, горемыку грешного.
- Ну, ступай, ступай, старая. А мне уж не заснуть. Пойду колоду рубить. Теперь вона как князюшка размахнулся. Успевай поворачиваться.
Пахом отоспался, сидел без лаптей на лавке, взъерошенный, осунувшийся и ласково глядел на Василису.
- Бог-то и впрямь есть. Навел он тебя ко мне - пню старому. Ведь совсем помирал. Ан нет, знать еще поскриплю. Не знаю чем и отблагодарить тебя, чадушко. Мотри - весь царь перед тобой. Осталась от меня одна борода рыжая да сермяга драная, - словоохотливо проговорил старик.
Пахом поднялся с лавки, слабо качнулся, в голове пошли круги.
- Эк меня прихватило, ног под собой не чую.
В избушке одна Василиса. Готовила варево, сновала у печи.
- Ты бы лежал, дедушка, хворый еще. Сейчас тебе поесть соберу.
- Не хлопочи, чадушко. На двор я сойду, на солнышке погреюсь. Эвон какая теплынь разливает.
Бор слегка гудит. В вершинах елей и сосен ветер запутался, а внизу тишина, покой. За двором над темным срубом курится сизый дымок - Матрена затопила баню.
Бортник стучал топором - выделывал колоду-медовку из старого дуплистого дерева.
"Ловко старик топором играет, умелец", - подумал Пахом и хотел было направиться к бортнику, но ему помешала появившаяся у крыльца Матрена.
- Зачем поднялся, батюшка? Свечеру трясло тебя, все тело ходуном ходило, мокрехонький был, как мышь, а он, на тебе, выкатился. Ну-ка в избу скорехонько.
Пахом только головой покачал.
- В добрую избу я попал, Матрена. Дал я тут всем заботы, чать не князь.
- Иди, баю, в избу, батюшка, - тормошила Пахома старуха, подталкивая его в сени. - Вона ноги-то как подгибаются. Да еще без лаптей бродишь. Ишь Еруслан какой выискался. Ложись на лавку. Сейчас сызнова лихоманку из тебя изгонять зачну.
Матрена сгорбилась над Пахомом и снова бормотала заклинания, натирала грудь желтоватым зельем, поила горячим горьким отваром и медовой сытой.
- А теперь чуток полежи да в баньку пожалуй. Старик тебя березовым веником похлещет. Банька - мать вторая: кости распаришь, все тело поправишь.
После бани Матвей и Пахом сидели красные, разомлевшие, потягивая из ендовки бражный мед. Пахома переодели в чистую рубаху, сменили лапти и онучи. А он благостно кряхтел, попивая мед, и не переставал удивляться радушию хозяев.
- Чудно тут у вас, православные. Всюду бы так нищих бродяг привечали.
- Не велики наши почести - баня да горшок щей. Есть чему дивиться, промолвил бортник, пытливо присматриваясь к Пахому. Уж не из ватаги ли Берсеня сей мужик?
- Чую, чую, старик. Явился де гостем незваным, медок пьет, но все помалкивает. Ну так слушайте, православные, поведаю вам о себе бывальщину.
Пахом отодвинул ковш на середину стола, разгладил бороду и повел свой рассказ:
- Мужик я здешний. Когда-то, лет двадцать назад, в Богородском селе старожильцем был князя Телятевского. Поболе трех десятков мне в ту пору было. Сам - горячий, дерзкий смолоду. У приказчика трижды в подвалах на цепи сидел. Помню, в последний раз повелел он коня моего за недоимки на свой двор свести. Я приказчику хомут на шею накинул да кнутом по спине огрел. В темнице мне на щеке бунташный знак "буки" выжгли. Вона мотри, Пахом раздвинул пальцами густую бороду на правой щеке, обнажив темное клеймо, величиною с вершок. - В это же лето, поди, помнишь, Матвей, татары на наши земли налетели21... Жуть что было. Сколь крови пролилось. Многих мужиков саблями порубали, а меня бог уберег от смерти, зато в свой полон крымцы свели.
Ох, и натерпелся же я в неволе. Пересказать страшно, православные... Пять лет возводили мы хану терема каменные. Татарва - народ злой, зверье лютое. Работа тяжелая, кормили скудно, зато нагайками пороли каждый день. Живого места на мне не было. Помышлял смерти себя предать от экой жизни. Однако, знать, под богом живу. Как-то передрались между собой ханы, резню в Орде22 учинили. Помню, ночь была, шум, гам, визг. Надсмотрщики наши разбежались. Я одного татарина дубиной шмякнул, на коня взмахнул да в степь. Два дня по бездорожью ехал, по звездам путь держал. Ни воды, ни корки хлеба. Вот те и воля, думаю, помру ненароком. Ан нет - на казаков набрел. Пристал к донцам. Ну, православные, и лихой же люд. Живут вольготно, землю не пашут, одними набегами кормятся. Во многих походах и я бывал. Крымцев саблей да копьем крушил нещадно. Мстил татарве за муки и жизнь в полону постылую. Поболее трех десятков улусников23 порубал. Ловок был и удачлив. Порой, однако, и мне перепадало. Вон шрамов сколько на лице да и тело все в рубцах. Не зря в бане меня спрашивал. Вот отколь раны мои...
- Ну, а как сюда угодил? - спросил бортник.
- Устал я от походов, Матвей. Раны мучать стали, руки ослабли. Попрощался я с Диким полем24 и на матушку Русь подался. Стосковался по деревеньке нашей, решил на своей родной земле помирать. Долго шагал, деньжонки при себе имел. Под Володимиром к бродячей ватаге пристал. Отвык от Руси, думал, всюду честной люд, доверился как в степях. Среди казаков воровства не водилось. За это смерти предавали. А здесь не те людишки оказались. Обокрали меня ночью и покинули. Дальше хворь взяла и пал возле твоей заимки. Спасибо Василисе, а то бы сгиб возле самой отчины. Вот тебе и весь сказ.
Помолчали. Матвей уперся взглядом в свои лапти, раздумывая над рассказом Пахома, потом вымолвил, закачал головой:
- Однако поскитался же ты, родимый. А я тебя не признаю. В селе редко бываю, живу отшельником. Вона сколь лет минуло, где признать...
- Был у меня на селе дружок из старожильцев. Добрый мужик, правдолюбец. Не ведаю - жив ли теперь Исай Болотников?
- Здравствует. Умнеющий страдник, башковитый, рачительный. Его-то хорошо знаю. Лошаденку у Исая иногда на московский торг беру.
- Обрадовал ты меня, Семеныч. Не чаял Исая в живых застать. Думал, татары его сгубили, - оживился Пахом.
Возле избушки вдруг протяжно и гулко ухнул филин. Матвей и Матрена переглянулись. Филин ухнул еще дважды. Бортник перекрестился и поднялся из-за стола.
"Федька знак подает. Знать чево-то стряслось, господи", - всполошился Матвей и вышел из избушки.
Глава 7
КНЯЗЬ АНДРЕЙ ТЕЛЯТЕВСКИЙ
Князь поднялся рано. Звякнул колокольцем. Тишина. Спит старый управитель, не слышит медного трезвона.
Князь зевнул, толкнул дверь ногой в соседнюю палату.
- Эгей, Захарыч!
В княжью палату вошел управитель с опухшим, заспанным лицом. Ему за пятьдесят - низенький, кругленький, с лопатистой пегой бородой.
- Звал, батюшка?
- Горазд ты спать, однако... Медведь в подклете?
- Там, батюшка Андрей Андреевич. Чево ему содеится. Кормлю справно. Выпустить бы его на волю, все запасы приел.
- Довольно ворчать, Захарыч. Зверь мне надобен... Князь Масальский не поднялся?
- Почивает, батюшка. Да и ты бы отдыхал, государь мой. Дороженька была дальняя, утомился, поди.
- Много спать - мало жить, Захарыч. Ступай - буди медведя, бороться буду.
Управитель вздохнул, молча, осуждающе покачал головой и удалился.
Зверя держали в нижнем просторном подклете. Год назад князь охотился в подмосковных лесах и рогатиной свалил матерую медведицу. Медвежонка пожалел и повелел забрать, на свой двор. Наезжая в село, князь Андрей часто забавлялся с молодым зверем.
В тереме шумно: князь бодрствует! Мечутся по узорчатому красному крыльцу и темным переходам дворовые холопы - ключники, спальники, повара и сытники, конюхи и чашники. Упаси бог спать в сей час!
Шум и гам разбудили князя Масальского. Вскочил с пуховиков, глянул на двор через слюдяное оконце, хмыкнул. Уж не пожар ли приключился? Раскрыл оконце, курчавую длинную бороду свесил, крикнул:
- Чево по двору снуете?
Сухопарый плечистый холоп остановился возле крыльца, снял войлочный колпак и отозвался, озорно тряхнув русыми кудрями:
- Князь Андрей Андреич поднялся! У нас завсегда так. Топерь медвежья потеха будет. Спущайся и ты, князь.
Василий Федорович кинул на парня колючий взгляд. Ишь ты, как с князем разговаривает. Хотел погрозить кулаком, но холоп надвинул на голову колпак и заторопился в подклет.
Масальский прошел внутрь палаты, присел на пуховики, раздумывая - лечь спать или начинать облачаться. А со двора раздалось:
- Митька-а-а! Чево застрял, дубина! Айда на князя мотреть!
Масальский рассмеялся. Чудит Андрей Андреевич, скоморошью игру затеял, дворовых спозаранку согнал.
В палату просунул широкую бороду старый княжий спальный холоп.
- Подавай кафтан, Ивашка, - решил Василий Федорович.
- Не Ивашка я, батюшка. Мя сызмальства Михейкой кличут, - поправил князя дворовый с низким поклоном.
- Все едино холопья рожа. Одевай да языком не мели. На потеху пойду.
В подклете полумрак. Управитель приказал засветить слюдяные фонари. Медведь лежал в углу, привязанный короткой цепью к железному кольцу, вделанному в дубовый стояк.
Князь Андрей - без шапки, в крепком суконном кафтане и кожаных рукавицах. Высокий, плечистый, русая борода коротко подстрижена, глаза цепкие, гордые. Стоит посмеивается, любуясь зверем.
- Спускайте косолапого.
Двое холопов освободили медведя от привязи. Молодой зверь поднялся на задние лапы, рявкнул. Дворовые прижались к стене, сгрудились возле двери.
- Не зашиб бы зверь, батюшка. Подрос он за зиму, одичал, озорной стал, - предостерег князя управитель.
Телятевский и сам видел, что медведь заметно вырос и стал более походить на свою крупную свирепею мать-медведицу. Но отступать было поздно. И тем более - в дверях показался князь Василий Масальский, давнишний друг Андрея Андреевича, любитель медвежьей потехи.
Князь Андрей шагнул к зверю, потрепал его рукой за шею.
- Здоров будь, Михаило. Соскучал по тебе. Зело ты вымахал.
- Возьми кинжал, Андрей Андреевич. Неровен час, - предложил другу Василий Федорович.
- Не к чему, князь. Мы с Михайлой мирно живем, - вымолвил Телятевский и обхватил медведя руками.
Князь и зверь затоптались на месте. Телятевский сразу же попытался свалить косолапого на землю, но не тут-то, было. Зверь упирался и сердито урчал, отталкивая князя передними лапами.
Наконец Телятевский изловчился, вплотную приник всем телом к своему супротивнику, наступил сапогом на медвежью лапу и опрокинул косолапого наземь.
- Однако горазд ты, Андрей Андреевич! - восторженно проговорил Масальский, поднимаясь с князем в верхние терема.
Телятевский, пряча в густой бороде довольную улыбку, высказал:
- Люблю, князюшка, утречком размяться. Зело пользительное дело. Прошлым летом ежедень с косолапым братался.
Князь Андрей скинул с себя разодранный медведем кафтан и приказал управителю:
- Снедь подавай, Захарыч. Да повеселей. Зело мы с князем голодны.
- Укажи крестовою горницу, Андрей Андреевич. Помолюсь я вначале, вымолвил Масальский.
- Рядом со спальней твоей, князь Василий. Ступай к господу, а я обожду в горнице.
- А сам-то чего же моленную обходишь? Поди, негоже так.
- Грешен, князюшка, плохой стал богомолец. После всенощной лишь богоматери челом бью.
- Не зря тебе Шуйский в ереси уличает, - шутливо погрозил перстом Василий Федорович и удалился в моленную.
Завтракали князья в столовой палате. Чашники подавали на стол щи с бараниной, уху язевую, жареного гуся с гречневой кашей, пироги из говядины с луком, с творогом и яйцами, оладьи с сотовым медом да патокой, икру-осетрец с уксусом, перцем и мелким луком, белые грузди в рассоле да сморчки.
Запивали князья снедь винами заморскими- мушкателью, романеей да своей двойной боярской водкой...
После третьей чарки друзья разговорились.
- Прослышал я в Москве, что Шубник новый поклеп царю на тебя возводит.
Шубником в стольном граде прозвали князя Василия Шуйского: его ремесленные люди снабжали всю Москву полушубками.
При упоминании Шуйского лицо Андрея Андреевича помрачнело, глаза вспыхнули недобрым огнем.
- Без ябеды Васька Шуйский жить не может. Слава богу, царь Федор не в батюшку пошел, а то бы пришлось в Пыточной с топором повстречаться... Знаю, князюшка, о его затеях. Надумал Шуйский очернить меня перед государем, я-де в Холмогорах25 с иноземными купцами из Ливонии дело имею, тайну о порубежных крепостях им выдаю. Изменщик-де, Телятевский. Эк, куда хватил, пакостник.
- Я вот все думаю, князь Андрей Андреевич, отчего на тебя так Шуйский взъелся? Ведь не с руки ему с тобой враждовать. За всех князей и родовитых бояр Шуйский цепко держится. Вспомни, как он противу покойного Ивана Васильевича козни свои плел. Всех князей подбивал, чтобы государя с престола выдворить. А на тебя всюду наушничал, наговаривал да сторонился. Отчего князь?
Телятевский откинулся в кресло. По его лицу пробежала тень. Он долго сидел молча, зажав в кулаке недопитую чарку с вином, а затем раздумчиво вымолвил:
- Угодил как-то мне Шуйский в капкан. Хитрющий зверь, но попался. Тогда бы ему не выбраться из него, да случай помог. Выскользнул, как гадюка, и с той поры жалить стал.
- Не пойму я тебя, князь. Загадками говоришь.
- Ты уж прости меня, Василий Федорович, но ответить на твой вопрос покуда не в силах. Придет время - все обскажу, как на исповеди.
- Ну-ну, князь. Чужой язык не вывернешь, - обидчиво уколол Телятевского Василий Федорович.
- Не серчай, князюшка. Давай-ка выпьем еще по чарочке да и на поля наведаемся. На мужиков глянуть надо. Нынче смерд не тот стал. В твоей вотчине все ли тихо?
- Куда там, князь. Бунтуют мужики. В одной деревеньке приказчика побили. Помрет теперь, поди. Другие в бега подались. Вот и еду смерда усмирять. Ох, и непутевое времечко.
- Доподлинно сказываешь, князь Василий. Мужика в крепкой узде держать надлежит. Царь Иван Васильевич обыкновенно говаривал, что народ сходен с его бородою: чем чаще стричь ее, тем гуще она будет расти.
- Вестимо так, князь Андрей. Пойдем, однако, на ниву. Погляжу твоих мужичков.
Глава 8
НА ПАШНЕ
На другой день, утром, пахали страдники второе княжье поле. Новый загон был много тяжелее, каменистее. Лошади быстро уставали, выбивались из сил. Мужики отчаянно ругались, ходили злые.
Незадолго до обеда крестьянин Семейка Назарьев выпряг своего тощего поджарого мерина, освободил его от сохи и вывел на межу.
Утирая рукавом домотканой рубахи пот с прыщеватого лица, Семейка жалостливо смотрел на свою захудалую лошаденку и, чуть не плача обмолвился:
- Не тянет Савраска, вконец замаялся.
Подскочил приказчик. Вчера вечером встречал он в хоромах князя, а спозаранку уже бегал по загону.
- Ты чегой-то, Семейка, не при деле? Все на борозде, а ты на межу выбрался. Не гоже эдак, сердешный.
Зная, что от приказчика теперь так просто не отступиться, мужик взмолился:
- Помилуй, Егорыч. Задохся конь. Того гляди, ноги протянет. А мне еще свои три десятины поднимать. Что хошь делай - невмоготу.
- Мокеюшка, подними-ка мужика с землицы. Вижу, до княжьего дела нет у него радения, - приказал своему телохранителю приказчик.
Мокей шагнул к пахарю, поднял его за ворот рубахи на ноги, притянул к себе и вдруг своим волосатым, словно пудовая гиря, кулачищем, страшно ударил Семейку по лицу. Страдник грохнулся наземь. Изо рта хлынула кровь, обагряя белую, взмокшую от пота рубаху.
- Глянь, что делает паук мирской, - побледнев, выдавил из себя Исай, пахавший загон неподалеку. - Так и насмерть зашибить недолга.
- Пойду заступлюсь, батя, - оторвался от лошадки Иванка.
Мокей, широко расставив ноги в зеленых ичигах, склонился над Семейкой и теперь больно стегал его кнутом.
Пересекая комковатые борозды, молодой Болотников подбежал к Мокею и оттолкнул его от поверженного пахаря.
Детина вознегодовал. Его глаза вспыхнули злым огнем. Мокей широко отвел руку назад, а затем взмахнул на парня кнутом. Но Иванка успел перехватить его руку.
Мужики ахнули. Могутный детина, как ни старался, но пересилить сына крестьянского не мог.
А Иванка все давил и давил на волосатую кисть, докуда кнут не выпал из пальцев Мокея.
- Зело силен сей молодец. Кто таков?
Иванка повернулся и обмер: перед ним стоял сам князь - Андрей Андреевич Телятевский в легком малиновом кафтане.
Пахарь выпустил руку Мокея и ответил с поклоном:
- Иванка Болотников, сын Исаев. Мокей неправедно Семейку забижает, князь.
Калистрат Егорыч повалился перед князем на колени и пояснил.
- Мокешка мужика маленько учил. Не хочет загон твой пахать, батюшка князь.
Семейка Назарьев с трудом поднялся с земли и, сплевывая кровь изо рта, проговорил:
- Второй день твою землю пашу, государь. Завсегда на барщину хожу справно, а седни беда приключилась. Лошаденка захудалая, соху не тянет.
- Верно мужик сказывает, батюшка князь. Коль передышки не дать - падет Савраска, - вступился за Семейку Исай Болотников.
Телятевский молча взирал на хмурую толпу мужиков, на вспаханное поле, а затем, пронзив взглядом приказчикова стража, вдруг порешил:
- Без коня мне мужик не угоден. Кой прок от безлошадного. Вижу гнедок заморен, пускай отдохнет. Пошто, Егорыч, крестьянина увечишь?.. А ну-ка, Семейка, подь сюда.
Селянин шагнул к князю, опустив кудлатую голову.
- А ты подними глаза, мужичок. Возьми кнут да ответь тем же Мокею.
Семейка недоуменно глянул на князя.
- Бей, говорю, кнутом обидчика. Выполняй мой княжий приказ.
Назарьев замялся, но кнут взял и шагнул к Мокею, застывшему с открытым ртом.
- Воля твоя, государь. Сполню как сказано. Примай Мокейка!
Свистнул в воздухе кнут и с силой опустился на дородную спину телохранителя.
- За что-о-о! - по-звериному взревел Мокей, стараясь увернуться от ударов.
А страдник вошел в раж, хлестал да хлестал, вымещая на Мокее годами накопленную крестьянскую злобу.
Наконец Мокей не выдержал и пустился наутек, обронив на поле войлочный колпак.
Князь Телятевский смеялся, а Василий Федорович переминался с ноги на ногу и, не понимая поступка князя, раздумывал: "За столом о людишках одно сказывает, а в народе другую песню поет. Чудит князюшка".
Калистрат Егорович так и стоял на коленях, подобострастно взирая на господина и тоненько хихикал.
- А тебе зубы скалить нечего. Задним умом стал крепок. Коней губить впредь не велю, - оборвав смех, строго произнес Телятевский.
Приказчик разом присмирел и виновато развел руками:
- Прости, батюшка. Я чаял борзей ниву вспахать, а оно вона как...
Телятевский, не слушая Калистрата, повернулся к Болотниковым.
- Крепкое чадо вырастил, Исай. После страды в дружину твоего сына заберу.
- Пахарь он, батюшка князь, не воитель, - произнес Исай.
- О том мне решать, - отрезал князь и пошел вдоль загона.
Когда уходили с поля, Василий Федорович ворчливо осуждал князя:
- Чего же ты, Андрей Андреевич, мужика привечаешь. Гляди, своевольничать станут, с нивы побегут. Вот тебе и "бороду стричь".
- Не сбегут, князь. Я их цепко держу. Где кнутом, а где и медком. Одной плетью из мужика добра не выжмешь. А выжимать мне нонче много надо. Надумал я, князь, запашку свою удвоить. Потрясу мужичков, кои по порядным да кабальным грамоткам задолжали. Денег не дадут - землю на себя запишу. Зерно теперь в большой цене. За морем да и в Москве купчишки нарасхват хлебушек забирают.
- Однако, хитер ты, князюшка. А я вот все по старинке живу хозяйствую, с купчишками не знаюсь. Непристойно родовитым людям по торгам шататься. А где же наша честь княжья?
- Не в бороде честь, борода и у козла есть, - шутливо отозвался Телятевский, а затем уж раздумчиво, серьезно добавил:
- Ныне новые времена приходят, князь. - Русь торговая, аршинная. И в ней вся сила вскоре станется.
- Ох, не понять мне тебя, Андрей Андреич, - вздохнул Масальский.
В тереме Василий Федорович начал собираться в свою вотчину.
- Погостил бы еще, князь. На охоту сходим. В моих лесах зело всякого зверя водится.
- Прости, Андрей Андреич, дела ждут. Мужики бунтуют, не ведаю, засеют ли мою землицу нонче. На обратном пути заеду, - вымолвил Масальский.
- Ну, с богом, князь.
Глава 9
В КНЯЖЬЕМ ТЕРЕМЕ
К вечеру досеяли мужики второй княжий загон. Исай пошел поглядеть свое поле, а Иванка взвалил соху на телегу, запряг лошадь и пошагал рядом с Гнедком в деревню. По дороге догнал незнакомого захудалого старика в рваной сермяге, с котомкой за плечами и суковатой палкой.
- Садись, отец, подвезу, - предложил прохожему молодой пахарь...
- Сам коня бережешь, а меня усаживаешь. Спасибо, чадо. Село рядом, теперь дойду.
- Да ты садись, отец. Ишь ноги еле волочишь.
- Спасет тя Христос, - вымолвил Пахом, взбираясь на телегу. Старик зорко вгляделся в парня и вдруг всплеснул руками. - Мать честная! Ей-богу, Болотников! Вылитый отец, поди Исаев сын будешь?
- Глаза у тебя зрячие, дед. Угадал. А я вот тебя не примечал в нашем селе.
- Все обскажу. Дозволь токмо на батюшку твоего взглянуть... Ну и детинушка же у Исая вымахал. Как звать-то, молодец?
- Отец еще в поле. Скоро придет в избу, там и свидишься. А меня Иванкой кличут.
Перед крайней избой села Пахом кряхтя сошел с телеги и встал на колени, обратившись лицом к золотистым куполам храма Ильи Пророка. По его щеке скользнула в рыжую бороду слеза.
- Привел, осподи, на родную землю ступить. Почитай, два года шел до отчего края. Прими, мати земля, раба божия.
Помолившись, Пахом поднялся и неторопливо зашагал вдоль улицы, останавливаясь возле каждой избы и жадно выспрашивая у Иванки о крестьянах.
Возле церковной ограды прохожий сказал Иванке:
- Я покуда на отцову могилку наведаюсь. Двадцать годков батюшка меня в земле ждал.
- Изба наша вторая от взгорья, - пояснил Иванка.
Во дворе он распряг лошадь, накрыл ее попоной и повел к озеру.
Допоздна горела лучина в избе Болотниковых. Исай хоть и устал на ниве, но был рад встрече. Когда-то с Пахомом были они закадычными друзьями, делились горем и радостью, вместе пахали пашню, сеяли и убирали хлеб на своих пяти десятинах.
Пахом долго рассказывал о своем житье-бытье: татарском полоне, удалых походах и битвах, о скитаниях по Руси.
- А вот теперь на родной земле. Избы нет, старики мои померли. Дозволь, Исай, на ночлег остаться.
Болотников глянул на Прасковью, на сына и порешил:
- Жить у меня будешь, Пахом. В тесноте, да не в обиде. Прокормимся.
Князь сидел в кресле в атласном зипуне нараспашку поверх кумачовой рубахи. Перед ним - Калистрат с толстой книжицей, оболоченной бархатом с медными застежками. Приказчик, водя узким худым пальцем по витиеватым строчкам, доносил князю:
"...серебреник Евсейка Колпак задолжал по кабальной записи девять рублев, семь алтын да четыре деньги26, Семейка Назарьев - восемь рублев да три деньги, старожилец Исайка Болотников - шесть рублев, девять алтын да пять денег..."
Читал Калистрат долго, чуть нараспев, дрыгая реденькой козлиной бородкой.
- Беглых мужиков много ли, Егорыч?
- Винюсь, батюшка, не усмотрел. Пятеро сошли, а куда - неведомо.
- Какова земля за ними?
- Пятнадцать десятин, батюшка князь. Запустела теперь землица.
- А бобылей безлошадных?
- Десять дворов нынче бобыльских. За ними двадцать шесть десятин лежат впусте. Не пашут, не сеют, окаянные. Один разор от них, батюшка.
- А теперь скажи мне, Егорыч, сколько всего мужичков мне задолжали да велика ли земля за ними?
- Обмозговать мне, батюшка, надо. Невмоготу сразу счесть, - замешкался и разом взмок приказчик.
- Вижу, не велик ты грамотей.
Приказчик шевелил губами, бормотал про себя, загибая пальцы, потом изрек:
- Пять десятков с шестью, батюшка Андрей Андреевич, а землицы за ними почитай двести десятин.
- "Почитай, почитай", - передразнил приказчика князь. - Мне до вершка знать надобно.
Однако лицо князя заметно повеселело. Он крутнул ус, придвинулся к столу и взялся за перо гусиное. Исписал белый лист цифирью и откинулся в кресло довольный.
- Тысячу пятьсот четей хлеба, Егорыч. Да ежели за море!
- Чево, батюшка? Невдомек мне.
- После Юрьева дня поймешь.
- Недоимки сейчас прикажешь взимать, батюшка князь?
- Зачем же, Егорыч. Пусть мужички вначале свои десятины засеют. А я обожду, окажу им свою княжью милость. Землю беглых и бобылей, кои не пашут, на себя забираю. Пошто ниве пустовать. Прикажи мужикам засеять на меня те загоны.
- Все сполню, батюшка Андрей Андреич. Да токмо жита где взять?
- Потряси мужичков.
- Не у всех селян жито сыщется, возропщут людишки.
- А ты по-иному спытай. Многие недовольствуют, что землей их князь обижает. Так вот и кинь среди них клич - кому земли своей не хватает. Кто из крестьян затребует - у тех и жито. Вот так-то, Егорыч.
- И то верно, батюшка князь, - высказал Калистрат и замялся у двери. В хоромы мужика одного доставили, кажись, старик беглый. До твоей милости просится, чевой-то донести хочет.
- Впусти, Егорыч.
Приказчик удалился, а в княжью палату просунул черную бороду Мамон.
- Дозволь, государь мой, челом тебе бить.
Князь кивнул головой, пытливо глянул на своего пятидесятника, оставленного в вотчине для присмотра за крестьянами и охраны хором.
- Доброго здравия тебе, князь Андрей Андреич. Пошли господи тебе...
- Благословлять меня отец Лаврентий придет, а ты лучше о вотчине глаголь, - строго оборвал дружинника князь и добавил. - Мужики в деревеньках пашню бросают, многие в бегах шатаются. В Подушкине, слышал, старосту побили. А ты здесь пошто сидишь с малой дружиной? Завтра холопей своих на сев погоню, вот и тебе там быть в пору.
Мамон виновато склонил голову, мял шапку в руках, черные глазищи упер в стену.
- Прости, князь, не устерег. Ночами возле деревенек и погостов дозоры ставил. Ан нет - из Богородского в бегах пятеро, из Василькова трое, из Лопатина...
- Всего много ли сошло по вотчине, - снова прервал понурую Мамонову речь князь.
- Два десятка, князь, - кашлянув в бороду, удрученно выдавил из себя пятидесятник.
- Вот тебе и сев! - Телятевский грохнул кулаком по столу. Лицо его помрачнело, глаза наполнились гневом. - Тебя на сохе пахать заставлю за всех беглых. Не в меру грузен стал, эвон какое брюхо наел. Бездельничать привык да с чужими девками блудить. До мужиков ли тебе, чертов кобель!
Голос Телятевского загремел по хоромам. В сенях испуганно застыли холопы. В палату просунул было голову приказчик, но тотчас тихонько прикрыл дверь.
Ведал Мамон, что князь страшен в своем гневе, чего доброго, самолично кнутом отстегает и с дружины прогонит. Упал пятидесятник на колени и поспешил господина заверить:
- Мыслю, далеко не ушли мужики. Слух идет - по лесам шастают. Снаряжу дружину и выловлю всех до единого.
- А по сей день что делал?
Мамон еще ниже склонил голову, касаясь бородищей ковра заморского, устланного через всю палату по полу.
Князь заходил по палате. Бежит смерд, по Руси разбредается. Сколь пудов хлеба потеряно!.. Уж не Шубника ли сюда рука протянулась.
- Людишек Василия Шуйского в вотчине не было?
- Не заезжали, князь, - ответил Мамон.
Однако сказал неправду. Доподлинно знал пятидесятник, что из трех деревенек переманили к себе семерых крестьян люди князя Шуйского, но сказать правду боялся. Уж чего-чего, а этого Телятевский ему не простит. Шибко Андрей Андреевич на Шуйского серчает.
- Ну, гляди у меня, пятидесятник. Собирай дружину - и в лес. С пустом приедешь - в холопы пойдешь. Вот тебе мой сказ, - холодно промолвил Телятевский и звякнул колокольцем.
Вошли в палату приказчик с Пахомом. Скиталец поставил в угол посох, помолился на правый угол с киотом и поклонился князю.
- Чего хочешь мне молвить, старик?
Пахом покосился на пятидесятника Мамона, и снова ему не по себе стало. Приказчик дернул старика за рукав домотканой рубахи.
- Спасибо тебе, князь, что в хоромы свои допустил. Не всякий боярин в палату мужика впущает. Зовут меня Пахомкой Аверьяновым.
При этих словах Мамон, стоявший позади князя, тихо охнул и схватился за грудь. Но это лишь заметил один Пахом, который продолжал:
- Сам я тутошный, твой пахарь, князь. Избенка моя когда-то возле взгорья стояла. А потом орда напала, избенку спалили, стариков, женку и ребятенок малых смерти предали, а сам в полон угодил к басурманам.
- Орда, говоришь, напала? - раздумчиво переспросил мужика Андрей Андреевич.
- Поди, сам помнишь, князь, как хан Девлет-Гирей на матушку Русь навалился.
- Помню, пахарь, - сказал князь и, поднявшись из кресла, подошел к Пахому. - А не видел ли ты, старик, мою сестрицу Ксению в полоне татарском?
Если бы в эту минуту князь обернулся назад, то не узнал бы своего пятидесятника. Мамон стоял бледный, борода его мелко тряслась на широченной груди, а правая рука невольно опустилась за рукоять сабли.
- Видел твою сестрицу, князь, - вздохнув, вымолвил Пахом.
Телятевский возбужденно схватил Аверьянова за плечи:
- Говори, старик, что с ней! Может, жива еще или погибла в полоне?
- Не тешь себя надеждой, князь. Загубили татары княжну. Крымцы из-за нее драку затеяли, а под Рязанью обесчестили и в Оку кинули, - участливо проговорил Пахом, метнув взгляд на Мамона.
Князь Андрей отпустил старика и молча, с мрачным лицом заходил по палате. Затем подошел к оконцу и распахнул створки. С улицы раздался удар колокола. Звонарь храма Ильи Пророка благовестил к ранней обедне27. Андрей Андреевич сотворил крестное знамение и долго, запрокинув голову, смотрел на розовеющие в лучах солнца золотистые маковки храма. Наконец он отвернулся от окна и высказал:
- Чего столбом стоите, ступайте. А ты старик, здесь обожди.
Приказчик и пятидесятник Мамон поклонились князю и тихо удалились из палаты.
- А как сам из полона ушел? - резко спросил Аверьянова князь.
Пахом уже в который раз рассказал о своей горемычной жизни в неволе, о том, как угодил к лихому воинству - казакам.
- Говоришь, в Диком поле был? - лицо князя несколько просветлело. Телятевский сам несколько лет воевал в Ливонии, ходил в походы и неоднократно был отмечен самим государем Иваном Васильевичем за ратные поединки с чужеземным ворогом:
- Лицо твое в шрамах, вижу. Должно с погаными бился лихо? Поведай мне о том, старик. А перед началом чарку вина испей, чтобы веселей глаголил, проговорил Телятевский и подошел к поставцу, на котором стояли ендовы и сулейки с водкой и винами.
Пахом недоуменно поглядел на Телятевского. Где это на Руси видано, чтобы князь бродягу-мужика вином угощал. Однако чарку принял.
- Спасибо за честь, князь. Водочку и монаси приемлют.
- Вот и добро. А теперь говори.
Когда Андрей Андреевич вдоволь наслушался бывалого старика, то спросил его:
- Ко мне в крестьяне пойдешь, казак? Денег на избу и лошаденку дам.
- Уволь князь. Стар я, немощен, раны зудят. Плохим страдником буду. Так что прости мужика, в кабалу не пойду. Займусь ремеслом кой-каким, чтобы прокормиться, а там и помирать время.
- А ты смел, старик. В казаках с князьями разговаривать научился. Ни полон, ни Дикое поле, ни батюшка мой покойный с боярщины тебя не отпускали. Помни - покуда жив - ты смерд княжий. Ну, да будь по-твоему. Старый ратник - не пахарь, но ремесло тебе Калистрат укажет. Платить тебе оброк бобыльский. Ступай, Пахомка.
Внизу возле узорчатого красного крыльца Аверьянова ожидал Мамон. Как только Пахом сошел со ступенек, пятидесятник всем своим могутным телом надвинулся на скитальца.
- Ну-у, чево князю доносил? - тяжело выдавил из себя пятидесятник, приблизив свое бородатое лицо к Пахому и ухватив старика за ворот пестрядинной рубахи.
- Не замай, - сердито оттолкнул дружинника Пахом и зашагал своей дорогой, ссутулив худую длинную спину.
Мамон проводил его злобным взглядом, а затем отвязал от крыльца своего гнедого коня. Поставил правую ногу на стремя, прислушался, подняв косматую голову на верхние терема.
Тихо в княжьих покоях, оконце распахнуто, но голоса Телятевского не слышно.
Но вот послышались шаги, распахнулась дубовая дверь, звякнув железным кольцом. Пятидесятник поспешно взмахнул на коня, натянул поводья, готовый ринуться прочь со двора.
На крыльце стоял Калистрат, блестя лысиной, прищурясь взирал на Мамона.
- Чего ты, Ерофеич, нахохлился? Али хворь одолела? Пошто сумрачный ходишь?
- Князь меня не кликал, Егорыч? - в свою очередь вопросил приказчика Мамон.
- Ничево, сердешный, не сказывал. Собирается князь в церкву богу помолиться. Должно по покойной сестрице своей...
Мамон участливо перекрестился и, облегченно вздохнув, тронул коня. Ехал селом и не глядя на дорогу думал: "Слава те, осподи, знать, пронесло. Не выдал Пахомка меня князю. Все едино не жить ему топерь..."
1 Дружинник - в XVI веке бывшие удельные князья уже не имели собственных дружин, однако по-прежнему держали возле себя вооруженных холопов, челядинцев. Поэтому слово дружинник в описываемый период еще широко бытовало на Руси.
2 Шапка-мисюрка - воинская шапка с железной маковкою.
3 Крашенина - грубая ткань.
4 Летник - женская одежда
5 Камка - шелковая узорчатая ткань.
6 Убрус - платок.
7 Порядная запись - (от слова поряд - договор, сделка) - документ, оформляемый в России XVI-XVII вв. различного рода договоры. Поряд заключался на обучение какому-либо ремеслу, наем земли, производство работ (напр. строительство городских стен, церквей) и др. Для истории социально-экономических отношений особый интерес представляют крестьянские порядные записи, являвшиеся в феодальной Руси актом закрепощения свободных людей, потерявших средства к существованию и вынужденных идти в крепостную зависимость.
8 Погост - небольшое поселение с церковью и кладбищем.
9 Смерд - в древней Руси: крестьянин-земледелец, находившийся в феодальной зависимости, позднее - презрительное название крепостного крестьянина.
10 Поручни - деревянные ручки сохи.
11 Ливония - наименование территории Латвии и Эстонии в средние века (Ливонский орден) Название "Ливония" произошло от ливов - исконных жителей побережья Рижского залива.
12 Зипун - крестьянский кафтан из грубого толстого сукна, обычно без ворота
13 Ичиги - кожаная мужская и женская обувь. Делается из черной юфтовой кожи либо из черного сафьяна.
14 Поручи - короткие рукава в облачении священнослужителей, нарукавники.
15 Епитрахиль - в православной церкви часть обрядового облачения священника, представляющая собой длинную ленту, надеваемую на шею и спускающуюся на грудь.
16 Наральник - железный наконечник на зубьях сохи, рала.
17 В XVI-XVII вв. в русском государстве соль была очень дорогая, цена ее в несколько раз, например, превышала стоимость мяса. Поэтому у простолюдинов соль бережно хранилась и в обычный день не всегда употреблялась.
18 Заповедные лета - годы, в которые запрещался переход крестьян от одного землевладельца к другому; были установлены в конце царствования Ивана IV, начиная с 1581 г. з. л. отменяли статьи судебников 1497 и 1550 гг., разрешавшие крестьянский переход в течение 2 недель (одной до и одной пойле Юрьева дня - 26 ноября) при условии оплаты пожилого. Введение з. л. было продиктовано интересами основной массы служилого дворянства, т. к. из мелких дворянских поместий, где эксплуатация крестьян была наиболее тяжелой, крестьяне старались перейти в крупные боярские вотчины з. л. явились важнейшим моментом в процессе законодательного оформления крепостного права в России.
19 Алтын - старинная русская монета в три копейки.
20 Четверть, или четь - 4 пуда.
21 Крымский набег на Русь в 1571 г.
22 Орда - у тюркских и монгольских народов первоначально военно-административная организация, затем - становище, лагерь кочевников, в тюрко-монгольских феодальных государствах средневековья - ставка, столица, местопребывание правителя государства.
23 Улусники - кочевники. От слова "улус" - становище, кочевника.
24 Дикое поле - историческое название территории придонских степей между владениями русского государства и крымского ханства.
25 Холмогоры - с 1613 г. переименованы в Архангельск.
26 Деньга или денежка - мелкая медная монета.
27 Обедня - церковная служба у христиан, совершаемая утром или в первую половину дня.
www.e-reading.by
Book: Горький хлеб (Часть 2)
ЗАМЫСЛОВ ВАЛЕРИЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ
ГОРЬКИЙ ХЛЕБ
РОМАН
Часть 2
ЛЕСНОЕ УГОДЬЕ
Глава 10
НАСИЛЬНИК
Березовку, вотчинную деревеньку князя Василия Шуйского, прибыл с оружными людьми приказчик Кирьяк - выколачивать недоимки с мужиков. Немного приказчик собрал: велики ли запасы после пасхи. Почитай, последние крохи мужики отдавали
Собрав малую дань, Кирьяк разгневался. Приказал мужиков пороть кнутом. Деревенский староста порешил ублажить расходившегося приказчика.
- Прости нас, грешных, милостивец. Сызволь откушать, батюшка, в моей избенке.
Кирьяк согласно тряхнул рыжей бородой.
Подавал на стол староста грозному гостью сига бочешного под хреном, капусту шатковую, рыбий пирог, брагу да хмельную медовуху.
Кирьяк окинул стол недовольным взором, крякнул.
- Чевой-то снедь у тебя постная, Митрий?
- Да вот теперь Петров пост, батюшка. Без мясного живем, одначе к господу ближе, - развел руками староста.
- Нешто мясца то не имеешь? Хитришь, Митрий. Мужичков, как липку, обдираешь. Поди, амбарец у тя не токмо для мышей срублен, - строго произнес приказчик.
- Есть маленький запасец, милостивец. С духова дня копченое мясцо приберегаю. Говеем со старухой. Упаси бог какое варево с мясцом - грех великий содеется.
- Тащи, тащи мясо, старик, чевой-то в брюхе свербит. Опосля свой грех замолю, - порешил приказчик.
- Как прикажешь, милостивец, - вздохнув, вымолвил Митрий и кряхтя зашагал в амбар.
Покуда хозяйка готовила мясное варево в печи, дородный, губастый Кирьяк, чавкая, поедал поставленную на стол снедь, запивал вином. А потом принялся приказчик и за мясо, кидая обглоданные кости под стол.
В избу заскочила статная баба в цветастом сарафане. Низко поклонилась приказчику и гостю, лоб перекрестила.
- Звал, батющка Митрий Саввич?
Митрий покосился на приказчика.
- Не ко времени, Устинья, заявилась. Занят сейчас.
- А ты потолкуй с бабонькой, - милостиво разрешил Кирьяк, похотливо поглядывая на селянку.
- Завтра твой черед за поскотиной досматривать, баба. Приходи на двор наутре.
- Приду, батюшка, - согласно вымолвила Устинья и повернулась к выходу.
- Погодь, погодь, бабонька, - остановил крестьянку захмелевший приказчик.
Устинья застыла возле дверей.
Кирьяк широко зевнул, потянулся, подняв толстостенные волосатые ручищи под самый киот.
- Притомился я чевой-то, Митрий. Соснуть хочу. Разбери-ка лежанку, бабонька. Руки у тя проворные.
Устииья озадаченно глянула на приказчика.
- Разбери, - сказал Митрий
Устинья снова слегка поклонилась приказчику и принялась взбивать пуховики.
Кирьяк кашлянул, моргнул старосте. Тот понимающе кивнул головой, молвил старухе:
- Идем-ка, Сидоровна, во двор, лошаденку глянем.
- Отпусти ее, батюшка. Сама тебе все приготовлю, - вступилась за селянку Сидоровна.
- Ступай, ступай, старая, - ворчливо отмахнулся, словно от мухи, приказчик.
Сидоровна вздохнула, покачала головой и покорно удалилась из горницы в сени.
- Чья будешь, бабонька? Где мужик твой нонче? - вкрадчиво вопросил Кирьяк, наливая из ендовы вина в железную чарку.
- Тутошная, из Березовки. А государь мой после покрова преставился, ответила Устинья, пятясь к двери.
- Царство ему небесное. Чать отвыкла без мужика-то. Выпей со мной, лебедушка. Садись ко столу.
- Грешно нонче пить, батюшка. Говею.
- Ништо. Замолю и твой грех, - вымолвил приказчик и потянул бабу к столу. - Пей, говорю!
Устинья вспыхнула вся и замотала головой. Приказчик грозно свел очи, прикрикнул:
- Пей! Княжий человек те велит!
Вздохнула Устинья и чарку взяла. Перекрестилась на киот, где чуть теплилась лампадка над образом Спаса, молвила тихо: "Господи, прости" и выпила до дна. Обычай, оборони бог, ежели господскую чашу не допить! Закашлялась, схватилась за грудь, по щекам слезы потекли.
А Кирьяк - теснее к бабе и огурчик соленый подает.
А за первой чаркой последовала и вторая.
- Уволь, батюшка, не осилю, - простонала Устинья.
- Я те, баба! Первая чарка крепит, а вторая веселит.
Пришлось и вторую испить. Помутнелось в голове Устиньи, в глазах все поплыло. А перед лицом уже мельтешили две рыжие бороды.
Кирьяк ухватил рукой за кику1, сорвал ее с головы, бросил под стол. Густой пушистой волной рассыпались по покатым плечам волосы.
- Экая ты пригожая, ладушка, - зачмокал губами приказчик и поднялся на ноги.
Устинья рванулась от приказчика, сердито очами сверкнула.
- Не замай!
- А ты не серчай. Я вона какой ядреный. Девки меня дюже любят. И ты приголубь, ягодка. Три рубля отвалю, - заворковал Кирьяк и снова облапил бабу.
Устинья что есть сил жамкнула крепкими зубами мясистую волосатую руку. Кирьяк больно вскрикнул и отпустил бабу. На руке выступила кровь.
- У-у, стерва! - вознегодовал приказчик и, схватив тяжелую чарку со стола, ударил бабу по голове.
Устинья охнула и осела на пол.
- Вот так-то, нечестивая! - по-звериному прорычал Кирьяк и потащил бабу на широкую лавку.
...В дверь тихонько постучали. Приказчик босиком прошлепал к двери и отомкнул крючок.
В избу вошел староста, глянул на пьяную бабу, часто закрестился.
- Эк, блудница, развалилась.
- Ты ее водичкой спрысни, Митрий. Чевой-то сомлела баба. Маленько поучил рабу, кабы не сдохла.
- Ай-я-яй, ай-я-яй, - засуетился староста. Зачерпнул ковш студеной воды из кадки и подошел к Устинье. "Экое тело благодатное, прости осподи, греховодно подумал старик.
- Лей, чево рот разинул. А, может, и сам бабу сподобишь? - хохотнул Кирьяк.
- Упаси бог, батюшка, - поспешно проговорил Митрий и выплеснул воду на лицо бабы.
Устинья застонала, качаясь всем телом, привстала на лавке. Староста кинул ей ветхий крестьянский зипун.
- Облачись, да в свою избу ступай.
Устинья словно во сне, ничего не видя перед собой, натянула на голое тело мужичий зипун. Наконец пришла в себя, подняла голову на приказчика. Тот попятился от ее взгляда - жуткого, леденящего.
- Ох, и зверь же ты, приказчик. Надругался хуже татарина, - чуть шевеля губами отрешенно и скорбно, выдавила Устинья.
- Убирайся, баба. Не злоби душу мою, - лениво проворчал Кирьяк, натягивая на босую ногу кожаный сапог из юфти.
- Уйду, злыдень. Да только и ты со мной.
Устинья поднялась с лавки, шмыгнула к столу и зажала в кулаке острый широкий хлебный нож.
- Умри, ирод! - воскликнула Устинья и метнулась к насильнику.
Кирьяк, однако, хоть и был во хмелю, но успел перехватить руку обезумевшей бабы. Нож слегка лишь царапнул по его широкой груди. Кирьяк пнул коленкой бабу в живот. Устинья скорчилась от боли и выронила нож.
Приказчик после этого вконец рассвирепел и крикнул холопов с улицы.
- Тащите женку на сеновал!
Холопы, посмеиваясь, поволокли упиравшуюся, дико орущую Устинью во двор.
Вдоволь наглумившись над бабой, хлопцы выкинули ее голую на улицу. Не вынеся позора, Устинья прямо через всю деревню бросилась к реке и, не раздумывая, кинулась в черный глубокий омут.
Глава 11
"ИЛЬЯ ПРОРОК"
Нелегко бы пришлось в тот час и Василисе - дочери Устиньи. С глазами, налитыми кровью, приказчик шумел, бранился. А затем осушил еще три чарки медовухи и приказал холопам привести к нему Василису:
- На чадо бунташной крестьянки глянуть хочу!
Спасла девушку Сидоровна. Что было сил пустилась она к Устиньиной избе, вбежала и, держась рукой за грудь, задыхаясь, выпалила:
- Ой, беда, Василиса! Беги, дитятко, в лес. Шибко разгневан батюшка Кирьяк. Прознал про тебя приказчик. Холопей за тобой снарядил. Поспешай, родненькая.
- А матушка как же? - оставаясь в неведении, вопросила Василиса.
- Потом, потом дитятко. Торопись.
Василиса послушалась. Наскоро собрала узелок и огородами, мимо черных приземистых рубленок-бань побежала к лесу.
Долго бежала Василиса узкой лесной тропой, а когда опомнилась, лес стоял перед ней стеной - темный, сумрачный, лохматый, с мшистыми обвисшими лапами.
Заметно темнело. Серели на прогалинах густые сумерки. А вскоре и вовсе в лесу стало черно. Загудели, завыли на разные голоса вершины, обильно посыпая легкой хвоей мочежины. Надвигалась первая вешняя гроза.
Жутко стало Василисе. Забралась под еловые лапы, затаилась.
Над головой вдруг что-то ухнуло протяжно и гулко. Вздрогнула Василиса, крестное знамение сотворила. А на лицо наплывало что-то черное, мохнатое. Девушка к ели прижалась. Уж не леший ли в смолистых, ветвях запутался и протягивает к ней руки. Пронеси, господи!
Нет, слава богу, это ветром колючую лапу колышет. Василиса поджала под себя ноги в лаптях, прикрыла их подолом льняного сарафана, но тотчас опять вскочила. Батюшки! Дождь хлещет, а узелок на тропе остался.
Выбралась Василиса из-под ели и разом взмокла вся. Принялась шарить рукой по мягкой мшистой тропе и снова вдруг перед самым лицом что-то задышало, затем лизнуло в щеку, всхрапнуло и тонко заржало.
Василиса вконец перепугалась, вскрикнула и повалилась на тропу. Сверкнул огненный змей, страшно и раскатисто, сотрясая землю, пророкотал гром.
Саженях в десяти заполыхала ель, осветив на тропе гривастого светло-гнедого коня и большущего чернобородого всадника.
"Господи, сам Илья Пророк!" - пронеслось в голове Василисы. Девушка в преддверии смертного часа закрыла лицо руками, ожидая, когда всемогущий повелитель грозы и грома пустит в нее огненную стрелу.
Илья Пророк, засунув два пальца в рот, оглушительно, по-разбойному свистнул. Сзади его тотчас появились с десяток наездников с самопалами.
- Вот те на, ребяты! Баба - лесовица! - звучно произнес чудотворец и спрыгнул с коня на землю. - Ты чево тут бродишь, девонька? Едва конем тебя не замял.
Василиса упала на колени, часто закрестилась на святого, дрожащим голосом вымолвила:
- Батюшка Илья, прости рабу твою, не казни душу невинную. Окажи милость, чудотворец.
- Спятила, знать, дуреха, - усмехнулся наездник и, вдруг, поняв, за кого его приняла девка, расхохотался. Он схватился за живот и, давясь от звучного смеха, изрек:
- Ошалела, девка. За Пророка Илью меня приняла, братцы.
Ватажники загоготали. Василиса подняла с земли узелок и растерянно застыла среди дружно хохотавших лесных пришельцев.
- Ты откуда, девка красна? - перестав смеяться, пытливо вопросил девушку чернобородый всадник в кафтане, из-под которого виднелась чешуйчатая кольчуга.
Василиса смолчала. А вдруг это княжьи люди, что деревеньку ее зорили. Тогда погибель. Сидоровна не зря ее, поди, упредила.
- Нехоже таиться, девка. Мы люди добрые, худа тебе не сделаем, продолжал чернобородый. - Поди, из Березовки будешь? Уже не там ли приказчик Василия Шуйского дань с мужиков собирает?
- Там, батюшка, - тихо вымолвила Василиса, доверившись приветливому голосу ездока.
- Слава богу! - обрадованно воскликнул чернобородый. На коней, други. Добро, коли Кирьяк еще в деревеньке. На осине повесим кровопивца.
При этих словах и Василиса возрадовалась, заговорила торопливо:
- Всех селян приказчик изобидел. Последний хлебушек забрал. С моей матушкой чево-то недоброе содеял. А я вот в лесу упряталась.
Дождь хлынул с новой силой. Ель загасла, и снова все потонуло во мраке. Василисе стало зябко.
- Чево с девкой будем делать, Федька? - спросил чернобородого один из ватажников.
- В лесу, одначе, с медведем не оставим. На-ко, селянка, укройся, вымолвил Федька, накинув на девичьи плечи свой суконный кафтан. Атаман взмахнул на лошадь и протянул Василисе руку. - Взбирайся на коня да за меня крепче держись. Спешить надо, уйдет зверь.
Глава 12
КРЕСТЬЯНСКИЙ АТАМАН
Василиса - на дозорной ели. Сидит, прислонившись к седому, мшистому стволу.
Дозорную вышку соорудил дед Матвей. От середины ели почти до самой вершины сучья срублены. По широким развесистым ветвям разостлана ивовая плетенка, скрепленная веревочными жгутами. Верхние еловые лапы, низко опустив свои темные обвисшие ветви, прикрывают потайную вышку. Не видно ее ни пешему, ни конному, пробиравшемуся к избушке по лесной тропе.
Послал на дозорное место Василису дед Матвей, а сам остался на пчельнике вместе с Федькой.
Отсюда - далеко видно. Даже маковки храма Ильи Пророка села Богородского просматриваются. А верстах в двух от избушки лесная дорога пересекала обширную, раскинувшуюся сажен на триста, поляну. Вот туда-то и смотрела Василиса. Дед Матвей строго-настрого наказывал: "Зорче на поляну зри, дочка. Появится кто - дай знак немедля".
Не зря опасался старый бортник: на заимку заявился атаман вольной крестьянской ватаги Федька Берсень. Прозеваешь, чего доброго, нагрянут княжьи дружинники, и конец дерзкому атаману, а с ним и заимке с пчельником.
Сидит Василиса, раздвинув еловые лапы, поглядывает на далекую поляну, а на душе смутно. Вспоминает родную деревушку Березовку, девичьи хороводы, темную, низенькую отчую избенку на краю погоста.
"Пресвятая богородица! И зачем же ты дала загубить мою матушку злому ворогу", - вздыхает Василиса.
Припоздала в тот вечер ватага. Еще до грозы отъехал приказчик в вотчину. Здесь и узнала Василиса о горе.
Приказчик грозился мужикам вскоре снова нагрянуть в Березовку. Старосте повелел девку Василису разыскать и привести в вотчину к князю Василию Шуйскому.
Федька Берсень укрыл горемыку у старого бортника.
Сейчас атаман малой крестьянской ватажки и дед Матвей сидели возле бани-рубленки. Берсень ловко и споро плел лапоть из лыка, а бортник мастерил ловушку-роевню.
- В двух колодах пчелы злы, гудят день и ночь, на взяток не летят. Боюсь - снимется рой. Попробуй поймай их, стар стал, - бурчал бортник, растягивая на пальцах сеть - волосянку.
Федька долго молчал, думая, как приступить к разговору и провернуть нелегкое дельце, из-за которого он и явился.
- Прижилась ли Василиса на заимке? - наконец спросил Берсень.
- Все слава богу. Девка справная, работящая. В стряпне и рукоделии мастерица. Одно плохо - тяжко ей покуда, по родителям покойным ночами плачет. Отец у нее еще в рождество помер.
- Много горя на Руси, - вздохнул Берсень. - Одначе все минется. Девичьи слезы - что роса на всходе солнца.
- Так-то оно так, Федор. Другого боюсь. Был тут у меня на днях княжий человек. Лицом черен, а душа, чую, и того хуже. Все о Василисе да о беглых мужиках пытал. Мнится мне - вернется сюда Мамон.
- О мужиках, сказываешь, выспрашивал? - встрепенулся Федька.
- О мужиках, родимый. В вотчине сев зачался, а ниву поднимать некому. Бежит пахарь с княжьей земли. Много ли у тебя нашего брата собралось?
- Почитай, более трех десятков будет.
- С каких сел да погостов мужики?
- Отовсюду есть. А более всего из дворянских поместий в лесах укрываются. Много теперь их бродит. Одни на Дон пробиваются, другие добрых бояр ищут. А мы вот подле своих родных сел крутимся. Живем артелью, избу в лесу срубили.
- Кормитесь чем?
- Живем - не мотаем, а пустых щей не хлебаем: хоть сверчок в горшок, а все с наваром бываем, - отшутился Федька, а затем уже серьезно добавил: Худо кормимся, отец. По-разному еду добываем. Лед сошел - рыбу в бочагах да озерцах ловили. На днях сохатого забили. Да кой прок. Един день мясо жуем, а на другой - сызнова в брюхе яма.
- Отчего так?
- Теплынь в лесу. Мясо гниет. С тухлой снеди в живот черт вселяется. Мрут мужики с экого харча.
Матвей снял роевню с колен, покачал головой.
- Ну и дурни. Токмо зря зверя бьете.
- Так ведь брюхо не лукошко: под лавку не сунешь.
Берсень поднял на старика голову, а бортник тронул его за плечо, хитровато засмеялся и предложил:
- Хочешь, паря, иного мяса спробовать? Более года уже храню, а все свежец.
- Поди, врешь, старик, - недоверчиво протянул Федька.
- Ступай за мной, своими очами увидишь.
За двором, в саженях пяти от бани, стоит вековое могучее дерево с пышнозеленой развесистой кроной.
- Зришь ли дупло?
Берсень обошел кругом дерева, обшарил глазами весь ствол, но дупла не приметил.
- А вот оно где, родимый, - бортник пал на колени, раздвинул бурьян и вытащил тугой пучок высохших ветвей из обозначившегося отверстия.
- Ну и што? - пожав плечами, усмехнулся Федька.
- Суй в дупло руку, - повелел бортник.
Берсень присел на колени, запустил в дыру руку и извлек липкий золотистый ком фунта на три.
- Никак мед залежалый, - определил Федька.
- Поверху мед, а внутри лосятина, - смеясь, вымолвил бортник и отобрал у Федьки золотистый ком.
Старик вытянул из-за голенища сапога нож, соскреб с куска загустевший, словно воск, слой меда и снова протянул Федьке.
Берсень поднес лосятину к носу, нюхнул.
- Никакого смраду, един дух медвяной.
- То-то же. У меня тут в дупле пуда три хранится.
Бортник приказал старухе сварить мясо в горшке. За обедом Федька охотно поедал вкусную лосятину и приговаривал:
- Надо же. Более году лежит, а словно первачок. Обрадовал ты меня, Семеныч. Меду мы раздобудем и зверя забьем. Теперь прокормимся.
- Отчего тебе Кирьяк первейший враг? - неожиданно спросил атамана бортник.
Берсень отодвинул от себя чашку с варевом. Нахмурился, лицом стал темен.
Федьке лет под тридцать. Мужик плечистый, роста среднего, нос с горбинкой. Сухощавое лицо его обрамляла кудреватая черная борода. На атамане - армяк из крашенины, темные портки, на ногах, - крепкие веревочные чуни2.
- Помню, прошлым летом я тебе сказывал, что сам я из вотчины князя Василия Шуйского, - заговорил Берсень. Многие мужики в деревеньках шубы из овчины на княжий двор выделывают, а я лапотник. В нашем погосте сажает приказчик Кирьяк после осенней страды всех крестьян на лапти. Не сготовишь - кнутом выстегает да опосля за это четверть ржи на оброчный хлебушек накинет. Не человек, а аспид. Меня он не раз в темный подклет сажал. Цепями обвешает и самолично кнутом, собака, стегает. Это он любит, завсегда лежачих бьет. Девку Кирьяк в деревеньке схватил, а мы защищать задумали. Девку отстояли, а ночью нас в избе людишки Кирьяка повязали и в подклет свели. Утром приказчик батогами нас бил. А брательник мой не выдержал да и харкнул приказчику в морду. Кирьяк братана изувечил.
Берсень вздохнул и надолго замолчал Матрена, сердобольно охая, утирала краем платка слезы. Матвей перестал жевать, дернул старуху за рукав сарафана.
- Хватит тебе слезы лить, старая. Отнесла бы Василисе варево. С утра в дозоре дочка. Поди, есть хочет
- И то верно, батюшка. Совсем запамятовала, - засуетилась Матрена.
Когда старуха вышла, Федька разогнулся, поднял хмурое лицо и продолжал:
- Стерпел я тогда, Семеныч, хотя и в ярь вошел. Надумал перехитрить обидчика. Через три недели, когда рожь поспела, выпустил меня Кирьяк из темницы. Да токмо не до страды мне было. Узнал я, что брательник мой помер. Отбил ему нутро приказчик. Котомку собрал - и в лес. Вот с той поры и выслеживаю зверя. А он словно чует меня, в капкан покуда не попадается. Пытался поначалу к избе его ночью подкрасться, да все напрасно. Оружных холопей с самопалками вокруг избы поставил. Едва ноги унес.
Берсень придвинулся к бортнику, заглянул ему в глаза и заговорил, наконец, о своем деле:
- Неспроста к тебе заявился, Семеныч. Помощь нужна ватаге. Во всем тебе откроюсь и доверюсь, как отцу родному. В ватаге моей пятнадцать мужиков из села Богородского собралось. Удумали мы на вольные земли сойти. Однако поначалу порешили у приказчика нашего порядные да кабальные грамотки выкрасть.
- Пошто, паря?
- Грамотки выкрадем - тогда сыскных примет для князя не оставим. А в бегах имена себе переменим. Уразумел?
- Хитро задумали, - похвалил Федьку бортник.
- Хитро, Семеныч, да дело это нелегкое. В село к одному мужику человека надо послать, а беглому туда дороги заказаны, мигом схватят. Вот кабы ты снарядился.
- Бортник я. Живу в глухомани, мирских дел не ведаю, - уклончиво вымолвил Матвей.
- Да пойми же ты, Семеныч. Не для разбоя прошу, а для дела праведного. Вся артель тебе в ноги поклонится, денег соберем за труды.
- Деньги, что каменья: тяжело на душу ложатся. Нешто у бедняка последний грош стану брать, - сердито оборвал Федьку бортник. - Чую, на что намекаешь. Старый пень тебе понадобился.
- Доподлинно так, отец.
Матвей разгладил бороду и забубнил:
- Колоды сготовил, теперь дикую пчелу ловить надо. Уходит время, а княжий оброк велик.
Федька поднялся с лавки, а затем рухнул вдруг перед стариком на колени.
- Помоги, отец. От всей ватаги, как господа бога прошу.
- Ну, будя, чать не икона. Садись. Сказывай, чево мне делать в селе, сдался бортник.
- Два века тебе жить, Семеныч, - возрадовался Берсень и вынул из-за пазухи небольшой бумажный столбец. - Грамотку всей артелью писали. Передашь ее одному крестьянину. Он мужик тертый, бывалый. Знавал его когда-то...
Когда Матрена вернулась в избу, старый бортник и Федька разом смолкли, поднялись из-за стола и вышли во двор.
Глава 13
МУЖИКИ РАЗГНЕВАЛИСЬ
- Вот и досеялись, слава богу! - устало высказал Исай Болотников своему сыну, выходя на межу.
Солнце клонилось к закату, наполовину спрятавшись за темно-зеленым бором. От земли шел пар.
- Однако, отвык я на ниве полевать. Ноги чуть бродят. Почитай, от зари до зари княжью землю топчем, - кряхтя, проговорил Пахом Аверьянов, сбрасывая с натруженного плеча лукошко.
- Сказывал тебе - неча ходить. Лежал бы на печи да кости грел. Слаб ты еще, не в теле, - добродушно заворчал Исай.
- В страду грех на печи лежать. Хоть малость, да помогу. Сам-то замаялся, вижу, лица нет. А Иванка у тебя работящий. Крестьянское дело ловко справляет, - вымолвил Пахом.
- Не перехвали, взгордится еще, - вступил в разговор Афоня Шмоток.
- Не велика премудрость пахать да сеять. Это не твои завирухи разгадывать, - произнес молодой Болотников, укладывая соху и порожние мешки на телегу.
Афоня тотчас оживился, скинув свой рваный войлочный колпак, лукаво блеснул глазами и заговорил деловито:
- Иду, мужики, энта я лесом. Дело под вечер, глухомань, жуть берет. Да вдруг около меня как засвистит! Присел от страху. Я туды - свищет, я сюды свищет. Ну, беда, думаю, пропал Афоня, молись богу да смерть примай. Залез на ель, сижу - свищет, окаянный.
- Ну, дык кто? Разбойные люди што ли? - вошел в интерес Семейка Назарьев. Вокруг Афони сгрудились мужики, кончившие сеять. Смолкли, ждали бобыльского ответа.
Шмоток надвинул на самый нос колпак, озорно подмигнул и изрек:
- А енто, мужики, у меня в носу.
Грохнула толпа от дружного смеха. Даже Исай, обычно скупой на улыбку, и тот не выдержал, прыснул в бороду.
- Скоморох да и токмо.
По давно заведенному обычаю страдники, заканчивая княжий сев, оставляли на меже самые что ни на есть истрепанные лапти, повернув их носками в сторону деревни. При этом селяне приговаривали:
- Пахали лапти княжью ниву, а теперь ступайте с богом на мужицкою.
Афоня отделился от толпы и звонко прокричал:
- А ну, православные, кому лаптей не жаль?
Как всегда, мужики молчали. Однако не от жадности с обувкой не спешили расстаться. Выжидали ради потехи.
Глянув на мужиков, Шмоток покачал головой и снова выкрикнул:
- Садись, ребятушки, на межу лапти казать!
Страдники, посмеиваясь, расселись вдоль борозды, вытянули ноги. Наскоро выбрали пахаря из степенных селян для просмотра. Седоголовый старик, зорко поглядывая на обувку, прошелся по ряду, повернул назад и остановился супротив Шмотка.
- Сымай лапотки, Афоня.
- Энто чево жа? - изумился бобыль.
- Дырявей твоих нет, Афоня. Ишь как лыко по землице распустил.
- Побойся бога, Акимыч. Нешто плоше лаптей не сыскал? - огорчился Шмоток.
- Сымай, сымай. Неча! - потребовал Акимыч.
- Помилуйте, православные. Последние лаптишки у меня забирает. И в пир, и в мир, и в добры люди. Все на мне, - взмолился Афоня.
Мужики поднялись с межи, окружили бобыля. Шмоток поохал, поохал, но все же пришлось ему лапти скинуть: против мира не пойдешь.
- Экая тебе честь выпала, Афоня, - подтрунивали над бобылем мужики.
Шмоток размотал онучи, повесил их на плечи и пошел к селу босиком, ворчал всю дорогу:
- Раздели, окаянные. Креста на вас нет.
Восемь дней пахали да сеяли крестьяне княжьи загоны. Теперь шли возле телег, понукая отощавших лошадей, усталые, сгорбленные, с почерневшими на солнце лицами, с огрубевшими натруженными руками. Шли и думали о завтрашнем дне, о своих десятинах, где нужно еще посеять овес, ячмень, горох да просо.
Возле крайней избы мужиков поджидал приказчик. Тут же стоял Мамон с десятком ратных людей. Когда все страдники подошли, Калистрат снял шапку и заговорил:
- Князь Андрей Андреич вельми доволен остался вами, мужики. Пашню добро унавозили, ладно вспахали, дружно засеяли и управились ко времени. Молодцы, сердешные.
Мужики молчали, недоумевая, переминались с ноги на ногу.
- Чую, неспроста Калистрат мир собрал, - негромко вымолвил Исай сыну.
И селянин не ошибся. Приказчик взобрался на телегу и изрек княжий наказ:
- Повелел батюшка Андрей Андреич еще малую толику вам на боярщине быть. Надобно землицу беглых людишек да бобылей поднять. Запустела пашня, неча добру пропадать. Коли всем миром навалиться - в пару дней сев кончите, сердешные.
Крестьяне разом загалдели, затем расступились и пропустили к приказчику Исая. Болотников разгладил бороду, одернул потемневшую от соленого мужичьего пота рубаху и проговорил:
- Не гневи бога, Калистрат Егорыч. Все жилы на княжьей пашне вытянули. Лошаденки извелись, того гляди, околеют. Теперь свои десятины не знаем как вспахать.
- Вечно ты встрянешь, Исаюшка. Чево понапрасну плачешься. Указал князь Андрей Андреич лошадушек на свой княжий луг пустить в ночное. Молодой травушки наберутся и отойдут к утру.
- Пустое речешь, Калистрат Егорыч. Какая сейчас трава. Лошадям овса задать надо да неделю кормить их вволю.
Приказчик метнул на высокого костистого Болотникова колючий взгляд, однако продолжал селян уговаривать, зная, что за страду мужики озлобились, очерствели на княжьей ниве.
- Землицы-то всего пятьдесят десятин. Кой разговор. Пару дней - и вся недолга. Потом со своей в три дня управитесь, а там и троица святая подойдет. Ходи веселей, сердешные.
- Не до веселого нам, приказчик. Голодуха замаяла, животы подвело. Завтра на княжье изделье3 не пойдем. Свой клин сеять надо. Эдак от всех мужиков я говорю, - веско произнес Исай.
- Истинною правду Исай сказывает. Не под силу нам теперь княжья пахота, - поддержал Болотникова Семейка Назарьев.
Шумно стало. Мужики все разом заговорили, закричали, наступая на приказчика.
- Вконец замучились на господском поле!
- Ребятенки с голоду мрут. Кони дохнут!
- Своя землица заждалась. Вона как солнышко греет.
- Так что передай князю - завтра свои десятины пахать зачнем, - твердо высказал приказчику Исай.
Калистрат спрыгнул с телеги, кивнул головой Мокею и пятидесятнику.
- Бунтовать, сердешные, вздумали. Противу князя своеволить! приказчик ткнул пальцем в сторону Болотникова. - Этого взять и на цепь посадить. Больно говорлив стал.
На Исая надвинулись княжьи люди. Побледнев лицом, Иванка оттолкнул их от отца.
- Не трогайте старика. Он вам худа не делал.
- И этого звереныша ваять! - визгливо прокричал приказчик и ожег Иванку кнутом.
Мокей схватил Иванку за руку и больно заломил ее за спину. Болотников с трудом вывернулся и что было силы ударил Мокея в широкий мясистый подбородок. Телохранитель охнул и осел возле телеги, стукнувшись непокрытой головой о спицы колеса.
- Не дерзи, Иванка, сгинешь, - предупредит сына Исай. - Ему уже вязали руки веревками.
Однако Иванка не послушал. Горяч был в гневе молодой Болотников. На него накинулись оружные люди, пытаясь свалить на землю. Но не тут-то было. На селе в кулачном бою не было Иванке равных. Сильный и верткий, он отбивался как мог.
Помог дружинникам очнувшийся возле телеги Мокей. Он лежа обхватил длинными ручищами Иванку за ноги и дернул на себя. Иванка ткнулся на колени, тут уже на него дружно навалились обозленные челядинцы и накрепко скрутили руки веревками.
- А ну, гэть, мужики! - взыграла в Пахоме казачья вольница. Он кинулся к крайней избе и выдернул кол из частокола.
- Верна-а! Неча терпеть! - разъярились мужики и тоже ринулись за кольями.
Оружные люди попятились от разгневанной толпы, оставив возле телеги связанных Болотниковых. Тогда пятидесятник Мамон выхватил из-за кушака пистоль и закричал зычно и свирепо:
- Осади назад! Палить зачну!
Но взбунтовавшихся крестьян уже было трудно удержать. Вот-вот и колья замелькают над головами княжьих людей.
"Вот и конец тебе, Пахомка", - злорадно пронеслось в голове Мамона.
Бухнул выстрел. Но пятидесятник промахнулся. Выпалили поверх толпы и дружинники из самопалов.
Крестьяне шарахнулись в стороны: противу пистолей да самопалов не попрешь. Да и смерть принимать никому не хотелось.
Дружинники схватили Пахома, Семейну Назарьева и вместе с Болотниковыми повели в княжий застенок.
Глава 14
В ЗАСТЕНКЕ
Звякнула ржавая цепь. Иванка вытянул ноги, стиснутые дубовыми колодками4. Железный ошейник больно сдавил горло. Болотников зло сплюнул и придвинулся к прохладной каменной стене. Ни встать, ни лечь, и темь - хоть глаза выколи. В застенке сыро, зябко. Холодные, тягучие капли падают с потолка на курчавую голову. Иванка пытается передвинуться, но коротка цепь и железа5 давят.
Застенок - в подвалах княжьего терема. Когда-то старый покойный князь возводил белокаменный храм Ильи Пророка в своей вотчине. Оставшимся камнем повелел Телятевский мастерам выложить подвалы терема, где хранились огромные дубовые бочки со столетними винами. Тогда же приказал князь соорудить глубоко в земле под подклетом для острастки непокорных холопов темницу.
Шаги - гулкие, словно удары вечевого колокола. В застенок по узкому каменному проходу спускался Мокей с горящим факелом и ременным кнутом. Отомкнул висячий пудовый замок на железной решетке, втиснулся в темницу, окинул молодого Болотникова злорадно ехидным взглядом и приставил факел к стене.
- Не зябко на камушках?
Иванка не ответил, бросив на телохранителя недобрый взгляд.
- Молчишь, нищеброд? Ничего, сейчас я тя подогрею.
Мокей взмахнул рукой и ударил Болотникова кнутом.
- Примай гостинчик, Ивашка!
Болотников до крови стиснул зубы, кольца волос пали на лоб.
- Сызнова молчишь? Ну, получай еще!
Жжих, жжих!
Свистит кнут - раз, другой, третий... Цепи звенят, ошейник душит, стискивает горло. Рубаха прилипла к телу, потемнела от крови. Но Иванка молчит, лишь зубами скрипит да глаза как уголья горят.
Погас факел. Вдоволь поиздевавшись над узником, усталый Мокей зло прохрипел:
- Топерь будешь знать, как гиль среди мужиков заводить.
На ощупь отыскал факел и вышел из темницы.
Иванка попытался привстать. Все тело горело, больно ныло, лицо мокло, в глазах круги.
"Лежачего в железах избивает, пес. Ну, погоди, придет и твой час", негодовал Болотников.
А по соседству, в таком же темном подвале томился Пахом Аверьянов. Его не заковали в цепи, лишь на ноги вдели колодки.
В первый день ничем не кормили. Утром холоп Тимоха принес в деревянной чашке похлебку, горбушку черствого хлеба, луковицу да кружку воды.
- Помолись, старик, да за снедь принимайся.
- Голодное брюхо к молитве глухо, мил человек.
- А без молитвы грех. Видно, обасурманился во казаках?
- Животу все едино, - вымолвил Пахом и принялся за скудное варево.
- Ишь, еретик. А поведай мне, как басурмане своему богу молятся? полюбопытствовал холоп.
Пахом глянул на простодушно-глуповатое лицо Тимохи и высказал:
- Они молитвы без мяса не бормочут.
- Энто как?
- Поначалу мясо жуют, потом молятся. Кабы мне не постно трапезовать, а как в орде барашка съедать, тогда бы и тебе все поведал.
- Ишь ты, - ухмыльнулся Тнмоха и замялся возле решетки. - Одначе, занятно мне, казак.
Холоп загремел запором и заспешил наверх. Вскоре вернулся он в темницу и протянул скитальцу большой кусок вареной баранины, завернутой в тряпицу.
- На княжьей поварне стянул. Страху из-за тебя натерпелся. Ешь, старик, да борзей сказывай.
"И впрямь с дуринкой парень", - подумал Пахом, а вслух вымолвил:
- Долго тебе жить, мил человек.
Пахом не спеша поел, довольно крякнул, смахнул с рыжей бороды хлебные крошки, перекрестил лоб и произнес:
- А молятся басурмане так. Поначалу полбарана съедят, потом кафтаны с себя скидают, становятся друг против друга и по голому брюху дубинками постукивают да приговаривают: "Слава аллаху! Седин живот насытил и завтра того пошли".
- Чудно-о, - протянул, крутнув головой, Тимоха. - А дальше што жа?
- Опосля татаре вечером кости в костер бросают, а пеплом ладанку набивают. Талисман сей к груди прижмут, глаза на луну выпучат и бормочут, скулят тоненько: "И-и-иаллах, храни нас, всемогущий, от гладу и мору, сабли турецкой, меча русского, копья казачьего..." Вот так и молятся, покуда месяц за шатром не спрячется.
- А не врешь? - усомнился Тимоха.
- Упаси бог, - слукавил скиталец и, протянув холопу порожнюю чашку, вопросил:
- Болотниковы в темнице:
- Сидят. Кормить их три дня не ведено. Отощают мужики. Приказчик страсть как зол на смутьянов. До Леонтьева дня, сказал, не выпущу, словоохотливо проговорил Тимоха.
- А как же поле пахать? У Исая три десятины сохи ждут.
- Почем мне знать. Наше дело холопье - господскую волю справлять.
Пахом озабоченно запустил пятерню в бороду, раздумчиво крякнул и, когда уже холоп повернулся к решетке, решился:
- Покличь ко мне Мамона, парень.
- Недосуг ему. Дружину свою собирает беглых крестьян по лесам ловить.
- Скажи пятидесятнику, что Пахом ему слово хочет молвить.
- Не придет. Пошто ему с тобой знаться.
- Придет, токмо слово замолви. А я тебе опосля о казачьем боге поведаю.
- Ладно, доложу Мамону Ерофеичу. Токмо не в себе чегой-то пятидесятник, - пробурчал Тимоха и удалился из темницы.
Княжий дружинник заявился в застенок под вечер. Поднял фонарь над головой и долго, прищурив дикие разбойные глаза, молча взирал на скитальца. Опустив цыганскую бороду на широкую грудь, тяжело и хрипло выдавил:
- Ну-у!
"На царева палача Малюту Скуратова, сказывают, пятидесятник схож. Лютый мужик. Младенца задушит - и оком не поведет", - пронеслось в голове Пахома.
- Не ведал, что снова свидеться с тобой придется, Думал, что князь тебя давно сказнил за дела черные.
- Рано хоронишь меня, Пахомка. Седня о тебе за упокой попы петь зачнут.
- Все под богом ходим, да токмо поскриплю еще на этом свете и волюшку повидаю.
- В тюрьму двери широки, а обратно узки, Пахомка. Молись богу да смерть примай.
- Не тебе, злодею, меня судить. Я человек княжий.
- Раньше бы князю на меня доносил. Теперь припоздал. Скажу князю, что ты его мерзкими словами хулил. Простит он меня за бродягу никчемного. Пощто ему мужик захудалый.
- Черная душа у тебя, человече. Десятки невинных людей загубил. Не простит тебе бог злодеяния, особливо за княжну юную...
У пятидесятника при последних словах узника затряслась борода. Он невольно оглянулся назад и зло прохрипел:
- Замолчи, сатана! Прощайся с белым светом.
- Я смерти не боюсь. Много раз близко ее видел, когда с крымцами да ногаями6 в ратном поле бился. Да только и тебе нонче не жить.
- Мой век еще долгий, Пахомка.
Аверьянов поднял на пятидесятника голову, сверкнул очами.
- Закинь гордыню, Мамон. О душегубстве твоем еще один божий человек ведает. Уговорились мы с ним: коли погибну от твоей руки - потайные грамотки на княжьем столе будут.
Мамон отшатнулся от узника, лицо его перекосилось, рука с пистолем опустилась.
- Нешто столбцы те сохранились?
- Столбцы в ларце, а ларец и по сей день в заветном месте лежит. Хранит его божий человек.
Пятидесятник метнулся к скитальцу, схватил его своими ручищами за горло.
- Кто-о-о? У ково грамотки, сатана?
- Смерть приму, но не выдам, - твердо вымолвил Пахом, отталкивая пятидесятника.
Мамон отпустил старика, скрипнул зубами, рванул ворот рубахи и опустился на каменные ступеньки. Долго молчал. Затем, пожевав губами, спросил:
- Отчего при князе смолчал?
- О том мне знать, - уклончиво отозвался Пахом.
- Хочешь я тебе денег дам? Десять рублев7 отвалю.
- Твоих денег мне не надо. Они кровью мирской залиты.
- У-у, дьявол! - злобно воскликнул Мамон. - Пош-то звал?
- Страда идет, хлебушек надо сеять. Отпусти меня и Болотниковых из темницы.
- А язык свой на замок запрешь?
- Выпустишь - смолчу, - пообещал Пахом.
Мамон что-то невнятно буркнул и, гулко стуча сапогами, неторопливо начал подниматься наверх.
Пятидесятник вышел во двор, постоял, раздумчиво теребя бороду возле красного крыльца, а затем направился в княжьи терема.
- Дозволь, князь, слово молвить? - с низким поклоном спросил Мамон, войдя в господские покои.
Андрей Телятевский в одной просторной белой рубахе сидел за столом и заряжал огневым зельем8 самопалы и пистоли.
Князь собирался на озера - самое время дичь бить. Челяди своей заряжать пистоли больше не дозволял. Прошлым летом охотничий снаряд готовил ему Мамон. Пятидесятник переусердствовал, зелья лишку вложил. Пистоль на озере разорвало - князь руку себе опалил и слегка поранил. Пятидесятника кнутом самолично отстегал и с той поры сам огневое зелье себе готовил.
- Чего стряслось? - поднял голову от стола Телятевский.
- Мужики вчера маленько пошумели. Твою пашню засеяли, а бобыльскую да беглого люда загоны поднимать не захотели. Трех горлопанов мы в подклет свели.
Седни мужики смирились - вышли засевать поле. Мыслю, и этих крикунов неча в безделии держать. Прикажи выпустить, князь.
- Отчего приказчик мне ничего о смердах не поведал? - сердито проговорил Телятевский. - В вотчине гиль, а князь о том не ведает.
- Да шум не велик был, князь, - пряча вороватые глаза в пол, произнес Мамон. - А приказчик сказать тебе оробел. Серчаешь ты, князь, когда крестьяне не при деле.
- Довольно языком молоть, - оборвал пятидесятника Андрей Андреич и приказал. - Мужиков из подклета выгнать, кнутом поучить - и за соху.
Глава 15
БОРТНИК В СЕЛЕ ВОТЧИННОМ
Матвей вышел из дремучего бора на обрывистый берег Москвы-реки, перекрестился на золотые маковки храма Ильи Пророка и глянул на село, раскинувшееся по крутояру.
Вечерело. Солнце спряталось за взгорье. Скользили по реке, розовые тени. В густых прибрежных камышах пересвистывались погоныши-кулики, крякали дикие утки.
В Богородском тишина.
"Мужики, поди, все еще на ниве, - подумал бортник. - Долгонько князь страдников на пашне неволит. Ох, крутенек Андрей Андреич".
- Эгей, старик! Куда бредешь? - воскликнул появившийся на том берегу дозорный, выйдя из сторожевой рубленой избушки возле деревянного моста.
Мост - на дубовых сваях. Посередине реки сажени на три зияет дыра: мост разъединен. Вздыбился вверх удерживаемый по обеим сторонам цепями сосновый настил. В былые времена князь собирал немалую пошлину с Плывущих по Москве-реке торговых ладей и стругов9.
Теперь купеческие суда проходят беспошлинно. Отменил ее грозный царь Иван Васильевич.
Бортник, услышав оклик, ступил на мост и тоже в свою очередь крикнул:
- Соедини мост, родимый. В село иду.
Дозорный широк в плечах, сивая борода клином. Он в поярковом колпаке, кумачовой рубахе, в пеньковых лаптях на босу ногу. В правой руке рогатина, за кушаком - легкая дубинка.
Караульный пытливо вгляделся в пришельца, погрозил ему кулаком.
- Ишь какой борзый! А, можа, за тобой разбойный люд прячется, али орда татарская в лесу затаилась.
- Знамо, орда, - усмехнулся бортник и в свою очередь, приставив ладонь к глазам, зорко глянул на караульного и закачал бородой, посмеиваясь.
- Плохо зришь, Гаврила. Я бы тебя в дозор не поставил. Нешто меня, Матвея-бортника, не признал?
- А и впрямь ты. Тьфу, леший. Вон как бородищей зарос, мудрено узнать, - вымолвил Гаврила и принялся крутить деревянное колесо, связанное с настилом железной цепью.
Перейдя мост, Матвей поздоровался с дозорным.
- Как жизнь на селе, Гаврила?
- Люди мрут, нам дорогу трут. Передний заднему - мост на погост. Сам-то зачем наведался?
- В лесу живу, запасы кончились. Сольцы мыслю прикупить в лавке.
- Обратно когда соберешься?
- У знакомого мужика ночь скоротаю, а на утре в свою келью подамся. Поди, пропустишь?
- Ты вот что, Матвей... - дозорный замялся, крякнул. - Чевой-то кости зудят. Вчерась с неводом бродил. На княжий стол рыбу ловил, зазяб. Может, на обратном пути чарочкой сподобишь? Мне тут до утра стоять. Я тебе и скляницу дам.
- Привык прохожих обирать. Ну, да бог с тобой, давай свою скляницу.
Гаврила моложе бортника лет на двадцать. Служил когда-то в княжьей дружине, ливонцев воевал. Возвратившись из ратного похода, пристрастился к зеленому змию и угодил под княжий гнев. Андрей Телятевский прогнал Гаврилу из дружины, отослав его в вотчину к своему управителю. С тех пор Гаврила сторожил княжьи терема и стоял на Москве-реке в дозоре.
"Шибко винцо любит. Федьке замолвить о сем бражном мужике надо. Неровен час - и это в деле сгодится", - подумал бортник, поднимаясь по узкой тропинке к селу.
Мимо черных приземистых бань прошел к ветхой, покосившейся, вросшей по самые окна в землю, избенке.
"Ай, как худо живет мужик", - покачал головой Матвей и открыл в избу дверь.
Обдало кислой вонью. В избенке полумрак. Горит лучина в светце. В правом красном углу - образ богородицы, перед иконой чадит лампадка. По закопченным стенам ползают большие черные тараканы. Возле печи - кадка с квасом. На широких лавках вдоль стен - тряпье, рваная овчина. В избушке два оконца. Одно затянуто бычьим пузырем, другое заткнуто пучком прошлогодней заплесневелой соломы.
С полатей свесили нечесаные косматые головенки трое чумазых ребятишек. Четвертый ползал возле печи. Самый меньшой уткнулся в голую грудь матери, вытаращив глазенки на вошедшего.
Матвей приставил свой посох к печи, перекрестился на божницу.
- Здорова будь, бабонька. Дома ли хозяин твой?
- Здравствуй, батюшка. Припозднился чевой-то Афонюшка мой на княжьей ниве.
Баба оторвала от груди младенца, уложила его в зыбку, затем смахнула с лавки тряпье.
- Присядь, батюшка. Сичас, поди, заявится государь мой.
Догорал огонек в светце. Хозяйка достала новую лучину, запалила.
- Мамка-а, и-ись, - пропищал ползавший возле печи мальчонка лет четырех, ухватив мать за подол домотканого сарафана.
Мать шлепнула мальчонку по заду и уселась за прялку, которая в каждой избе - подспорье. Сбывала пряжу оборотистому, тароватому мужику - мельнику Евстигнею, который бойко торговал на Москве всякой всячиной. Обычно менял мельник у мужиков за малую меру ржи лапти, овчины, деготь, хомуты, пряжу... Тем, хотя и впроголодь, кормились.
Вскоре заявился в избу и Афоня Шмоток. Сбросил войлочный колпак в угол, уселся на лавку, устало вытянув ноги, выжидаюче поглядывал на нежданного гостя.
- Из лесу к тебе пришел. Матвеем меня кличут. Живу на заимке, на князя бортничаю, - заговорил старик.
- Как же, слышал. Исай как-то о тебе сказывал... Собери-ка, Агафья, вечерять.
Агафья вздохнула и руками развела.
- А и вечерять-то нечего, батюшка. Токмо шти пустые да квас.
- И то ладно. Подавай чего бог послал. В животе урчит.
Агафья загремела ухватом. Ребятенки сползли с полатей, придвинулись к столу - худые, вихрастые, в темных до пят рубашках - заплатка на заплатке.
- Не шибко, вижу, живешь, родимый.
- А-а! - махнул рукой Афоня. - В воде черти, а земле черви, в Крыму татаре, в Москве бояре, в лесу сучки, в городе крючки, лезь к мерину в пузо: там оконце вставишь, да и зимовать себе станешь.
Бортник только головой мотнул на Афонину мудреную речь.
- С поля пришел?
- С него, окаянного. Замучило полюшко, ох, как замучило. Селяне землицу беглых мужиков на князя поднимают. Меня вот тоже седни к сохе приставили. Князь своих лошадей из конюшни выделил. Всех бобылей повыгоняли. А мужики гневаются. Троица на носу - а свои десятины не начинали.
Агафья налила из горшка в большую деревянную чашку щей из кислой капусты, подала ложки и по вареному кругляшу-свекольнику.
- Ты уж не обессудь, батюшка. Хлебушка с Евдокии нет у нас. Шти свеклой закусываем, все животу посытней.
Перед едой все встали, помолились на икону и принялись за скудное варево. Матвей, хотя и не проголодался, но отказываться от снеди не стал грех. Таков на селе среди мужиков обычай. Уж коли в гости забрел - не чванься и справно вкушай все, что на стол подадут.
Хоть и постная еда, но хозяева и ребятенки ели жадно, торопливо. Афоня то и дело стучал деревянной ложкой по чумазым лбам мальчонок, не в свою очередь тянувшихся в чашку за варевом. Трапеза на Руси - святыня. Упаси бог издревле заведенный порядок нарушить и вперед старшего в чашку забраться.
Повечеряли. Ребятенки снова полезли на полати. В зыбке закричал младенец. Этот от Афони, другие - от прежнего покойного хозяина, рано ушедшего в землю с голодной крестьянской доли.
- Пойдем-ка во двор, родимый. Душно чего-то в избе, - предложил бортник.
- Привык в лесу вольготно жить. Эдак бы каждый мужик бортничать сошел, да князь не велит. Ему хлебушек нужен, а медок твой - забава. Нонче вон просились бобыли на бортничество податься, так князь кнутом постращал. Вам, сказывает, по земле ходить богом и мною указано, - подковырнул старика Шмоток.
- Бортничать тоже, милок, не сладко. Среди зверья живу. Да и годы не те. Оброк, почитай, вдвое князь увеличил, а дику пчелу старикам ловить не с руки.
Вышли во двор. Тихо, покойно, и темь непроглядная.
- У тебя банька есть?.. Возьми фонарь.
- Толкуй здесь, дедок. Пошто таиться?
- Тут нельзя... От Федьки к тебе заявился, - тихо вымолвил бортник.
Афоня разом встрепенулся, присвистнул и метнулся в избу за фонарем.
В бане Матвей пытливо глянул на бобыля и строго произнес:
- Дорогу к тебе не по пустякам торил. Дай зарок мне, что все в тайне сохранишь.
Афоня перекрестился и бойко ударился в словеса:
- Чтобы мне свету божьего не взвидеть. Лопни глаза. Живот прах возьми. Сгори моя изба, сгинь последняя животина, отсохни руки и ноги, иссуши меня, господи, до макова зернышка, лопни моя утроба. Коли вру, так дай бог хоть печкой подавиться. Не стану пить винца до смертного конца...
- Ну, будя, будя, - остановил разошедшегося Афоню бортник. - Однако, мужик ты речистый.
Матвей сел на лавку, скинул с ноги лапоть и принялся разматывать онучи, в которых был спрятан бумажный столбец.
Шмоток придвинулся к фонарю, не торопясь прочитал грамотку, и раздумчиво зажал бороденку в кулак.
- Сурьезная затея у Федьки. Тут все обдумать надо.
- Порадей за народное дело, родимый. Берсень о том шибко просил. Какими судьбами его повстречал?
- Федьку-то? - Афоня почесал лаптем ногу в заплатанных портах. - Тут длинный, дедок, разговор. Хошь поведаю?
- А впрочем, бог с тобой. Не к чему мне все знать. Да и идти пора. У Исая заночую, - порешил бортник, зная, что Афоня замучает теперь своими россказнями до полуночи.
- Чево ж ты эдак? - удерживая старика за рукав, всполошился Афоня. Оставайся, места в избенке хватит. Не гоже гостю в ночь уходить.
- Ты уж прости, родимый. Дело у меня к Исаю есть. За хлеб, соль спасибо. Что Федьке передать?
- Пущай ждет. Нелегко коробейку раздобыть, одначе попытаюсь.
Глава 16
НЕНАСТЬЕ
Иванка проснулся чуть свет. Свесил с лавки ноги, потянулся. Спина еще ныла после тяжелого Мокеева кнута. Два дня излечивал его от недуга Пахом.
- Я тебя, парень, мигом на ноги поставлю. У нас в Диком, поле от экой хвори есть снадобье знатное, - добродушно говорил Аверьянов.
Старик разложил за баней костер, а затем горячим пеплом присыпал Иванке кровоточащие на спине раны. Парень корчился от боли, а Пахом приговаривал:
- Потерпи, потерпи, Иванка. У нас в ратных походах и не то бывало. Порой всего казака саблями иссекут, глядишь - на ладан дышит. А пеплом раны ему прижгем да горилки в нутро ковш - и снова казак ожил.
"И впрямь полегчало. Ну и Захарыч!" - подумал Болотников и потихоньку, чтобы не разбудить мужиков, принялся одеваться.
Матвей спал на полатях. Пахом и Исай на широких лавках вдоль стен, а мать коротала ночь в чулане. Отец лежал на спине, задрав бороду на киот, чуть слышно постанывал.
"Притомился батя. Отощал на боярщине. Вон как щеки ввалились", пожалел отца Иванка. Натянул холщовые портки, обул лапти и пошел к конюшне.
В полутьме в стойле слабо заржал конь. Болотников засыпал Гнедку овса. Он фыркнул, лизнул шершавым языком его руку и, уткнув голову в ясли, захрумкал зерном.
"Овса самую малость осталось, едва на десятину хватит. Почитай, весь хлеб на княжьей земле остался", - заглянув в деревянный, обитый жестью ларь, озабоченно подумал Иванка.
Взял скребницу и принялся чистить, приговаривая:
- Наедайся, Гнедок. Нонче с тобой свой загон засевать зачнем, крепись...
Когда Гнедок опорожнил ясли, Болотников напоил его и вывел во двор. Вчера отец пришел с боярщины поздно. Иванка решил наутро посмотреть Гнедка. Тронул поочередно задние ноги и покачал головой. Оба копыта потрескались, подбились, и истерлись подковы.
Болотников поднялся, потрепал коня за гриву и заметил, что вся холка вздулась, и из нее сочилась кровь.
- Всю шерсть содрал на княжьем загоне. Как же я тебе упряжь налажу, Гнедок?
Страдник в раздумье постоял на дворе, а затем зашел в избу, взял кочергу и сунул ее в печь.
- Ты чево, сынок? - спросила Прасковья. Она только что замесила хлебы и очищала ножом ладони от теста.
Иванка молча выгреб на шесток горячий пепел, смахнул его в чашку и снова пошел во двор.
"Коли человеку помогает, то лошади и подавно", - подумал страдник и посыпал пеплом на истертую лошадиную холку. Гнедок дернулся, запрядал ушами, затряс черной гривой.
Иванка принес из конюшни кусок крашенины, обмотал рану и привязал коня к телеге. Большими длинными клещами вытащил гвозди и сдернул с подбитых, потрескавшихся копыт истертые подковы.
Заменить подковы лошади хотя дело и не трудное, но не каждому крестьянскому сыну свычное. Одному лошадь не дается и брыкается во все стороны, а другой подкует так, что она захромает или вконец себе ноги загубит.
Иванка приловчился к этому делу еще с подростков. Отец обучил. Исай сам был строг и ко всякой мужичьей работе прилежен, поэтому и в сыне хотел видеть доброго хлебопашца.
Из избы вышел отец - похудевший, бородатый, с обветренным загорелым лицом.
- Ты чего, сынок, поднялся? Спина-то как?
- Поотошла, батя. Коня вот справил.
Исай молча осмотрел каждое копыто, затем положил руку на обмотку, поослабил узел.
- Тугонько стягиваешь. Чем холку мазал?
- Коровьего масла у нас нет, так я пеплом посыпал. Пахом сказывал, от любой хвори...
- Кабы хуже не вышло, - буркнул Исай и глянул на небо.
- Запрягать коня, батя?
- Обожди, Иванка. Чую, дождь вскоре будет. И не дай господи, если на всю неделю зарядит, - хмуро проронил отец. Знай Исай, что ежели утренняя заря багрово-красная и дым стелется по земле - быть непогоде.
Приметы не обманули Исая и на сей раз. Небо вскоре потемнело, затянулось облаками, по молодой зеленой траве загулял ветер, все сильнее и яростнее взбивая ввысь с тропинок и дороги клубы пыли. Избы застлала мгла.
- Вот те на! - воскликнул, выйдя из избы, бортник. - Я в путь-дорогу, а Илья пророчит - погодь, мужик, приставь ногу. Вон как разгневался. Сейчас стрелы кидать зачнет. Пронеси беду, осподи, - перекрестился Матвей.
Иванка завел коня в стойло, повесил сбрую на крюк, закатил телегу под навес и посмотрел на отца. Тот стоял посреди двора - помрачневший, сгорбленный, усталый.
"Для господ и земля пригожая и солнышко греет ко времени. А мужику завсегда страдать. Боюсь, задождит до Пахомьева дня, тогда и вовсе на поле не вылезешь. Вконец припоздаем с яровыми", - горестно вздыхал Исай.
Над селом собиралась гроза. Раздались первые раскаты грома, сотрясая курные крестьянские избы. За околицей в княжьем поле вонзились две огненные стрелы, и хлынул дождь.
Через полчаса, словно перекликаясь с раскатами грома, со звонницы храма Ильи Пророка ударил колокол и загудел частым набатным звоном.
Мужики, сидевшие в избе на лавках, перекрестились и заспешили во двор.
Мимо избы пробежал взлохмаченный, промокший до нитки крестьянин и прокричал истошным голосом:
- Назарьеву избу Илья запалил-ил!
- Ох, ты горе-то какое, осподи! - всплеснула руками Прасковья и тотчас обратилась к Исаю. - Икону-то брать, батюшка?
Исай смолчал, повернувшись лицом к храму.
"Вот и здесь господь к оратаю10 немилостлив. Последнюю избенку у мужика спалил. А княжий терем велик, да стоит себе. Его Илья не трогает", удрученно подумал страдник.
Гроза уходила к лесу, дождь поутих.
Горела изба Семейки Назарьева, вздымая в мутное небо огненные языки и клубы черного дыма. Селянин успел вывести со двора лошаденку, вынести немудреную утварь из горницы и теперь стоял скорбный и сгорбленный возле догоравшей избы. Рядом, сбившись в кучу, голосило шестеро чумазых ребятишек. Дождь сыпал на их непокрытые кудлатые головенки. Мать, сухонькая, низенькая, упала простоволосая возле телеги на колени и беззвучно рыдала.
К назарьевой избе во весь дух примчался с багром в руках Афоня Шмоток и заорал на мужиков:
- Чево рты пораскрывали?! Айда пожарище тушить!
- Угомонись, Афоня, - строго оборвал бобыля бортник.
- Отчего так? - недоуменно вопросил Шмоток и, подскочив к избе, воткнул багор в дымящийся венец сруба.
К бобылю шагнул благообразный старик Акимыч, отобрал у Афони багор и швырнул его в сторону.
- Над святыней глумишься, еретик.
Шмоток озадаченно развел руками. Мужик он пришлый, бродяжный, оттого всех еще местных, издревле заведенных обычаев не ведал.
На селе тушить пожар, зажженный от Ильи Пророка, считалось грехом великим, святотатством. Разве мыслимо Илью гневить - повелителя воды, грозы и грома.
Ох, грозен батюшка Илья, но зато для мужика пособник в хозяйстве. Он хранит урожай, питает водой землю, растит нивы и посылает плоды. Нет, немыслимо крестьянину Илью всемогущего гневить.
Вот и сейчас по обычаю, возле избы собрались мужики с иконами. Явился и батюшка Лаврентий с образом святого пророка.
Мужики, опустившись на колени, глядели на пожарище и по колебаниям огня предсказывали урожай.
- Ко храму пламень сбивает. То к добру, авось с хлебушком будем, - с надеждой в голосе вещал Акимыч.
Затем отец Лаврентий поднял мирян с земли. Мужики, держа перед собой святые иконы, пошли вокруг пожарища, вразнобой произнося:
- Даруй, пророче, милость свою. Сохрани животы и ниву от града и стрелы огненной...
А позади всех, в рваной сермяге и дырявых лаптях, плелся понурый погорелец Семейка Назарьев.
Глава 17
КНЯЖЬЕ ГУМНО
Как и предсказывал Исай, ненастье установилось ненадолго. Второй день моросил мелкий надоедливый дождь.
Дед Матвей, прослышав, что Мамон с дружиной подался в леса, сразу же после пожарища заспешил на свою заимку. Захватил с собой два фунта соли и скляницу водки Гавриле, прикупив товар у сельского торговца-лавочника. Прощаясь, передал Исаю несколько медных монет на муку.
Исай обещал сходить за хлебом к мельнику с Иванкой и привезти мешок на лошади.
Пахом эти дни ходил на взгорье добывать глину. Когда-то в молодости обучился гончарному делу. Теперь обосновался в Исаевой бане и лепил из глины горшки, чашки и кринки, сушил и обжигал их на огне. Изделия забирал на княжий двор приказчик, отправлял их на торги, а Пахому платил полушками.
На другой день после грозы приказчик собрал всех бобылей, крестьянских сыновей и заявил:
- Мужички, кои с лошаденками, пущай покуда к севу готовятся, а вам князь повелел на гумне амбары чинить.
Бобыли и парни хмуро почесали затылки. Какая боярщина в дождь? Афоня вопросил:
- Когда же мужику просвет будет, батюшка Калистрат Егорыч?
- Будет и досуг, ребятушки.
- Знамо: будет досуг, когда на погост понесут, - вступил в перепалку Шмоток.
- С покрова забирайся на печь, Афонюшка, и почивай всю зиму.
- Мне почивать не с руки, батюшка: ребятишек орава. На полатях лежать - ломтя не видать.
- Тьфу, окаянный! Ну и пустомеля, прости господи, - крутнул головой приказчик и сплюнул в правую сторону.
Афоня тотчас приметил это и хитровато засмеялся.
- А ведь так плевать грех, батюшка. Осерчать может осподь.
Калистрат - человек набожный, потому сразу перекрестился и снова повернулся к речистому, озорному бобылю.
- Отчего так, сердешный?
- Никогда не плюй, батюшка Калистрат Егорыч, на правый бок да на праву сторону. Помни - ангел хранитель при правом боке, а дьявол при левом. Вот на него и плюй да приговаривай: аминь и растирай ногой.
Мужики гоготнули. Приказчик, не удостоив ответом Афоню, крякнул, вскинул бороденку и сказал строго:
- Нам тут рассусоливать неча. Айда, мужички, на гумно. Дела ждут.
Бобыли и сыны крестьянские нехотя потянулись за приказчиком. Рядом с Калистратом находился и Мокей, косясь злыми глазами на Иванку. Болотников, сцепив кулаки, шел среди парней и думал: "Столкнемся ночью, либо в лесу на узкой тропе - не разминемся. А там господь рассудит - кому еще землю топтать".
Княжье гумно - на краю села, возле ярового поля. Обнесено крепким высоким частоколом. Высятся над тыном два замшелых амбара. Изготовлены срубы со времен великого князя Василия. От старости потемнели, накренились, осели в землю. Вконец обветшала после вьюжной снежной зимы кровля с резными затейливыми петухами по замшелым конькам.
В первый же день после грозы приказчик зашел в амбар и ахнул: дождь просочился через крышу и потолок и подмочил сверху зерно в двух ларях. Почитай, четей пять испортилось. Добро еще князь не проведал!
Калистрат тут же приказал Мокею убрать из ларей сырое зерно и спрятать его подальше от строгого господского взора.
Приказчик подвел мужиков к амбару и ткнул перстом в сторону крыши.
- Подновить кровлю, сердешные, надо. Берите топоры и ступайте в лес новые стропила ладить.
"Вот торопыга. Отчего сразу про топоры не сказал", - недовольно покачал головой Афоня, возвращаясь в свою избенку.
Проходя мимо крепкой, срубленной в два яруса приказчиковой избы, бобыль столкнулся с веснушчатой, розовощекой девкой в льняном сарафане. На крыльце размахивала руками и истошно кричала дородная высокая баба супруга Калистрата.
- Чево, дуреха, встала! Лови касатушку мою. Мотри, сызнова сбежит любимица моя, а ей цены нет. Лови-и-и!
Девка метнулась за огненно-рыжей кошкой, споткнулась на дороге и шлепнулась в мутную лужу.
Баба еще пуще заголосила. Афоня усмехнулся и побрел дальше. Приказчикову супругу знали на селе придурковатой, недалекой. Любила баба поесть, поспать. Была лентяйкой, каких свет не видел. Жила с причудой: развела в своей горнице десятка полтора лохматых кошек, которые были ей дороже сына родного. Калистрат поначалу бил неразумную бабу, потом плюнул, махнул на все ее затеи рукой и стал почивать в нижней горнице.
Афоня, раздумывая, брел по дороге, а потом смекнул: "Дунька-кошатница глуповата. Принесу ей своего кота и о грамотках сведаю".
В лесу Калистрат показал мужикам место, где можно вырубать сосну. Застучали топоры, со стоном западали на землю длинноствольные деревья, приминая под собой мшистые кочки и дикое лесное разнотравье. Тут же обрубали сучья, сосну рассекали на части, грузили на телеги и вывозили на гумно.
Калистрат суетился возле мужиков, торопил:
- Поспешайте, сердешные. Вечером бражкой угощу. После полудня, сгрузив с телеги бревна, Иванку и Афоню позвал на гумно приказчик.
- Подсобите, ребятушки, кули с зерном в ларь перетащить.
Бобыль и Болотников вошли в амбар. Во всю длину сруба в два ряда протянулись наполненные золотистым зерном лари. Шмоток присвистнул, зачмокал губами.
- Мать честная! Хлебушка на всю вотчину хватит, а-яй!
"Вот где наши труды запрятаны. А князь последние крохи у селян забирает. Здесь и за три года мужикам хлеба не приесть. Вот они боярские неправды!" - с горечью подумал молодой страдник.
- Борзей, борзей, ребятушки. Чего встали? Ссыпайте кули в ларь.
Мужики пересыпали зерно в порожний ларь и сразу же приказчик заторопил их снова в лес, а сам проворно закрыл ворота на два висячих замка.
К вечеру, возвращаясь из леса и увидев, что приказчик еще остался с плотниками на княжьем гумне, Шмоток покинул Иванку и шустро засеменил к своей избенке.
Войдя в горницу, вытащил за хвост из-под печи кота, но тотчас отпустил и горестно завздыхал:
- Уж больно ты неказист, Василий. Телесами худ, ободран весь. Ох, уж нет в тебе боярского дородства. Экий срамной...
- Что с тобой приключилось, батюшка? - в недоуменье вопросила Агафья.
Шмоток не ответил, опустился на лавку, поскреб пятерней затылок, затем поднял перст над головой, лукаво блеснул глазами и вышмыгнул во двор.
- Спятил, знать, Афонюшка мой, - в испуге решила Агафья и выбежала вслед за супругом. Но того и след простыл.
Вскоре Афоня с мешком постучался в приказчикову избу. Спросил матушку Авдотью у появившейся в дверях дворовой девки.
- Занемогла наша матушка. Притомилась чевой-то, в постельку слегла, сердобольно отвечала девка.
- Сичас ее мигом выправлю. Поведай Авдотье, что я ей знатный гостинчик принес.
Девка кивнула головой и затопала по лесенке в верхнюю горницу. Оставшись один, Афоня обшарил вороватым взглядом всю горницу, заглянул за печь, под лавки, но заветного сундучка не приметил.
"Неужто в княжьем терему грамотки запрятаны"? - сокрушенно подумал Шмоток.
- Велено ступать наверх, - сказала бобылю девка.
Шмоток открыл дверь в горницу и ошалело застыл на пороге, забыв по обычаю сотворить крестное знамение. Афоню оглушил дикий кошачий вой. На полу сцепились две откормленные серые кошки, другие скакали по лавкам, выглядывали с печи, с полатей, носились друг за дружкой.
Авдотья преспокойно, скрестив пухлые руки на круглом животе, восседала в деревянном кресле, подложив под ноги пуховичок. Она в летнике голубого сукна, на голове плат малиновый. Глаза сонные, опухшие.
Баба зевнула, широко раскрыв рот, и тихо проронила:
- Помяни, осподи, царя Давида и вся кротость ево... Чево тебе, мужичок?
На столе чадит сальная свеча в железном шандале.
Афоня пришел в себя и глянул по сторонам. Екнуло сердце: в правом углу, под киотом с угодниками, стоял железный сундучок.
Бобыль сдернул шапку с головы, с размаху швырнул ее на сундучок, перекрестился.
Авдотья икнула - знать только что обильно откушала - и прибавила голос на мужика:
- Пошто святое место поганишь, нечестивец?
- Чать не икона, матушка Авдотья. Пущай полежит мой колпак на сундучке.
- Ишь чего удумал. Там дела княжьи, а он свой колпак дырявый...
- Уж ты прости меня, непутевого, матушка. Я ведь запросто, по-мужичьи... Кошечку-голубушку тебе в подарок принес, - с низким поклоном высказался Афоня и убрал шапку с сундучка.
Баба сползла с кресла, встала посреди избы, подперев толстыми ручищами крутые бедра. Глаза ее потеплели, лицо расползлось в довольной глуповатой улыбке.
Афоня вытряхнул из мешка большого пушистого кота, вымолвил умильно:
- Смирен, разумен. Для тебя, матушка, кормил да лелеял. Одна ты у нас на селе милостивица. Сохрани тебя, осподь.
Авдотье кот явно по душе пришелся. Потянулась в поставец за медяком.
- Вот тебе алтын, мужичок. Потешил, ишь какой котик справный...
Афоня, посмеиваясь, вышел из приказчиковой избы. Брел по дороге, думал: "Удачливый день. Теперь знаю, где порядные грамотки хранятся... А батюшка Лаврентий наищется своего кота, хе-хе. И ловко же я его сцапал, прости, осподи..."
А дождь все моросил да моросил.
Глава 18
КНЯЗЬ НА ОХОТЕ
На князе - легкий темно-зеленый кафтан, высокие болотные сапоги, на голове - крестьянский колпак. За кожаным поясом - пистоль в два ствола и охотничий нож, за спиной - тугой лук и колчан со стрелами.
Управитель Захарыч, провожая князя с красного крыльца, сердобольно высказывал:
- Оставался бы в тереме, батюшка Андрей Андреич. Вон мотри и небо мутное, вот-вот сызнова дождь хлынет. Да и в лесах неспокойно, лихие люди пошаливают, неровен час.
- Бояться несчастья - счастья не видеть, Захарыч, - весело отозвался князь и, забыв об управителе, крикнул выбежавшему из подклета холопу: Тимошка, рогатину с собой прихвати. Авось медведя повстречать доведется.
Тимоха проворно юркнул в подклет, принес рогатину. Рядом с ним встал дружинник Якушка - статный, плечистый детина - любимец князя. Оба одеты в короткие суконные кафтаны, за плечами самопалы, колчаны со стрелами, кожаные мешочки с зелейным припасом.
Князь осмотрел обоих холопов, остался доволен их охотничьим снаряжением и пешком направился к Москве-реке.
Гаврила, заранее предупрежденный Тимохой, спешно вышел из сторожки, низко поклонился господину.
- Мост спущен. Удачливой охоты, батюшка князь.
Телятевский погрозил ему кулаком:
- Чего-то опухший весь. Опять с сулейкой в дозоре стоишь?
- Упаси бог, отец родной. Теперь этот грех за мной не водится. Справно службу несу, - поспешил заверить князя Гаврила.
- Ужо вот проверю, - строго произнес Телятевский и зашагал по настилу.
Когда князь скрылся в лесу, дозорный соединил мост, пришел в сторожку, вытащил из-под овчины скляницу с водкой, понюхал, крякнул и забурчал пространно:
- Ох, свирепа зеленая. И выпить бы надо, да князь не велит... А кой седни день по святцам?11
Вышел из избушки. В саженях тридцати от моста, под крутояром рыбачил псаломщик Паисий. Худенький, тщедушный, с козлиной бородкой, в рваном подряснике застыл, согнувшись крючком возле ракитового куста.
"Клюет у Паисия. Видно, батюшка Лаврентий свежей ушицы похлебать захотел", - подумал дозорный.
Гаврила зевнул, мелко перекрестил рот, чтобы плутоватый черт не забрался в невинную душу, и вдруг рявкнул на всю Москву-реку:
- Эгей, христов человек! Кой седни день?
Псаломщик с перепугу качнулся, выронил удилище из руки и смиренно изрек:
- Лукерья - комарница...
Однако Паисий спохватился, повернулся к Гавриле и, вздымая в небо кулачки, осерчало и тонко закричал:
- Изыди, сатана! Прокляну, невер окаянный! Леща спугнул, нечестивец. Гореть тебе в геенне огненной!
Гаврила захохотал во все горло, а Паисий скинул ичиги, засучил порты, поддернул подрясник и залез по колено в воду, вылавливая уплывающее удилище.
Вдоволь насмеявшись над божьим служителем, Гаврила взошел в избушку и снова потянулся за скляницей.
- Святые угодники на пьяниц угодливы - что ни день, то праздник. Знавал я когда-то одну Лукерью. Ох, ядрена баба. Да и я был горазд. Зато и помянуть не грех, хе-хе...
...А князь тем временем по протоке ручья пробирался к нелидовским озерам, забираясь в глубь леса. Тимоха и Якушка шли впереди, раздвигали ветви, топтали бурьян, папоротник, продирались через кусты ивняка и орешника.
Через полчаса вышли к озеру, густо поросшему ракитником, хвощом, камышом и осокой.
Под темными, угрюмыми елями - едва приметный шалаш. Соорудил его еще три дня назад Якушка. Закидал еловыми лапами, оставив лишь два смотровых оконца для охотников.
Князь расстегнул кафтан, вдохнул пьянящий весенний воздух, прислонился спиной к могучему в несколько обхватов дубу и произнес довольно:
- Зело вольготно здесь!
Окружали озеро мохнатые зеленые ели, величавые сосны, кудрявые березки, пышные клены и ясень, рябина и липы.
Андрей Андреич и Якушка залезли в шалаш, наладили самострелы, затаились. Тимоха снял сапоги и потихоньку спустился в густые прибрежные камыши.
Холоп не впервой на княжьей потехе. Знал он хорошо леса, угодья дикой птицы, умел подражать голосу кряквы и не раз доставлял на господский стол утиную снедь.
Тимоха, погрузившись по пояс в воду, присел в камыши, накинул на голову пучок зеленой травы, приставил ладони ко рту и "закрякал".
Князь Андрей и Якушка присели на колени, приготовили самострелы и замерли в ожидании. Вскоре с противоположного берега, из зарослей с шипящим свистом вылетел крупный селезень и с шумом плюхнулся на середину озера, высматривая серовато-бурую пятнистую самку.
Князь залюбовался горделивой матерой птицей. Блестящие, с темно-зеленым отливом перья покрывали ее голову и шею, грудь темно-коричневая, бока - серовато-белые с мелкими струйчатыми полосками, надхвостье - бархатисто-черное, средние перья загнуты кверху кольцом.
Тимоха еще раз крякнул. Селезень насторожился, ответил на зов "самки" частым кряканьем и быстро поплыл к берегу. Когда до шалаша осталось саженей десять, Телятевский натянул тетиву, прицелился, но сразу же опустил лук на колени. Селезень, пронзенный чьей-то стрелой, взмахнул крыльями, попытался взлететь, но, смертельно раненный, забился в воде.
Князь Андрей зло толкнул Якушку в плечо, сердито зашептал:
- Пошто вперед меня птицу забил?
Якушка молча указал пальцем на лук. Стрела у него была на месте.
Телятевский озадаченно крутнул ус, выглянул из укрытия и застыл на месте, уткнувшись коленями в землю. В саженях пяти, под густой кудрявой березой стояла златовласая девка в голубом сарафане. В руке у нее тугой лук, за поясом в плетеном бурчаке - широкий нож, за спиной - легкий одноствольный самопал.
Лесовица, не замечая шалаша и князя, прикрытых лапами ели, положила на землю лук и самопал и принялась расстегивать застежки сарафана, собираясь, очевидно, плыть за уткой.
Тимоха перестал вдруг крякать, поднял голову из камыша и увидел на берегу лесовицу.
Андрей Андреевич погрозил ему пальцем, но Тимоха, не заметив княжьего предостережения, вытянулся, словно жердь, во весь свой рост и удивленно и весело молвил:
- Эх-ма! Здорова будь, Василиса!
Василиев вздрогнула, поспешно запахнула сарафан, подхватила с земли лук с самопалом и юркнула в заросли.
- Стой! Воротись! - выкрикнул Телятевский и кинулся за лесовицей. Однако вскоре запутался в зарослях и разгневанный вышел к озеру.
- Ловите девку. Не сыщете - кнута изведаете.
Тимоха и Якушка метнулись в лес. Князь ждал их около получаса, бранил на чем свет Тимоху и думал:
"Зело хороша плутовка и в охоте удачлива. Единой стрелой селезня сразила".
Из лесу вышли челядинцы. Тимоха виновато развел руками:
- Как сквозь землю провалилась, князь. В эком глухом бору мудрено сыскать.
Князь срезал кинжалом лозину и дважды больно ударил Тимоху по спине.
- Полезай в воду, холоп!
Тимоха, понурив голову, побрел в камыши.
- Откуда девку знаешь? - спросил его Телятевский.
- Тут бортник Матвей в лесу живет. Недалече, версты три от озера будет. А Василису старик при себе держит.
Князь посветлел лицом и снова забрался в шалаш.
К полудню собрал Телятевский богатую добычу. Места глухие, нехоженые, и дичи развелось на озерах обильно. Выловил из воды Тимоха более двух десятков подбитых крякв.
Телятевский довольный ходил по берегу, подолгу рассматривал дичь, приговаривал:
- Зря князь Василий в свою вотчину отбыл. Такая охота ему и во сне не привидится.
Тимоха общипывал крякву, собираясь сварить ее в ведерце на костре. Поднял на князя глаза и молвил деловито:
- Глухарей нонче в бору много. Вот то охота! Мы, бывало, с покойным отцом, царство ему небесное, в прошлые лета десятками мошников12 били.
- Места сие упомнишь ли, холоп?
- А то как же, батюшка князь, - заверил Тимоха, поднимаясь с земли. Поначалу до Матвеевой заимки дойти, а там с полверсты до глухариной потехи.
- Возле Матвейки, сказываешь, - раздумчиво проронил Телятевский и заходил по берегу. В памяти предстала княгиня Елена - молодая черноокая супруга. Заждалась, поди, истомилась в стольном граде да в душных теремах. В вотчину просилась - не взял. Мыслимо ли ей в колымаге более сотни верст трястись. Первая жена князя оказалось квелой, семь лет ее хворь одолевала, а затем вконец занемогла и преставилась.
На Елене, родной сестре князя Григория Шаховского, Андрей Андреевич был женат всего второй год.
- У нас в семье хилых не водится. Мы Шаховские и родом вельмы знатны, и здоровьем никого бог не обидел, - похвалялся князь.
Правду сказал путивльский князь. Сестрица его так и пышела здоровьем. И красотой взяла, и умом, и нравом веселым.
"Ежели мне сына подарит - всей Москве гулять. А Елене любую забаву разрешу, пусть потешится. Даже на коня посажу, озорницу", - с улыбкой размышлял Телятевский.
Князь зашагал к шалашу и услышал, как возле костра Тимоха рассказывал Якушке:
- Я ее из самопала едва не сразил. За ведьму лесовицу принял. А у бортника вновь повстречал. Ну и краля, скажу я тебе...
Андрей Андреевич подошел к костру, разрывая руками пахнущую дымом горячую утку сказал:
- Веди к бортнику, Тимоха. Глухариную потеху будем справлять.
Глава 19
ДЕВИЧЬЯ ТРЕВОГА
Василиса второй день пряталась в лесу. Так старый бортник повелел. Девушка перед этим сидела на дозорной ели и заметила на лесной дороге до двух десятков всадников.
- Мамон с дружиной едет. Чую, недобрый он человек. Прихвати с собой нож да самопал для береженья и ступай, дочка, в лес. Коли Мамон у меня на ночлег встанет - в избушку не ходи. Я тебе знак дам - костер запалю. Узришь к вечеру дым - на дозорной ели ночь коротай. Да гляди, с ратником не столкнись, - озабоченно проговорил Матвей.
Василиса зашла в избу, сняла со стены самопал да охотничий нож и, распрощавшись со стариками, побрела в глухой бор.
Бортник прошел на пчельник к дозорной ели.
"Берсеня упредить забыл. Неровен час, заявится на заимку и - прощай его головушка. Один привык в избушку ходить", - в тревоге подумал Матвей, взбирясь на дерево. Вступил на плетеный настил и потянул на себя веревку. На самой вершине ели сдвинулась поперек ствола мохнатая лапа, обозначив зеленый крест из ветвей.
- Вот теперь пущай и Мамон наведывается. Федьке издалека крест виден, не прозевает.
Княжий дружинник, оставив вокруг заимки в ельнике засаду, подъехал верхом на коне к пчельнику.
- Убери коня, родимый, - предостерег Мамона бортник, выходя навстречу.
- Это пошто? - хмуро вопросил пятидесятник.
- Пчела теперь на конский запах сердита. Жалить зачнет.
- Полно чудить, старик, - отмахнулся Мамон. Однако не успел он это вымолвить, как над ним повис целый пчелиный рой. Пятидесятник замахал руками, надвинул шапку-мисюрку на глаза и повернул назад. Но было поздно. Пчелы накинулись на коня и грузного всадника.
- Прыгай наземь, а то насмерть зажалят, - воскликнул Матвей, запрятав лукавую усмешку в густую серебристую бороду.
Мамон проворно спрыгнул с коня и, вобрав голову в стоячий воротник кафтана, бросился наутек от пчельника.
"Вот так-то, родимый. Теперь долго будешь мою заимку помнить!" насмешливо подумал старик.
Мамон, распухший и гневный, ввалился в избу. Грохнул по столу пудовым кулачищем и накинулся на бортника:
- У-у, чертов старик! Мотри - всего покусали. Мне княжье дело справлять надлежит, а кой я теперь воин.
- Не виновен, родимый. Я заранее упреждал, - развел руками Матвей.
- Не гневись, батюшка Мамон Ерофеич. Я тебе примочки сготовлю, к утру все спадет, - засуетилась вокруг пятидесятника Матрена.
Мамон затопал сапожищами по избе, заглянул за печь, на полати и, недовольно пыхтя, опустился на лавку.
- Девку где прячешь, старик?
- Отпросилась в храм помолиться, родимый. В село сошла.
- Когда назад возвернется?
- Про то один бог ведает. Наскучилась тут в глухомани по людям да и покойных родителей помянуть у батюшки Лаврентия надо. Должно, после святой троицы заявится, - неопределенно вымолвил бортник.
Пятидесятник сердито хмыкнул в цыганскую бороду и попросил квасу. Матрена зачерпнула ковш в кадке, подала с низким поклоном. Мамон, запрокинув косматую голову, жадно, булькая, пил, обливая квасом широченную грудь. Осушил до дна, крякнул и швырнул ковш на стол. Вышел на крыльцо, кликнул десятника, приказал:
- В засаде сидеть тихо. Чую, мужички где-то рядом бродят. Коли что заметите - немедля мне знак дайте. А я покуда прилягу.
К вечеру Матвей запалил возле бани костер. Накидал сверху еловых лап, а под них дубовый кряж положил. Высоко над бором взметнулись клубы синего дыма.
Прибежал десятник, строго спросил бортника:
- Пошто огонь развел на ночь глядя?
- Свое дело справляю, родимый. Из кряжа дупло выжечь надо. Пущай малость обгорит. Мне князь, почитай, вдвое оброк прибавил, а дуплянок нет.
- Дуплянки днем готовить надо.
- Днем нельзя. Пчела мед собирает, а на дым к колодам не полетит. Будет вокруг пчельника без толку роиться.
Десятник потоптался возле костра, хотел было разбудить Мамона, но передумал, махнул на деда рукой и снова побрел в заросли.
Всю ночь сидели в засаде княжьи люди. Рано утром пятидесятник собрал дружину и повелел ей идти в розыски по лесу.
- Притомились мы, Мамон Ерофеич. Дозволь немного соснуть, - хмуро обмолвился десятник.
Пятидесятник - взлохмаченный, с распухшим лицом, лишь одни щелочки у черных разбойничьих глаз остались - молвил строго:
- Отоспитесь в хоромах. Коней на заимке оставьте да сейчас же ступайте и ищите беглый люд. Глядите в оба. У мужиков самопалы могут быть.
Дружинники недовольно переглянулись и подались в лес.
Матвей бродил по пчельнику, думал в тревоге: "Не чаял я, что Мамон засаду выставит. Василиса, поди, вчера к дозорной ели пробиралась. Нешто ее ратники не приметили? А может, дочка в ином месте ночь коротала. Как она там, осподи? Кругом зверье, медведи бродят. Задерут, неровен час..."
А Василиса и впрямь едва не угодила в руки княжьих людей. Уже когда совсем в лесу стемнело, девушка подкралась к заветной ели, тихонько вскарабкалась по трем обрубленным сучьям на плетеный настил, укрылась овчиной и вдруг услышала в саженях пяти от дерева богатырский храп караульного ратника.
Василиса осторожно раздвинула ветви, пытаясь разглядеть внизу спящего, но тщетно - густая ночная мгла окутала заросли, лога и мочажины.
"Затаился ратник да уснул. Видимо, крестьян выискивают. А, может, и до меня Мамону дело есть. Не дознался ли где, что я беглянка. Ой, худо будет. Уж не сойти ли с дерева, а то могут заприметить на зорьке. А куда пойдешь? Жутко ночью в лесу. Того и гляди, леший дубинкой пристукнет, либо русалки в болото затащат, а то и рысь на грудь кинется... Нет уж, лучше на дереве переночевать, а чуть заря займется - снова в лес уйти", - раздумывала Василиса.
Тихо в лесу, лишь где-то вдали, за заимкой, тревожно и гулко ухает филин да каркает ворон, забившись в глухую трущобу.
Уснула Василиса да так крепко, что и зорьку свою во сне проглядела. Разбудила ее рыжая пушистая белка. Скакнул зверек с соседней ели на мохнатую лапу, которая скользнула по девичьему лицу и снова выпрямилась белка в испуге метнулась назад.
Василиса вздрогнула, подняла голову. Багровое солнце уже наполовину поднялось над бором. Девушка откинула овчину, слегка приподняла ветви, глянула вниз, но ратника не было.
Но вот затрещал валежник, и из дремучих зарослей вышел к дозорной ели старый бортник. Поднял бороду, но за зелеными, развесистыми ветвями ни настила, ни Василисы не видно. Спросил тихо:
- Здесь, дочка?
- Тут, дедушка, - отозвалась Василиса и спустилась на землю.
Матвей сунул ей в руки узелок и заговорил вполголоса:
- Чудом ты сохранилась, дочка. Почитай, дозорный под самой елью сидел. Тут варево. Поешь и снова уходи. Когда княжьи люди сойдут, я три раза из самопала пальну. А сейчас на дереве оставаться опасно. Вокруг заимки ратные люди шастают. Спозаранку в леса ушли да вскоре, поди, возвернутся. Ступай, дочка, на озера. Туда Мамон не заявится. На-ко вот лук да колчан со стрелами и уток там погляди. Потом вдвоем на озеро наведаемся... Ну, я в избу пойду, как бы Мамон не хватился.
Василиса поснедала и едва приметной тропкой, пошла к озерам. Здесь Василиса и набрела на охотников.
Хорошо еще старый бортник лесную тропу указал, а то бы настигли ее княжьи люди.
А к вечеру, взобравшись на высокую сосну, снова заметила девушка клубы дыма, поднявшиеся над заимкой.
"Ратные люди еще у деда. Ужель меня ищут? Придется на сосне всю ночь коротать", - тоскливо подумала Василиса.
Глава 20
НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ
А на Матвеевой заимке до полудня было тихо. Мамон отлеживался на лавке. Возле него суетилась Матрена, прикладывая примочки на медовом взваре. Пятидесятнику полегчало, лицо спало, глаза прорезались.
- Медок ото всего излечивает, батюшка, - ворковала старуха. - Ибо мед есть сок с розы небесной, который божий пчелки собирают во время доброе с цветов благоуханных. И оттого имеет в себе силу велику.
- Полно врать, старуха, - в полудреме проворчал Мамон.
- Грешно так сказывать, милостивец. Мед всяким ранам смрадным пособляет, очам затемнение отдаляет, воду мочевою порушает, живот обмягчает, кашлючим помогает, ядовитое укушение уздравляет, - напевно, словно молитву, промолвила Матрена.
В сенях, послышались торопливые шаги. В избу ввалился десятник в грязных сырых сапогах.
- Заприметили мужика, Мамон Ерофеич. На речушке рыбу вентером13 ловил. Мы за ним, а он к болоту кинулся и в камыши.
- Так словили?
Десятник кашлянул в пегую бороду, замялся возле двери.
- А он тово, Мамон Ерофеич... Сбег, одним словом. Все болото облазили...
- У-у, раззява! Тебе не дружину водить, а у кобылы под хвостом чистить! - возбранился Мамон, поднимаясь с лавки. - Веди на болото. Сам мужика ловить буду.
Пятидесятник накинул на себя кафтан, пристегнул саблю, сунул за рудо-желтый кушак пистоль и вышел из избы.
- Пронеси беду, святой угодник Николай. Ужель из ватаги Федьки кого заприметили, - забеспокоился Матвей.
Вскоре на заимку заявились новые гости. Бортник сидел в это время на крыльце и чинил дымарь. Выбежав из подворотни, громыхая ржавой цепью, свирепо залаяла собака. Старик поднял голову и обмер: перед ним стоял сам князь - высокий, плечистый, с пронзительно жгучими глазами.
- Худо князя встречаешь, старик, - строго произнес Телятевский.
Бортник отложил дымарь, поднялся, прикрикнул на ощетинившуюся собаку и низко поклонился господину.
- Прости старика, князь. Глаза не дюже зрячие, не приметил, проговорил Матвей и тотчас подумал: "И чем это только моя заимка всех приворожила? Ох, не видать мне добра".
- Прослышал я, что возле твоего пчельника глухариный бор водится.
- Доподлинно так, батюшка князь. Токмо глухари раньше токуют. Припоздали малость. В эту пору мошники редко поют.
- Но все же поют, старик. Собирайся на потеху глухариную, а я покуда взгляну на твои хоромы.
- На мошника еще рано идти. Глухаря перед зорькой бьют, отец родной.
- Так ли старик, говорит, Тимошка?
- Матвей правду сказывает. Мошник - птица особливая, батюшка князь, подняв палец над головой, деловито заверил Тимоха.
- Сам о том ведаю, - нахмурился Телятевский и шагнул было в избу, но вдруг заметил целый табун лошадей за черной приземистой баней, привязанных поводьями к деревьям.
- Чьи это кони, старик?
- Твоей дружины, князь. Мамон Ерофеич на заимке остановился. Должно беглых мужиков высматривает. С утра в лес ушли, а коней здесь оставили.
Телятевский недовольно покачал головой и зашел в избу.
Тимоха наклонился к бортнику и доверительно шепнул на ухо:
- На глухаря князь впервой пойдет. Так што сам разумей, дед... А девку твою на озерце повстречали. Крякву стрелой сразила. Князь повелел Василису пымать, а она в лесок и сгинула, плутовка. Хе-хе...
Бортник отшатнулся от холопа, борода мелко затряслась, и на душе стало смутно.
В избе тихо. Матрена перед самым княжьим приходом убрела в лес за кореньями и пахучими целебными травами, надеясь повстречать в бору Василису.
- Отшельником что ли живешь? - спросил Телятевский, с интересом присматриваясь к ратным диковинам, развешанным по темной стене.
- Со старухой векую, отец родной, - уклончиво отвечал Матвей.
- А девку куда подевал? Кто она тебе будет, старик? И пошто держишь в лесу?
- Бедную сиротку приютил, князь. Родители ее примерли, а мы со старухой пожалели и к себе взяли. Сама она из-под Ярослава-города, дочь крестьянская. Не дали дитю пропасть... А на днях помолиться ее в храм отпустили...
Телятевский шагнул к бортнику, ухватил старика за бороду, пронзительным взором обжег.
- А не лукавишь, дед?
- Зачем же, отец родной. Должна вскоре воротиться дочка. Разве токмо на озера забредет. Велел ей по пути туда заглянуть.
- И что же твоей девке на озере делать? - пытливо вопросил Андрей Андреевич, не отпуская старика.
Матвей поперхнулся, но глаза от князя не отвел.
- Наказал дочке крякву поглядеть. Самопал да лук со стрелами она прихватила.
- Ой, хитришь, дед. Разве так в храм ходят?
- Вестимо нет, батюшка. Да токмо в лесу без самопала нельзя. Должно, на выходе, возле реки свой ратный доспех оставит.
В избу влетел Якушка. Молодцевато тряхнул русыми кудрями и с поклоном спросил господина:
- Что прикажешь нам с Тимошкой делать, князь?
Андрей Андреевич отодвинулся от старика и сбросил с себя кафтан, оставшись в просторной белой рубахе. Присел на лавку, забарабанил перстами по столу и вымолвил:
- Будьте возле избы да приготовьте зелейный заряд на глухаря.
Якушка вышел, а бортник подошел к поставцу и принялся потчевать князя:
- Не угодно ли медку спробовать, отец родной?
- Простого не хочу, а бражного ковш выпью. - Матвей спустился в подполье и вытащил большую железную ендову с хмельным медом.
- Годков пятнадцать берегу, батюшка князь. Токмо шибко крепок медок, в сон поклонит.
- В том беды нет, старик. Притомился я на охоте, прилягу у тебя на лавке. На глухаря пойдешь - разбудишь, - проговорил князь и до дна осушил бражный ковш.
Похвалил деда за добрый мед, растянулся на лавке, отвернувшись лицом к стене. И вскоре уснул.
"Странный князь. Очами грозен, душой суров, а вот крестьянским ложем не побрезговал", - подумал Матвей и вышел на крыльцо.
Якушка и Тимоха привалились к перилам, зубоскалили.
- Потише, робяты. Князь почивает. Чудной у нас государь, прямо на овчину завалился, - вымолвил бортник.
- Енто дело ему свычное. В ливонском походе прямо на земле с ратниками спал. Седло под голову - и храпака, - задушевно проговорил о своем господине Якушка и, вздохнув, добавил: - Но зато и на руку крутоват. Чуть чего не по нему - тогда держись. Голову саблей срубит вгорячах и не перекрестится.
Бортник потоптался на крыльце и снова взялся за дымарь.
К вечеру, когда Матвей во второй раз запалил костер, на заимку притащились дружинники. Злые, голодные, усталые подошли к избе, но здесь их остановил Якушка.
- Здоров будь, Мамон Ерофеич. Удачлив ли поход?
Пятидесятник окинул княжьего любимца сердитым взглядом и молча махнул рукой.
- А мы вот знатно с князем поохотились. Вишь, сколько дичи набили, словоохотливо продолжал Якушка. - Чай, есть хотите, ребятушки. Вон старик костер развел. Тащите птицу в огонь. А в избу нельзя: князь почивает.
Ратники и тому рады. Мигом разобрали дичь и костер разложили. Лишь один Мамон недовольный бродил по заимке.
"Уж не с девкой ли князь в избе услаждается? Принесла его не ко времени, нелегкая", - свербила Мамона неспокойная мысль.
Гл а в а 21
ГЛУХАРИНАЯ ПОТЕХА
Ночь. Глухой, старый, таинственный бор. Горят яркие звезды между вершинами.
Дед Матвей и князь стоят под сосной и слушают. Тимоху и Якушку бортник посоветовал князю не брать. Мошник - птица чуткая, чуть "подшумишь" - и пропадай глухариная потеха.
Еще с вечера осмотрел Матвей княжий самопал и покачал головой. Дробь была мелковата. Таким зарядом крупного мошника не собьешь. Бортник перезарядил самопал своим зеленным припасом.
Тихо в бору. Ветер дремлет в густых вершинах. Но вот в саженях пятидесяти от охотников, на болоте прокричал журавль.
- Скоро зачнется, князь. Должон боровой кулик с тетеркой голос подать, - наклонившись к князю, чуть слышно прошептал Матвей.
И бортник не ошибся. Минуты через две совсем рядом, из зарослей протяжно и скрипуче отозвался вальдшнеп, а за ним задорно и шумно фыркнул косач и перешел на переливчатое бормотанье.
Андрей Андреевич переступил с ноги на ногу. Под сапогом хрустнула сухая валежина. Матвей предупредительно приставил палец к губам. И вдруг князь услышал, как где-то невдалеке раздалось:
- Дак! Дак!
А затем началось частое щелканье:
- Тэ-ке, тэ-ке, тэ-ке!
"А вот и мошник", - подумал бортник, но князю об этом уже не обмолвился. При первом колене глухариной песни - упаси бог шелохнуться. Чуть тронешь ветку или сучок треснет - спугнешь птицу.
Охотники замерли. Дед Матвей выждал второго певчего зачина. И вот наконец мошник перешел со щелканья на беспрерывную азартную песнь:
- Чивирь, чивирь, чивирь!
Здесь уже белобрюхий мошник забывает обо всем на свете и ничего не слышит, призывая своей любовной песнью самок. Но вот здесь-то и опасность. Старый бортник помнит, как в прошлую раннюю весну молодые глухарки помешали ему снять с дерева лесного петуха. Приметив крадущегося охотника, птицы с тревожным квохтаньем подлетели к мошнику. Петух перестал токовать, прислушался и, взмахнув широкими крыльями, полетел за молодками в глубь леса. Бортник вернулся на заимку без дичи.
Однако на сей раз квохтанья пока не слышно. А петух продолжал "чивиркать". Подождав, когда мошник вовсю распоется, Матвей тронул князя за рукав кафтана и сторожко, вытягивая, словно журавль, длинные ноги в липовых лаптях, тронулся вперед к веселому песнопевцу. Андрей Андреич, напрягая слух, крепко зажав в руке самопал, потянулся вслед за бортником. Князь волновался. Еще бы! На мошника он идет впервые, а добыть лесного петуха дело зело нелегкое. Потому, забыв о своем высоком роде, послушно повиновался во всем седовласому смерду...
Внезапно когда уже охотники приблизились к мошнику, он прервал свое пение и замолк. Князь и старый бортник вновь замерли.
"Ужель нас учуял, или какой зверь мошника спугнул?" - озабоченно подумал бортник.
Прошла минута, вторая. Князю на лицо опустилась еловая лапа. Щекочет зелеными иголками небольшую кудреватую бороду. Но ветку отвести нельзя. Старик строго-настрого наказал еще на заимке: "Ежели петух после чивирканья смолкнет - не шевелись, умри"...
Бортник облегченно вздохнул. Глухарь снова зачал токовать. Пронесло. Но чем ближе к мошнику, тем чаще и непролазнее становился бор. Пришлось последние три-четыре сажени преодолевать ползком, под смолистыми пахучими лапами.
Андрей Андреевич порвал суконные порты о сучек, оцарапал лицо и зашиб колено о подвернувшийся пенек, но все же терпеливо полз за стариком.
Но вот и поляна, над которой чуть брезжил рассвет. Глухарь поет совсем близко, почти над самой головой.
Бортник указал князю пальцем на высокую старую сосну. У Андрея Андреевича часто колотится сердце в груди, слегка дрожит самопал в правой руке. Осторожно поднявшись с земли, долго вглядывается в смутные очертания дерева. И вот, слава богу, приметил!
Мошник - песнопевец, широко распустив хвост, вскинул голову и, опустив крылья, ходит взад-вперед по ветке.
Андрей Андреевич, прикрытый ветвями ели, поднимает самопал и целится глухарю в бок, под крыло. Так советовал бортник. У Матвея были случаи, когда мошник, даже раненный в грудь, отлетел далеко в лес и терялся в его зарослях.
Раскатисто, гулко бухнул выстрел. Глухарь, оборвав свою призывную весеннюю песнь, ломая ветви, тяжело плюхнулся на землю.
Князь швырнул под ель самопал, озорно ткнул кулаком старика в грудь, поднял за широкий хвост птицу и восторженно, на весь бор воскликнул:
- Э-ге-ге! Попался-таки, косач! А бортник, посмеиваясь в бороду, думал: "Какой же это косач? Не разумеет князь, что косачом тетерку кличут. Хе-хе..."
Рано утром по лесной дороге к Матвеевой заимке спешно скакал гонец. Возле избы спрыгнул с усталого взмыленного коня и бросился к крыльцу.
Свирепо залаяла собака, Якушка, привалившись к перилам крыльца, встрепенулся, вскинул сонные глаза на приезжего, схватился за самопал.
- Осади, куда прешь?
- Очумел, Якушка. Своих не узнаешь. Здесь ли князь?
- А-а, это ты, Лазарь, - широко зевнув, потянулся парень. - Тут наш господин.
- Ну, слава богу. С ног все сбились искавши. Буди князя. По государеву делу.
Якушка торопливо метнулся в избу. Андрей Андреевич, утомленный глухариной потехой, крепко спал на лавке, укрывшись крестьянской овчиной. Матвей со старухой дремали на полатях, а Тимоха, посвистывая носом, свернулся калачом возле порога.
Якушка разбудил князя. Андрей Андреевич недовольный вышел на крыльцо. Приезжий низко поклонился господину в ноги и вымолвил:
- С недоброй вестью, князь. Вчера из Москвы в вотчину царев гонец наезжал. В Угличе молодой царевич Дмитрий сгиб. Великий государь Федор Иванович кличет тебя, батюшка князь, немедля в стольный град пожаловать.
Андрей Андреевич прислонился к темному замшелому косяку, в тревоге подумал:
"Зачнется на Москве гиль. Нешто худая молва явью обернулась? Ох, не легко будет ближнему боярину Борису".
Князь запахнул кафтан и приказал Якушке:
- Поднимай Мамона с дружиной. Коня мне подыщи порезвей. В вотчину поедем...
Перед отъездом с заимки Андрей Андреевич наказал бортнику:
- Когда из Москвы возвернусь - Василису ко мне в хоромы пришли. Быть ей сенной девкой.
Матвей понурил голову, смолчал. А князь стеганул кнутом коня и понесся лесной дорогой в село вотчинное. За ним резво тронулась дружина.
Глава 22
ВЗГОРЬЕ
Глухая ночь.
Над куполом храма Ильи Пророка узким серпом повис молодой месяц. По селу неторопливо, спотыкаясь, бредет древний седовласый дед в долгополом сермяжном кафтане. Стучит деревянной колотушкой, кряхтит, что-то невнятно бормочет про себя.
Пахом Аверьянов крадется к храму. Жмется к стене. Дозорный, позевывая, шаркая лаптями о землю, проходит мимо. Пахом останавливается возле церковной ограды, трогает рукой ржавую железную решетку и призадумывается:
"Кажись, ближе к кладбищу ложил. Там еще, помню, старая липа стояла... Эге, да вот она чернеет".
Пахом идет вдоль ограды к дереву. Затем тычется коленями в землю, сотворяет крестное знамение, раздвигает руками лопухи и крапиву и начинает шарить под решеткой.
Нет, пусто. Заелозил коленями дальше, кромсая ножом густо заросшую бурьяном дернину. И вдруг нож глухо звякнул о железную пластину. Пахом разом взмок и пробормотал короткую молитву.
"Нешто до сих пор сохранился. Я ведь тогда его чуть землицей припорошил", - изумился Пахом и вскоре извлек из-под ограды небольшой железный ларец. Трясущимися руками запихнул его под кафтан и заспешил к Исаевой бане.
На лавке, возле подслеповатого, затянутого бычьим пузырем оконца, чуть теплился фонарь с огарком сальной свечи. Пахом обтер дерюжкой ларец, с трудом отомкнул крышку и ахнул:
- Мать честная! Сколь годов пролежали и все целехоньки. В ларце покоились два пожелтевших узких столбца. Старик развернул одну за другой грамотки, исписанные затейливыми кудреватыми буковками, повертел в руках и сокрушенно вздохнул. В грамоте Пахом был не горазд. "Поди, немалая тайна в оном писании. Не зря Мамон передо мной робеет", - подумал Аверьянов и надежно припрятал заветный ларец возле сруба.
Утро раннее. Пахом собирался на взгорье за глиной.
- С тобой пойду, Захарыч. Поле намочило, теперь еще дня два не влезешь. Отец, вон, весь почернел, сгорбился. Не повезло ноне с севом, промолвил возле бани Иванка.
- Неугомонный, ты, вижу, парень, безделья не любишь. В крестьянском деле лень мужика не кормит.
- От безделья мохом обрастают, Захарыч. Это ведь только у господ: пилось бы да елось, да работа на ум не шла, - отозвался Болотников, вскидывая на плечо заступ с бадейкой.
По узкой скользкой тропинке спустились к озеру, над которым клубился туман, выползая на берега и обволакивая старые угрюмые ели крутояра. Под ракитником, в густых зеленых камышах, весело пересвистывались погоныши-кулички и юркие коростели.
Неторопливо, сонным притихшим бором, поднялись на взгорье. Болотников взбежал на самую вершину, встал на краю отвесного крутого обрыва, ухватился рукой за узловатую вздыбленную корягу и, задумчиво-возбужденный, повернулся к Пахому.
- Глянь, Захарыч, какой простор. Дух захватывает!
Болотников снял войлочный колпак. Набежавший ветер ударил в широкую грудь, взлохматил черные кудри на голове.
Далеко внизу, под взгорьем, зеркальной чашей застыло озеро, круто изгибалась Москва-река, за которой верст на двадцать, в синеватой мгле утопали дикие дремучие леса.
Пахом опустился на землю возле Болотникова, свесил с крутояра ноги в мочальных лаптях и вымолвил тихо:
- Хороша матушка Русь, Иванка. И красотой взяла, и простор велик, но волюшки на ней нет. Везде мужику боярщина да кнут господский. - Захарыч распахнул сермягу, поправил шапку на голове, вздохнул и продолжал раздумчиво, с болью в сердце. - Кем я был прежде? Нищий мужик, полуголодный пахарь. Потом и кровью княжью ниву поливал, последние жилы тянул. Все норовил из нужды выбиться да проку мало. В рукавицу ветра не изловишь. Сам, поди, нашу жизнь горемычную видишь. Хоть песню пой, хоть волком вой. Как ни крутись, а боярского хомута мужику на Руси не миновать.
Пахом откинулся на свои длинные руки и высказал проникновенно:
- А в степях широких живет доброе братство. Вот там раздолье. И нет тебе ни смердов, ни князей, ни царя батюшки. Казачий круг всем делом вершит по справедливости и без корыстолюбия. В Диком Поле мужик свою покорность и забитость с себя словно рыбью чешую сбрасывает и вольный дух обретает. И волюшка эта ратная дороже злата-серебра. Ее уже боярскими цепями не закуешь, она в казаке буйной гордыней ходит да поступью молодецкой. Э-эх, Иванка!
Захарыч поднялся на ноги, обнял Болотникова за плечи и, забыв о гончарных делах, еще долго рассказывал молодому крестьянскому сыну о ратных походах, о казачьей правде и жизни вольготной. А Иванка, устремив взор в синюю дымку лесов, зачарованно и жадно слушал. Глаза его возбужденно блестели, меж черных широких бровей залегла упрямая складка, а в голове уже носились неспокойные дерзкие мысли.
- Не впервой, Захарыч, от тебя о вольном братстве слышу. Запали мне твои смелые речи в душу. Вот кабы так всех мужиков собрать воедино да тряхнуть Русь боярскую, чтобы жить без княжьих цепей привольно.
- Нелегко, Иванка, крестьянскую Русь поднять. Нужен муж разумный и отважный. Вот ежели объявится в народе такой сокол, да зажжет тяглецов горячим праведным словом, тогда и мужик пойдет за ним. Артель атаманом крепка... Вот послушай о нашем кошевом тебе поведаю. Эх, удалой был воитель...
Вековой бор на крутояре то гудит, то на миг затихает, словно прислушиваясь к неторопливому хрипловатому говору рыжебородого бывалого казака.
А среди густого ельника крался к вершине могутный чернобородый мужик. В суконной темной однорядке14, за малиновым кушаком - одноствольный пистоль, за спиной - самострел. Ступает тихо, сторожко. Поднялся на взгорье, смахнул рукавом однорядки пот со лба, перекрестился. Раздвинул колючие лапы, чуть высунул из чащобы аршинную цыганскую бороду и недовольно сплюнул под ноги.
"Тьфу, сатана! Да тут их двое. Пахомка с Исайкиным сыном притащился. Этот тоже с гордыней, крамольное семя. Прихлопнуть обоих и дело с концом, чтобы крестьян не мутили".
Мужик вытаскивает пистоль из-за кушака и прицеливается в широкую костистую спину Пахома. Но волосатая рука дрожит, и все тело в озноб кинуло.
"Эк, затрясло. Чать, не впервой на себя смертный грех принимаю", мрачно размышляет незнакомец и, уняв дрожь в руке, спускает курок. Осечка! Свирепо погрозил пистолю кулачищем и снова возвел курок. Но выстрел не бухнул над взгорьем. Мужик чертыхнулся:
"У-у, дьявол! Порох отсырел. Везет же Пахомке".
Мужик зло тычет пистоль за кушак и тянется за самострелом. Натягивает крученую тетиву и спускает стрелу с каленым железным наконечником.
Стрела с тонким свистом пролетела над самой головой Пахома и впилась в корявый темно-красный ствол ели.
Пахом изумленно ахнул и дернул Болотникова за рукав.
- Ложись, Иванка. Ушкуйник15!
Иванка опустился возле Пахома в траву и, не раздумывая, предложил:
- Из самострела бьют. Их мало, а может, и вовсе один. Иначе бы ватажкой налетели. Из ельника стрелу кидает. Ползем в обхват. Только спешно - уйдет лихой человек.
Захарыч согласно кивнул бородой, предостерег:
- Мотри не поднимайся. Могут и насмерть зашибить. Иванка вытащил из плетеного туеска охотничий нож и, низко пригнув голову, пополз к ельнику.
А в памяти невольно всплыли некогда высказанные слова отца: "В лес идешь - не в поле соху таскать. Нож прихватывай. Там зверья тьма тьмущая, а его голой рукой не ухватишь". Батя прав. Но тут почище зверя кто-то лютует, - помрачнев, раздумывал Болотников.
Разбойный мужик, разгадав замысел страдников, закинул за плечи самострел и, ссутулившись, поспешно нырнул в чащу.
Иванка, услышав торопливые, удаляющиеся шаги и треск сухого валежника по ту сторону крутояра, поднялся во весь рост, махнул рукой Захарычу.
- Ушел, лихоимец.
Пахом еще некоторое время продолжал лежать на земле, затем поднялся и подошел к Болотникову. Иванка встал возле старой развесистой ели, ткнул пальцем на горицветы.
- Отсюда стрелял ушкуйник. Видишь - трава примята и шишки раздавлены. Видать, грузный был человече.
Захарыч только головой крутнул:
- Однако разумен ты, Иванка. И отваги отменной и сноровки тебе не занимать. Где ратное дело постиг? Я старый воитель, и то разом все не смекнул.
Болотников пожал плечами, прислушался. Но шорох затих. Лихой человек, видимо, уже спустился с крутояра, и теперь его надежно укрывал дремучий бор.
Ушкуйники - народ разбойный, свирепый. Болотников помнит, как лет шесть тому назад, к селу по Москве-реке на широких ладьях приплыла ватага лихих людей. С пистолями, самопалами, кистенями и пудовыми дубинами ринулись к избам, разграбили животы16, разбили княжьи амбары, похватали девок и надругались над ними.
Напали средь бела дня. Мужики и парни были на жнивье, а когда прибежали в село, разбойная ватага уже снялась. Долго еще над селом звучала отчаянная брань мужиков, истошные выкрики баб и безутешные рыдания обесчещенных девок.
Бывали случаи, когда ушкуйники нападали на село из леса, со стороны взгорья. Так было перед крымским набегом, когда ватага в полсотню бородатых удальцов ночью высыпала с крутояра и пустила "красного петуха" под княжьи хоромы. Князь с дружиной находился в далеком ливонском походе. Разбив винные погребы и прихватив с собой рухлядь17, пьяная ватага сошла к Москве-реке. Одна из ладей возле разводного моста опрокинулась, накрыв под собой с десяток ушкуйников.
Болотников, осмотрев вблизи вершины взгорья чащу, присел на поваленную буреломом сосну и высказал:
- Здесь был не ушкуйник, Захарыч. Поодиночке они по лесам не бродят.
- А я, пожалуй, теперь смекаю, кто на нас самострел поднял. Я тому виной. Из-за меня, пня старого, и ты бы сгиб, - хмуро сказал Пахом.
- Кому же ты успел поперек дороги встать, Захарыч? Кажись, только вчера на село заявился. Кто твой недруг?
- На Руси злодеев немало, Иванка. Вот вернемся в баньку - там все и обскажу, - проговорил Аверьянов, а про себя подумал:
"Злобится Мамон. Видно, грамотки да старые грехи не дают ему покоя. Пора о столбцах Иванке поведать, а то, неровен час - и на погост сволокут".
Набрав на взгорье глины в бадейки, Болотников и Захарыч спустились к озеру, перешли ручей по жухлому шаткому настилу и только стали подходить к бане, как над селом поплыл заунывный редкий звон большого колокола.
- Разве помер кто, - тихо вымолвил Захарыч.
Навстречу попался Афоня Шмоток. Босой, без шапки, в дырявых крашенинных портах. Кинулся к мужикам, завздыхал, козлиной бороденкой затряс:
- Ох, горе-то какое, православные. Беда беду родит, бедой погоняет. И чево токмо на Руси не деется...
- Сказывай толком, Афоня. Чего стряслось?
- Осиротил нас царевич молодехонький Дмитрий. Из Углича весть донесли - сгубили государева братца, ножом зарезали. - Шмоток оглянулся, понизив голос, и добавил. - Болтают людишки, что-де боярин Борис Годунов к оному черному делу причастен.
Пахом и Болотников сняли шапки, перекрестились, а Афоня, вертя головой по сторонам, суетливо продолжал:
- Не зря в народе слух идет, что татарин Борис на государев престол замахивается. С колдунами он знается. Кажду ночь, сказывают, он с ведунами по своей кровле на метле скачет, наговоры шепчет, царев корень извести норовит. Бывал я в Москве. Говорят людишки посадские, что он лиходею Малюте Скуратову18 свойственник...
Болотников и Захарыч, едва отвязавшись от Афони, побрели к бане, а бобыль все кричал вдогонку:
- В храм ступайте. Батюшка Лаврентий панихиду по убиенному царевичу будет справлять.
Пахом, кряхтя, опустился на завалинку возле бани, устало вытянул ноги, проговорил:
- Экий седни день смурый, Иванка. Дождь помалу кропит, ворог стрелой кидает, царевичей бьют.
Иванка молча принес воды, вытащил из бани долбленое корыто и принялся замешивать глину, а затем уже высказал:
- Государи да князья всю жизнь меж собой дерутся. Мудрено здесь правду сыскать. А мужику все однако: Русь без царя не останется... Чего мне молвить хотел?
- Уж не знаю, как к этому и приступить. - Захарыч надолго замолчал, потом махнул рукой и решился. - Ладно, поведаю. Тебе можно...
Захарыч взял заступ, отвалил кусок дернины от завалины, извлек на свет божий заветный ларец.
- Айда в баню, Иванка.
В мыленке темно, пахнет копотью, углями и березовым листом. Пахом достал огниво, высек искру и запалил сухой берестой огарок сальной свечи в слюдяном фонаре. Отомкнул ларец и протянул бумажные столбцы Болотникову.
- Грамотей ты хотя и не велик, но, может, осилишь оное писание.
Иванка развернул поочередно столбцы, прочитал вслух написанное по складам и изумленно глянул на Пахома.
- Непросты твои грамотки, Захарыч. Да ведь тут о государевом изменщике сказано.
Пахом озадаченно и растерянно покачал головой, кашлянул в бороду и развел руками.
- Не гадал, не ведал, что в грамотках об измене прописано. За оное дело грозный царь Иван Васильевич головы князьям топором рубил. Вот те и Шуйский!
- А наш-то князь на измену не пошел. Не зря, поди, крымцы наше село огню и мечу предали. Откуда сей ларец с грамотками подметными19, Захарыч?
- Ларец-то? - Пахом откинул колпак на затылок, загасил фонарь и, подсев ближе к Болотникову, повел неторопливый и тихий рассказ. - Страшно припоминать смутные времена, Иванка. Ты в ту пору совсем еще мальцом был. Пришли на Русь татары...
За стеной рубленой бани-мыленки завывал ветер, шумел моросящий надоедливый дождь, тусклой пеленой застилая бычий пузырь на оконце.
Когда Захарыч закончил свою быль, Болотников поднялся с лавки и, помрачнев лицом, заходил по зыбким половицам.
- Мамон - зверь. Он стрелу кидал. А князь Шуйский - иуда.
- Истину речешь, Иванка. Хошь смерды мы и не нашим мужичьим умишком до всего дойти, но грамотки все явственно обсказали. Поди, за каждый бы столбец князья по сотни рублев отвалили.
- За рублем погонишься - голову потеряешь, Захарыч. Как прослышат князья, что мужик-смерд их тайну ведает - ну и молись богу. В железа закуют, а то и в подклет к медведю бросят.
- Праведны твои слова, Иванка. Боярские повадки народу ведомы. Кабы князя Шуйского да Мамона на казачий круг вытащить. Там ворам, душегубам и изменщикам особый суд. К пушке привяжут да фитиль приложат - бах - и нет раба божьего. В Диком поле завсегда без топора и плахи обходились...
Возле бани послышались шаги. Пахом поспешно сунул ларец под лавку. Из предбанника просунул густую бороду в дверь Исай.
- Чего впотьмах сидите? Подь во двор, Иванка, дело есть, - сказал и снова зашагал к избе.
- Отцу о грамотках умолчим. Непошто ему в подметные письма встревать. Не до того ему нынче. А ларец припрячь. Мыслю, он еще нам сгодится, высказал Болотников и вышел из мыленки.
Глава 23
КАРПУШКА
По липкой, разбухшей от дождей дороге брел мужичонка с холщовым мешком за плечами. Когда подвода с Болотниковым и Афоней Шмотком поравнялась с прохожим, он сошел на межу, снял дырявый войлочный колпак и молча поклонился.
Иванка натянул поводья, остановил лошадь и пожалел путника.
- Садись на телегу, друже.
- Благодарствую, милостивец. Притомился я малость.
Мужичонка - худ, тщедушен, жидкая сивая бороденка клином, лицо постное, скорбное. На нем заплатанный армячишко, потертые пеньковые порты и лапти размочаленные.
Афоня - в заплатанной рубахе под синим кушаком - подвинулся, вгляделся в прохожего и сразу же взял его в оборот:
- Не ведаю тебя. Откуда путь держишь? С Андреева погоста што ли?
- Поместные мы. Дворянина Митрия Капусты. Из Подушкина бреду к мельнику Евстигнею. Меня же Карпушкой кличут.
Афоня присвистнул, крутнул головой.
- Далеконько зашел. А свой-то мельник што?
- С него Митрий недоимки батогами выколачивает.
- За что же его, голубу?
- Деревенька у нас бедная, а Капуста вконец поборами задавил. Петруха-то господину хлебушек задолжал. Да откель его взять-то? У мельника самого двенадцать ртов.
Афоня завздыхал, языком зачмокал, а Болотников спросил:
- Как с севом управились?
- Худо, милостивец. Хлебушек еще до пасхи приели. Митрий Флегонтыч шумит, бранится, мужиков батогами бьет. А кой прок. Нет у крестьян жита. Запустела пашня, почитай, и не сеяли. Мужики разбредаются, ребятенки мрут. Вконец обнищала деревенька, - горестно промолвил Карпушка.
- А пошто к мельнику нашему?
Мужичонка покосился на страдников, мешок к себе придвинул.
- Чего жмешься? Чать, не золото в мешке-то, - ухмыльнулся Афоня.
- Шубейку из овчины мельнику несу, православные, - признался Карпушка. - Ребятенки есть просят. Святая троица на носу. Норовил в деревеньке продать. Не берут мужики, за душой ни полушки. Может, пудика три отвалят на мельнице-то вашей.
- Там отвалят. Либо денежку дадут, либо в рыло поддадут. Хлебушек завсегда в почете, - промолвил Афоня и ударился в словеса. - Слышали? В Москве купцы за четверть ржи по двадцать алтын дерут. У-ух, зверье торговое! Помню, бывал я годков пять назад в хлебном ряду на Ильинке в Китай-городе. Сидит, эдак, купчина-ухарь в своей лавке, борода веником, пудовым безменом на посадских трясет, глотку дерет: "Задарма отдаю, окаянные! Пошто лавку стороной обходите. Сдохнете, ироды!" У меня за душой ни гроша, а к купчине подошел...
Болотников, посмеиваясь, слушал Афоню о том, как он сумел с пустой мошной одурачить свирепого торговца на потеху слободских тяглецов20.
Мельница - в верстах трех от села Богородского, на холме, за господской нивой. Послал Иванку отец. Наказал привезти муки бортнику Матвею да попросить в долг три чети зерна.
Вправо от дороги, верст на пять, тянулась мимо княжья пашня, покрытая ярким зеленым ковром озими.
Влево - пестрели жухлой прошлогодней стерней и сиротливо уходили в даль, к темному бору, нетронутые вешней сохой, разбухшие от дождей яровые крестьянские загоны.
"Уходит время. У князя уже озимые на пять вершков поднялись, а наши загоны впусте лежат. Велика святорусская земля, а правде на ней места не сыщется", - мрачно раздумывал Болотников, посматривая на несеянное, зарастающее чертополохом крестьянское поле.
Передние колеса телеги по самые ступицы погрузились в глубокую, наполненную жидкой грязью колдобину. Афоня ткнулся лицом в широкую Иванкину спину и поспешно ухватился за малую кадушку, едва не вывалившуюся на дорогу.
- Балуй, Гнедок, - сердито погрозил кулаком лошади Шмоток и, приподняв крышку, запустил руку в кадушку, вытащив из нее золотистого линя.
- Добрая рыба, хе-хе!
- А крапивы пошто в кадушку наложил, милостивец? - полюбопытствовал Карпушка.
Афоня хитровато блеснул глазами.
- Э-э, братец. Первостатейный рыбак без оной злой травы не ходит. В крапивном листе всякая речная живность подолгу живет и не тухнет. Глянь в кадку. Вишь - и линь, и язь, и сазан трепыхаются. Душа из них до сих пор не вышла, а ведь ночью вентерем ловил. Вот те и крапива.
Возле Панкратьева холма страдники спрыгнули с подводы и пошли до самой мельницы пешком. Иванка жалел лошадь. Хотя и был Гнедок в ночном пять дней и нагулял молодой травкой опавшие бока, но все же ему еще предстояло вскоре снова тащить за собой нелегкую соху и ковырять землю на десятинах.
Мельница стоит на холме издавна. Старая ветрянка, с потемневшими обветшалыми крыльями, помнит еще смутные годы княжения Василия Темного и царя Ивана Васильевича. А срубил мельницу прадед Евстигнея - деревянных дел мастер, Панкратий, оборотистый, башковитый мужик - старожилец князей Телятевских. С той поры так и называли - Панкратьев холм.
Глава 24
БЛАГОДЕТЕЛЬ
Из широко раскрытых ворот клубами вилась седая пыль. Возле мельницы, на дворе толпились с десяток мужиков, прибывших из разных деревенек княжьей вотчины. Всех привела нужда. Одни привезли на помол две-три чети последней, наскребенной в сусеках, прошлогодней ржи, другие - в надежде обменять кое-какую рухлядь на малую меру хлеба, а третьи - слезно упрашивали мельника одолжить им зерна или муки под новый урожай.
Провожая Иванку, отец тоже напутствовал:
- Сеять яровые нечем. Попроси у Евстигнея в долг три чети жита. Осенью сполна отдадим.
Иванка зашел в мельницу, поприветствовал хозяина:
- Здоров будь, Евстигней Саввич.
Евстигней - мужчина дюжий, лысый, с пучком редких рыжеватых волос над большими оттопыренными ушами. По груди стелется светло-каштановая борода. Глаза проворные, колючие, с прищуром, нос крупный, мясистый. Ходит неторопливо, степенно, говорит немногословно и деловито.
Мельник отряхнул муку с фартука, буркнул в ответ:
- Здорово, молодец.
- Продай муки, Саввич, - сразу приступил к делу Иванка.
- Какая нонче мука, - уклончиво молвил Евстигней. - Сам перебиваюсь.
"Лукавит Евстигней. Хитрющий мужик. Цену набивает. Вон оба ларя с мукой. Да и в амбаре-то, поди, не мякина лежит", - подумал Болотников и ткнул пальцем в сторону ларей.
- То не моя, парень. Мирской ржицы намолот. Заберут вскоре, а своей муки нету, - отрезал Евстигней и повернулся к жернову.
"Опять врет. У мужиков по весне столько ржи на помол не наберется. Придется накинуть, дьяволу рыжему".
На селе знали, что коли мельник в чем упрется - его и оглоблей не сдвинешь. Все одно на своем настоит. Но ведали крестьяне и другое: жаден Евстигней до даровых денег, набавь пару полушек - и оттает.
- Не скупись, Саввич. Алтын на четь накину.
- Гривенку, - не оборачиваясь, пробубнил в бороду Евстигней.
- А пошел ты к черту! - осерчал Иванка и затопал к выходу.
- Погодь, погодь, милок! - закричал ему вслед мельник. - Поладим на алтыне. Наскребу малую толику в сусеке, последки отдам.
Болотников чертыхнулся и протянул мельнику мешок.
- Вначале денежки изволь, милок.
Получив деньги, Евстигней выпроводил всех мужиков на двор и засеменил к амбару. Болотников пошел было за ним.
- Побудь во дворе, молодец. Темно у меня в клети - зашибешься, опустив вороватые глаза, произнес мельник.
Иванка усмехнулся и подошел к мужикам. Афоня Шмоток, задорно блестя глазами, уже рассказывал мужикам небылицы. Карпушка озабоченно топтался возле телеги, прикидывая, как подступиться к хмурому и суровому мельнику.
- Что, Иванка, сторговался? Каков Евстигней? - спросил Афоня, сползая с телеги.
- Мироед твой Евстигней, скупердяй. На обухе рожь молотит, из мякины кружево плетет. Так что ли?
Крестьяне согласно закивали бородами, но вслух обмолвиться не посмели. Услышит, чего доброго, Евстигней Саввич - ну, и поворачивай оглобли. Шмоток, выслушав мудреную Иванкину поговорку, не захотел отстать и вновь встрепенулся.
- Воистину так, Иванка. Туг мешок, да скуповат мужичок. Наш Саввич, православные, из блохи голенище кроит, шилом горох хлебает, да и то отряхивает.
Все рассмеялись. Из амбара с мешком на плечах вышел Евстигней. Хмуро глянул на страдников, проворчал:
- Чево ржете, голоштанные?
Мужики присмирели. Афоня натянул колпак на самые глаза, а Болотников снова прошел на мельницу.
Навесив мешок на безмен, Евстигней прищурясь и вглядываясь в метки на железной пластине, вымолвил:
- Из моей муки и пироги и блины знатные пекут. На княжий стол повара берут. Не грех и денежку еще накинуть.
- Князь деньгам счета не знает. У него что ни шаг, то гривна, деньга на деньгу набегает. А у нас спокон веку лишнего алтына не водится. Так что не обессудь, Саввич, не будет тебе прибавки. А вот взаймы у тебя попрошу. Коли есть на тебе крест - одолжи до покрова три чети жита. Сеять пашню нечем. Отдадим сполна да пуд накинем.
- Нешто Исай твой вконец оскудел? Кажись, и хозяин справный, ай-я-яй, - с притворным участием завздыхал мельник. - С житом нонче всюду плохо. Ох, дорогонек хлебушек пошел...
- Так дашь ли в долг, Саввич?
Мельник вздохнул, снял с безмена мешок, оправил бороду.
- Исай - мужик старательный, башковитый. А на тебе - обеднял. Ох, жаль мне Исаюшку, так и быть помогу, дам жита. А на покров вернете за полторы меры.
- Спятил, борода. Эк, куда хватил. С твоей мерой весь урожай на мельницу сволокёшь, - возмутился Болотников.
- Как угодно. За меньшую меру не отдам, - снова отрубил Евстигней и начал подниматься по скрипучей рассохшейся лестнице наверх.
Болотников зло сплюнул и потащил мешок к телеге. На дворе сказал громко:
- Скряга, каких свет не видел. Мироед вислоухий!
Карпушка испуганно сотворил крестное знамение и взял с подводы мешок с шубейкой. Втянув голову в плечи, бормоча молитву, шмыгнул в мельницу. Подобострастно взирая на Евстигнея, с пугливой, виноватой и просящей улыбкой застыл возле густо запыленного мукой жернова.
- Чего тебе, мужичок?
- Да твоей милости, кормилец. Овчину вот принес, - с низким поклоном отвечал Карпушка.
- Пошто мне твоя овчина. На торг ступай.
- Шубейка-то, почитай, новая, кормилец. Сгодится зимой. Всего осьмину21 прошу. Прими, благодетель.
Евстигней взял в руки шубейку, вышел к дверям на свет, осмотрел и вымолвил:
- Стара твоя овчина. Не возьму. Да и воняет шубейка, аки от пса смердящего. И блох в ней тьма.
- Да что ты, что ты, кормилец. В сундуке лежала, токмо по престольным дням одевал. Пятнышка нет. Ребятенки у меня малые, с голодухи мрут. Вчерась вот Николку свово на погост снес. Михейка вот-вот протянет Акудейка...
- Ну, будя, будя. Чать не поп - поминальником трясти, - лениво отмахнулся Евстигней. - Лукавишь, мужичок. За экую рухлядь пудишка муки жаль.
- Креста на тебе нет, батюшка. Прибавь хоть полпудика, - просяще заморгал глазами Карпушка.
- Креста не-ет! - рявкнул "благодетель" и швырнул мужичонке овчину в лицо. - Ступай прочь. Много вас дармоедов шатается.
Карпушка рухнул на колени, ухватился руками за кожаный сапог Евстигнея и, роняя слезы в жидкую бороденку, взвыл:
- Помирают ребятенки, кормилец. Уж ты прости меня, христа ради, непутевого. Хоть пудик, да отвесь, милостивец.
Мельник оттолкнул Карпушку ногой, покряхтел в бороду, плутоватыми глазами повел.
- Молись за меня богу. Душа у мя добрая. Кабы не сдохли твои сорванцы. Насыплю тебе пуд без малого.
- Энто как же "без малого", кормилец? - насторожился мужичонка.
- Три фунта долой, чтобы впредь крестом не попрекал.
Карпушка горестно завздыхал, помял корявыми пальцами почти новехонькую шубейку и дрожащими руками вернул ее Евстигнею.
Наступил черед идти к "благодетелю" и Афоне Шмотку. Бобыль стащил с телеги кадушку, обхватил ее обеими руками, прижал к животу и потрусил к мельнику. Весело, с низким поклоном поздоровался:
- Долгих лет тебе и доброго здоровья, Евстигней Саввич.
- Здорово, Афоня, - неохотно отозвался мельник. - Чего спину гнешь, я не князь и не батюшка Лаврентий.
- Поклоном спины не надсадишь, шеи не свихнешь, отец родной, смиренно вымолвил Афоня и начал издалека. - Наслышан я, Евстигней Саввич, что перед святой троицей тебя хворь одолела, животом-де маялся три дня.
Мельник недоуменно глянул на бобыля, ожидая подвоха.
- Ну было. Тебе-то какая нужда в том?
- Левоньку - костоправа вчерась в деревеньке повстречал. Сказывал Левонька, что он тебе на постную снедь перейти посоветовал. Поговеть-де с недельку надо батюшке Евстигнею. Хворать тебе - о-ох, беда! Пропадет мужик без мельника. Надумал я порадеть за мир, батюшка. Рыбки вот тебе изловил. Ушицу можно сотворить, хоть язевую, хоть с налимом, а то и тройную с ершиком да наливочкою.
Евстигней запустил пятерню в кадушку, в которой трепыхалась рыба-свежец. Лицо его расплылось в довольной ухмылке.
Афоня знал, чем угодить скупому мельнику. Евстигней жил вдали от реки, потому и был большой любитель откушать ушицы.
Мельник отнес кадушку в прируб, где коротал свободное время, затем вышел к Афоне и протянул пару медяков.
- Возьми за труды.
- Ни-ни, батюшка! Рыбка дарственная, ничего не надо. Велики дела твои перед миром, - снова с низким поклоном проговорил Шмоток.
- А, может, мучки малость, - потеплел мельник.
- Уж разве токмо чуток разговеться. О доброте твоей далеко слыхать. Ты ведь, батюшка, осьмины, поди, не пожалеешь. Ни-ни, много. Мне и пол-осьмины хватит. На святу троицу укажу бабе своей испечь хлебец, на нем буковки с твоим почтенным именем выведу и всех молиться заставлю за благодетеля, - с умилением сыпал словами Афоня.
- Дам тебе, пожалуй, осьмину, - расчувствовался Евстигней Саввич и отвесил лукавому бобылю в порожний мешок с полсотни фунтов.
- Благодарствую, батюшка. Вовек твою милость не забуду, - учтиво заключил Афоня и поспешно юркнул с мешком во двор.
Евстигней Саввнч проводил бобыля рассеянным взглядом, и тут снова скаредность взяла свое. Мельник сокрушенно крякнул и подумал сожалея:
"Промашку дал. Обхитрил пустобрех окаянный. Рыба-то и трех фунтов не стоит. Придется кадушку у мужика забрать. Новехонька".
Глава 25
СТЕПАНИДА
Завершив дела, мужики на дворе не расходились, выжидали чего-то, бражные носы потирали. Наконец, в воротах показался мельник и милостиво произнес:
- Ступай наверх. Поешьте перед дорожкой.
Мужики обрадовано загалдели и затопали наверх.
- Зайдем, Иванка, - предложил Афоня. - Еще поспеем в село.
Болотников кивнул головой. Хотелось посмотреть на запретный Панкратьев кабак22, о котором много говорили на селе. А шла молва недобрая. Разное толковали промеж собой люди. Одни сказывали, что Евстигней за косушку вина может любого мужика облапушить и как липку ободрать, другие - Евстигней с чертями и ведунами знается, и все ему с рук сходит. А третьи нашептывали: кабак на приказчике Калистрате держится, ему-де, добрый куш от мельника перепадает.
Вошли в черную прокопченую избу с двумя волоковыми оконцами. Посреди избы - большая печь с полатями. Вдоль стен - широкие лавки и тяжелые деревянные столы на пузатых дубовых подпорках.
На бревенчатой стене чадят два тусклых фонаря. С полатей свесились чьи-то босые ноги. Плыл по кабаку звучный переливчатый храп с посвистом.
Евстигней вошел в избу вместе с мужиками и стукнул шапкой по голым пяткам. Ноги шевельнулись, почесали друг друга и снова замерли. Тогда мельник легонько огрел пятки ременным кнутом, сняв его со стены.
Храп прекратился и с полатей сползла на пол растрепанная, заспанная, известная на всю вотчину богатырская баба Степанида в кубовом летнике. Потянулась, широко зевнула, мутным взглядом обвела мужиков, усевшихся за столами.
Баба - ростом в добрую сажень, крутобедрая, кулачищи пудовые. Карпушка, завидев могутную мельничиху, так и ахнул, крестное знамение сотворил.
- Мать честная! Илья Муромец!
Степанида запрятала волосы под кику с малым очельем и потянулась ухватом в печь за варевом. Молча, позевывая, налила из горшков в деревянные чашки кислых щей, принесла капусты и огурцов из погреба и, скрестив руки на высокой груди, изрекла:
- Ешьте, православные. Хлеб да соль.
Афоня Шмоток встал из-за стола, вскинул щепотью бороденку, вымолвил с намеком:
- Сухая ложка рот дерет. Нельзя ли разговеться, матушка?
Степанида глянула на Евстигнея. Тот зачал отнекиваться:
- Нету винца. Грех на душу не беру.
Афоня ткнулся на колени, заговорил просяще:
- Порадей за мир, Евстигней Саввич. Никто и словом не обмолвится. Притомились на боярщине. Богу за тебя молиться будем.
Евстигней для виду помолчал, потом смилостивился:
- Уж токмо из своего запасца. На праздничек сготовил. Леший с вами две косушки за алтын с харчем.
Мужики зашумели. Эх, куда хватил мельник. В Москве в кабаках за косушку один грош берут.
- Скинул бы малость, Евстигней Саввич. Туго нонче с деньжонками.
- Как угодно, - сухо высказал мельник.
Пришлось крестьянам согласиться: мельника не уломаешь, а винцо у него завсегда доброе.
Перед едой все поднялись из-за стола, лбы перекрестили на закоптелый образ чудотворца в правом углу и принялись за трапезу. Выпили по чарке, крякнули, бороды расправили и потянулись за огурчиком да капустой.
- Э-эх! Загорелась душа до винного ковша. Еще по единой, хрещеные! Первая чарочка колом, вторая соколом, а остальные мелкими пташками грешную душу потчевать зачнут, - весело и деловито провозгласил Афоня.
Выпили еще по чарке. Зарумянились темные обожженные вешними ветрами лица, разгладились морщины, глаза заблестели. Вино разом ударило в головы. Забыв про нужду и горе, шумно загалдели. Много ли полуголодному пахарю надо - добрую чарку вина да чашку щей понаваристей.
Карпушка, осушив вторую чарку, быстро захмелел: отощал, оголодал, всю весну на редьке с квасом. Заплетающимся языком тоскливо забормотал:
- Походил я по Руси, братцы. Все помягче земельку да милостивого боярина искал. Э-эх! Нету их, милостивых-то, православные. Всюду свирепствуют, лютуют, кнутом бьют. Нонче совсем худо стало. В последний раз я угодил к Митрию Капусте. Златые горы сулил. Я, грит, тебя, Карпушка, справным крестьянином сделаю, оставайся на моей земле. Вот и остался дуралей. Хватил горюшка. Митрий меня вконец разорил. Ребятенки по деревеньке Христа ради с сумой просят. Норовил уйти от Митрия. Куда там. Топерь мужику выхода нет. Царь-то наш Федор Иванович заповедные годы ввел. Нонче хоть издыхай, а от господина ни шагу. Привязал государь нас к землице, вот те и Юрьев день...
- Толкуют людишки, что царь скоро укажет снова выходу быть, - с надеждой проронил один из страдников.
- Дай ты бог, - снова вступил в разговор Афоня. - Однако я так, братцы, смекаю. Не с руки царю сызнова выход давать. Господам нужно, чтобы крестьянин спокон веку на их земле сидел.
- Без выходу нам немочио. Юрьев день подавай! - выкрикнул захмелевший конопатый бородач, сидевший возле Иванки.
- Верно, други. Не нужны нам заповедные годы. Пускай вернут нам волюшку, - громко поддержал соседа Болотников.
И тут разом все зашумели, словно растревоженный улей:
- Оскудели. Горек хлебушек нонче, да и того нет. Княжью-то ниву засеяли, а свою слезой поливаем.
- На боярщину по пять ден ходим.
Болотников сидел за столом хмурый, свесив кудрявую голову на ладони. На душе было смутно. Подумалось дерзко: "Вот он народ. Зажги словом - и откликнется".
А мужики все галдели, выбрасывая из себя наболевшее:
- Приказчик лютует без меры!
- В железа сажает, в вонючие ямы заместо псов кидает...
К питухам подошла Степанида, стряхнула с лавки тщедушного Карпушку, грохнула пудовым кулачищем по столу:
- Тиша-а-а, черти!
Мужики разинули рты, присмирели, а Иванка громко на всю избу рассмеялся.
- Ловко же ты гостей утихомирила. Тебе, Степени да, в ватаге атаманом быть.
Бабе - лет под тридцать, глаза озорные, глубокие, с синевой. Обожгла статного чернявого парня любопытным взглядом и молвила:
- В атаманы сгожусь, а вот тебя в есаулы23 бы взяла.
- Отчего такой почет, Степанида?
- Для бабьей утехи, сокол.
Мужики загоготали, поглядывая на широкобедрую мельничиху.
- Ступай, ступай, матушка, к печи. Подлей-ка мужичкам штец, - замахал руками на Степаниду мельник.
Степанида появилась на Панкратьевом холме года три назад. Привез ее овдовевший Евстигней из стольного града. Приметил в торговых рядах на Варварке. Рослая пышногрудая девка шустро сновала между рундуков и с озорными выкриками бойко продавала горячие, дымящиеся пироги с зеленым луком. Евстигнею она приглянулась. Закупил у нее сразу весь лоток и в кабак свел. Степанида пила и ела много, но не хмелела. Сказала, что пять лет была стрелецкой женкой, теперь же вдовая. Муж сгиб недавно, усмиряя взбунтовавшихся посадских тяглецов в Зарядье Китай-города. Евстигней подмигнул знакомому целовальнику24 за буфетной стойкой. Тот понимающе мотнул бородой, налил из трех сулеек чашу вина и поднес девке. Степанида выпила и вскоре осоловела. Мельник тотчас сторговался с ямщиками, которые вывели девку во двор, затолкали в крытый зимний возок, накрепко связали по рукам и ногам и с разбойным гиканьем, миновав Сивцев Вражек, понеслись по Смоленской улице к Дорогомиловской заставе.
Мельник на сей раз не поскупился. Довольные, полупьяные ямщики подкатили к утру к самой мельнице.
Опомнилась Степанида уже только у Евстигнея в избе. Первые дни отчаянно бранилась, порывалась сбежать из глухомани в шумную, суетливую Москву. Евстигней запирал буйную бабу на пудовый замок и спал, словно пес, укрывшись овчиной, целую неделю у дверей.
Как-то Степанида попросила вина. Обрадованный Евстигней притащил ендову с крепкой медовухой. Баба напилась с горя и пустила к себе мельника. С той поры так и смирилась.
...Мужики выпили еще по одной. Затем человек пять из них подошли к буфетной стойке и стали упрашивать Евстигнея продать еще по косушке. Мельник заупрямился и заломил еще большую цену. Крестьяне собрали в шапку последние медяки и втридорога выкупили у "благодетеля" пару сулеек. Выпили, обнялись, загорланили песню, а затем ударились в пляс. Один из них взмахнул руками и упал на пол, уткнувшись бородой а метлу. Питухи подняли мужика на ноги, подхватили под руки, усадили за стол, поднесли чарку.
- Пей, Еремей, будешь архерей!
- Эк, запился! Язык лыка не вяжет, - покачал головой мельник, подкладывая селянам капусты.
- Э, нет, батюшка, - ожил замолчавший было Афоня. - Не тот пьян, что двое ведут, третий ноги переставляет, а тот пьян, кто лежит, не дышит, собака рыло лижет, а он и слышит, да не сможет сказать цыц!
Дружный хохот пронесся по избе. Даже Степанида безудержно смеялась, забыв о горшках с варевом, утирая выступившие слезы. Сказала от печи:
- Борода редка, а мозговит мужичок.
Афоня и тут нашелся что ответить:
- Благодаря Христа, борода не пуста, хоть три волоска, да растопорчившись!
И снова хохот.
Осушив косушку вина, Карпушка совсем опьянел, полез к мужикам целоваться. Роняя слезы в жидкую бороденку, невесело высказывал:
- Никудышная жизнь, братцы-ы-ы. Поп из деревеньки и тот сбежал. Николка у мя преставился с голодухи, а панихиду справить некому...
Карпушка потянулся за пазуху, достал мошну, заглянул во внутрь и горестно забормотал:
- Последний грош пропил, братцы. Хоть бы еще посошок опрокинуть. Изболелась душа-то...
Поднялся из-за стола и, шатаясь, побрел к хозяину.
- Нацеди, кормилец, чарочку.
- Чарочка денежку стоит.
- Нету, кормилец, опустела мошна. Налей, батюшка. Николку помяну-у.
Евстигней Саввич достал из-под стойки пузатую железную ендову, обтер рушником, побултыхал перед своей бородой, смачно, дразня мужика, крякнул.
- Плати хлебушком. Пуд муки - и твоя ендова.
Селянин съежился, слезно заморгал глазами, а затем в отчаянии махнул рукой и приволок свой мешок с мукой.
- П-римай, Саввич! Все едино пропадать, а чадо помяну. Евстигней передал мужичонке ендову, а сам проворно сунул мешок под стойку. Карпушка обхватил обеими руками посудину, посеменил к столу, но тут споткнулся о чью-то ногу в дырявом размочаленном лапте и обронил ендову на пол. Вино вытекло.
Мужичонка схватился за голову, уселся возле печи и горько по-бабьи заплакал.
Болотников поднялся с лавки, поставил страдника на ноги и повел его к стойке. Сказал Евстигнею зло и глухо:
- Верни мужику хлеб, Саввнч.
Мельник широко осклабился, развел руками.
- Пущай ендову с вином принесет. Дарового винца у меня не водится.
Иванка швырнул на стойку алтын.
- Еще алтын подавай...
Болотников насупился, гневно блеснул глазами и, тяжело шагнув за стойку, притянул к себе мельника за ворот рубахи.
- Отдай хлеб, а не то всю мельницу твою порушим!
Евстигней попытался было оттолкнуть парня, но Болотников держал цепко. К стойке подошли питухи. Один из них замахнулся на мельника железной чаркой.
- Выкладывай мешок, черная душа!
Евстигней упрямо замотал лысой головой, возбранился.
- Взбунтовались. Ну-ну... Придется приказчику донести.
- Доносчику первый кнут, - совсем вознегодовал Болотников и больно потянул мельника за пушистую бороду, пригнув голову к самой стойке.
У Евстигнея слезы посыпались из глаз.
- Отпусти, дурень. Забирай мешок.
Иванка отодвинул мельника от стойки, нашарил мешок, вскинул его на плечи и спустился по темной скрипучей лестнице. Ступил к ларю и деревянным, обитым жестью лоткам, до краев наполнил Карпушкин мешок мукой. Отнес куль на телегу. Евстигней стоял с фонарем на лестнице и, сузив глаза, злорадно бормотал:
- Так-так, паря. Сыпь на свою головушку...
Затем затопал наверх и, брызгая слюной, хватаясь рукой за грудь, заголосил.
- Разбой на мельнице! Гляньте на двор, православный. Лопатой мешки гребет, супостат. Последний хлебушек забирает-е-ет...
- На твой век хватит, батюшка. Уж ты не плачься, Евстигнеюшка. Мотри ушицы откушать не забудь милостивец, - проворковал Афоня Шмоток.
Болотников шагнул к Карпушке, указал на мешок.
- Вези в деревеньку, друже. Евстигней за помол да харчи впятеро всех обворовал. Так ли я, мужики сказываю?
- Вестимо так, парень. Жульничает мельник. Отродясь такого скрягу не видели, - отозвались селяне.
Карпушка затоптался возле телеги, отрезвел малость. Поднял на Иванку оробевшие глаза.
- Можа воротить хлебушек назад. Уж больно лют Евстигней-то Саввич.
- Садись, Карпушка, - упрямо проговорил Болотников и тронул коня.
- Ну, погоди... попомнишь сей мешок. В железах насидишься, - забрюзжал мельник.
А Степанида глядела на удалявшегося дерзкого парня и почему-то молча улыбалась.
- Ох, и крепко ты Саввича за бороду хватил, хе-хе, - рассмеялся Афоня, когда съехали с холма. - Одначе наживешь ты с ним беду, Иванка. С приказчиком он знается, седня же наябедничает.
- Невмоготу обиды терпеть, друже. Эдак не заступись - так любого в кольцо согнут, - угрюмо отозвался Болотников.
1 Кика - женский головной убор.
2 Чуни - веревочные лапти.
3 Изделье - барщина.
4 Колодки - деревянные оковы, надевавшиеся в старину на ноги узника для предупреждения побега.
5 Железа - оковы, кандалы, ножные, ручные цепи.
6 Ногаи - народность тюркской языковой группы, крымские степные татары.
7 На один рубль в XVI веке можно было купить лошадь.
8 Зелье - слово употреблялось в разных значениях:
а) ядовитый напиток из настоя на травах; б) то же, что порох.
9 Струг - старинное русское деревянное судно.
10 Оратай - пахарь, сеятель.
11 Святцы - месяцеслов, список христианских святых, составленный в порядке месяцев и дней года.
12 Мошник - глухарь.
13 Вентерь - мережа, рыболовная снасть, сетчатый кошель на обручах с крыльями.
14 Однорядка - долгополый кафтан без ворота, с прямым запахом и пуговками, однобортный.
15 Ушкуйник - речной разбойник.
16 Животы - домашний скот, лошади, все движимое имущество, богатство.
17 Рухлядь - добро, пожитки, скарб.
18 Малюта Скуратов - (Бельский Григорий Лукьянович) думный дворянин, ближайший помощник царя Ивана IV по руководству опричниной, пользовавшийся его неограниченным доверием. Был одним из наиболее типичных представителей рядового русского дворянства XVI века, ставшего социальной опорой самодержавия в его борьбе с боярской оппозицией. Решительность и суровость, с которой Малюта Скуратов выполнял любое поручение Ивана IV, сделали его объектом ненависти бояр. Во время Ливонской войны Малюта Скуратов командовал частью войска и был убит при осаде Ливонской крепости Вмесенштейн. Одна из дочерей Малюты Скуратова - Мария, была замужем за Борисом Годуновым.
19 Подметный - тайно подброшенный.
20 Тяглец - посадский человек, обложенный податями, натуральными и другими повинностями.
21 Осьмина - полчетверти или два пуда.
22 Кабак - В Московской Руси XVI-XVII в.в. место казенной иди отступной продажи спиртных напитков. Первое упоминание о кабаке относится к 1855(?) г. Во второй половине XVI в. они были учреждены повсеместно и открывались только с разрешения государства, чтобы установить монополию на продажу спиртных напитков.
23 Есаул - помощник, подручник военачальника, атамана.
24 Целовальник - продавец в питейном заведении, кабаке. Вступая в должность, целовал крест.
e-reading.by
