Буханка черного хлеба. Буханка хлеба рассказ

Галина ХЕМЕРОВА. Буханка хлеба. | Русское поле

Сюжетом для этого рассказа послужили воспоминания участника Великой Отечественной войны Ивана Васильевича Сологубова, моего земляка, всю свою жизнь прожившего в поселке Шатурторф Московской области.До войны проживал Петька Соловьев в небольшом подмосковном поселке. Нравился ему поселок или нет, он как-то особо не задумывался. А вот школа ему нравилась. Была она деревянной, бревнышко к бревнышку, с высокой покатой крышей, большими светлыми окнами и широким крыльцом. Перед школой красовался большой яблоневый сад, а позади была расположена спортивная площадка, на которой проводились уроки физкультуры. Физкультуру Петька любил. По математике или по русскому языку успевал лишь на «удовлетворительно», а вот по физкультуре были у него одни пятерки.Старшеклассники подсмеивались над учителем физкультуры Николаем Ивановичем Носовым. Лет ему было сорок с хвостиком.Был он невысокого роста, лысоват, с короткими руками и ногами, с круглым животиком. На первый взгляд казался он очень неповоротливым. Но когда Николай Иванович выходил к волейбольной сетке, не было ему равных по ловкости и прыгучести. Он так ловко «гасил» мячи, так высоко подпрыгивал, доставая любую подачу, что его команда всегда выигрывала.Петька обожал Николая Ивановича и очень переживал, когда старшеклассники называли учителя за глаза пузатым мячиком.Став старшеклассником, Петька и сам не заметил, как тоже стал употреблять это прозвище в адрес учителя. Иногда они вместе с остальными ребятами подстраивали мелкие пакости: то мяч в укромное место спрячут, то прибьют гвоздями калоши Николая Ивановича к полу, проникнув незаметно в его раздевалку, а то еще хуже — умудрятся послать сильным ударом мяч учителю в ухо.Окончив восемь классов, Петька подался в ремесленное училище. К дальнейшей учебе он интереса не испытывал, хотелось поскорее получить специальность и начать зарабатывать деньги. В «ремеслухе» нравы были покруче, чем в школе.Петька начал курить, успел попробовать самогон, научился драться. Но по ночам снились ему родная школа, спортплощадка и Николай Иванович.Однажды парень пришел по старой памяти в школу на урок физкультуры к Николаю Ивановичу.— Ну что, Петя, соскучился по волейболу? — заговорил с ним учитель, присаживаясь рядом на скамейку после звонка.— Да как сказать... — смущенно промямлил парень, не смея признаться, что он действительно соскучился.— Я слышал, ты курить начал. Негоже в твоем возрасте. Надо бы подождать чуток, — продолжил Николай Иванович разговор.— Да это я так, больше от скуки. В училище физкультуры нету, — начал оправдываться Петька.— Знаешь что? Приходи через две недели. Я буду набирать команду в спортивный лагерь. Только курить надо бросить. Придешь? — предложил Николай Иванович.— Обязательно приду! — обрадовался Петька.Но через две недели началась война...Был жаркий полдень. Почти все жители поселка пришли на железнодорожную станцию провожать на фронт своих односельчан, среди которых была группа учителей из поселковой школы. Учителя физкультуры Петька увидел мельком в самый последний момент, когда серая толпа ополченцев вносила его в тамбур вагона. Парень рванулся вперед, снял с головы кепку, замахал ею и закричал: «До свидания, дорогой Николай Иванович, возвращайтесь с победой!»Шел 1943 год. Не по-весеннему холодный мартовский ветер набирал силу, швырял налево и направо жесткое крошево снега, продувал до костей. Петр Соловьев порядком окоченел, лежа на дне неудобного узкого окопа. Вот уже третьи сутки их взвод пытался взять небольшую высоту. Вот и теперь атака наших была отбита, и оставшимся в живых бойцам приходилось снова дожидаться темноты, чтобы под ее покровом пойти на прорыв. Последний сухарь Петр доел еще вчера утром, во время короткой передышки. Фляжка тоже опустела.Вверх взвилась красная ракета, заработали пулеметы, заглатывая последние ленты, и совсем рядом хриплый голос командира позвал в очередную атаку. Петр с трудом оторвался от стылой земли.Он полез из окопа, неуклюже перебирая негнущимися закоченелыми ногами, и вдруг ослепительно-яркая вспышка поглотила его целиком, а потом начала заталкивать в черный и длинный туннель, в котором совсем не было воздуха.Очнулся Петр от яркого света. Он резко открыл глаза: в окно светило солнце. Петр чуть-чуть приоткрыл веки и увидел свою забинтованную левую руку. Он попытался повернуть голову, но наткнулся на невыносимую боль и громко застонал.— Вот и хорошо, что очнулся. Долго ты, брат, с того света возвращался. Пульс удовлетворительный, — проговорил усталый военврач. — Будем отправлять в тыл, подальше, в госпиталь. Кладите раненого на носилки и несите к машине.Вошли двое военных с носилками. Они осторожно подняли с топчана плащ-палатку, на которой лежал Петр, и осторожно опустили ее на носилки.— Заноси вперед аккуратнее! Да не урони! — проговорил негромкий голос, который показался Петру очень знакомым.«Откуда я знаю этот голос?» — силился вспомнить он.Носилки опустились на пол, и до боли знакомое лицо, откуда ни возьмись выплывшее из далекого детства, приблизилось к глазам бойца.— Николай Иванович! Не может быть! — прошептал Петр. — Николай Иванович, дорогой, это же я, Петька Соловьев, ваш ученик! Как я рад, что вы живы!— Господи, Петя! Вот так встреча! Надо же, где судьба свела! А я тебя и не признал. Голова-то у тебя забинтована, — взволнованно заговорил Николай Иванович.— Я ведь здесь совсем случайно оказался. Возвращаемся мы с товарищем из госпиталя, догоняем нашу часть. Сказали, что нас может захватить попутка. А пока попросили нас помочь раненых в машинах разместить.— Вы были ранены? Серьезно? — забеспокоился Петр.— Что ты, что ты, не волнуйся! Ничего серьезного, быстро заштопали. Вот опять на фронт еду. И ты обязательно поправишься! Мы с тобой еще обязательно встретимся и в волейбол сыграем! — уверенно проговорил Николай Иванович.В эту минуту хлопнула входная дверь, в помещение вихрем ворвалась молоденькая сестричка и затараторила: «Кто тут попутку дожидается? Кому ехать? Бегите к складу, сейчас машина подойдет!»— Пора мне, Петя. Ехать надо, чтобы засветло до своих добраться. Жаль, толком и не поговорили с тобой. Вот оказия! И подарить-то тебе на память нечего! — с грустью проговорил Николай Иванович. — Разве что вот это?Он развязал вещмешок и вынул оттуда целую буханку ржаного хлеба.— А как же вы-то без хлеба? — забеспокоился Петр.— Я себе еще добуду, тебе буханка нужней. Ну, Петя, давай прощаться. Не поминай лихом!Николай Иванович наклонился, поцеловал Петра куда-то в нос и шагнул к двери.Из глаз Петра полились слезы. Эта неожиданная встреча взволновала его до глубины души. Рука его все еще продолжала сжимать буханку хлеба и Петр вдруг почувствовал звериный голод. Он начал отламывать дрожащими пальцами маленькие хлебные кусочки и осторожно глотать. И, глотая эту живительную мякоть пополам со слезами, он дал себе слово, что обязательно придет в гости к любимому учителю после войны с гостинцем. Это будет большая буханка ржаного хлеба.Закончил Петр Соловьев войну в Варшаве. На его гимнастерке блестела среди прочих наград самая дорогая для него медаль «За отвагу». Демобилизовался он осенью 1945 года в звании капитана. Оставаться в армии не захотел, вернулся в родной поселок.В первый же день приезда он решил, что непременно повидается с Николаем Ивановичем, как только закончатся семейные торжества по случаю его прибытия. Два дня гуляли друзья, соседи и многочисленная родня Петра. На третий день, ближе к полудню, Петр Соловьев отправился в школу.Сердце гулко застучало, когда он вошел в ворота школьной ограды: далекое детство выбежало к нему навстречу. Он быстрыми шагами прошел по дорожке, взбежал по ступенькам крыльца, рванул на себя дверь, шагнул в вестибюль, и его вещмешок с глухим стуком ударился об пол. Прямо перед ним на противоположной от входа стене висел стенд. Под заголовком «Они погибли за Родину» Петр увидел четыре фотографии в траурных рамках. С одной из них на Петра смотрел улыбающийся Николай Иванович Носов. Под стендом стоял табурет, на котором Петр разглядел стеклянную банку с водой. В банке были свежие астры.Он медленно поднял с пола свой вещмешок и достал из него сверток. Немного подумав, он развернул бумагу и, положив на край табурета буханку ржаного хлеба, вышел из школы, тихонько прикрыв за собой дверь.Шатура, Московская область

moloko.ruspole.info

Буханка хлеба | Читать онлайн, без регистрации

Буханка хлеба

Век живи – век учись… Это народная мудрость. И вряд ли разумный человек будет оспаривать это утверждение.

Известный всему миру философ Сократ, не зная об этой народной мудрости (а может быть, это после его изречения и появилась поговорка), говорил: «Я знаю, что ничего не знаю…» Весь мир учится, чтобы узнать больше; учится, учится и учится, потому что с детства нам внушают, что ученье – свет, а неученье – тьма! И хотя сатирик XX века Эмиль Кроткий писал, что ученье – свет, а неученых – тьма, мы все продолжаем учиться.

Причем каждый старается попасть к хорошему учителю, а хороший учитель – большая редкость… Великому Александру Македонскому повезло – его учителем был сам Аристотель; великий Петр учился у немцев, великая Екатерина набиралась ума-разума у французских энциклопедистов; Наполеон сам учил всю Европу, которая до сих пор живет по его конституции… У кого учились Ленин и Сталин? Они были самоучки…

Современные люди учатся в школах и в высших учебных заведениях. Кстати, о школах. Царские гимназии и реальные училища, начальные и средние школы большевиков образовывали российское население. Еще Екатерина Великая в своем манифесте при захвате трона писала, что будет уделять большое внимание образованию населения, так как ей нужен грамотный народ… Школьный учитель сродни родителю. Конечно, хороший школьный учитель, то есть настоящий учитель…

Можно что угодно говорить о системе большевиков, но школьное образование у них было поставлено на высокий, как минимум – должный уровень…

Многие говорят, что им повезло со школой: это значит, у них были хорошие, правильные учителя, сродни отцу и матери, старшему брату и сестре…

Сашка Буров пошел в первый класс в год окончания войны с Гитлером. Всю жизнь он будет говорить, что с учителями ему здорово повезло…

…Была осень 1945-го года, когда Сашка пошел в первый класс. Это были холодные и голодные послевоенные годы. Не хватало всего – одежды, обуви, учебников, тетрадей. На уроке рисования коробка цветных карандашей была одна на весь класс в тридцать учеников, и, если тебе нужен был, к примеру, красный карандаш, ты должен был просить его и ждать. Но самым страшным недостатком была нехватка еды. Почти все приходили в школу голодные. До начала занятий ученики сдавали учителю по двадцать копеек, и в класс заносился большой черный жестяной поднос с тридцатью маленькими, узкими и тонкими кусочками хлеба, сверху которых был тонкий слой джема. Почти все мальчишки (тогда были раздельные школы) в момент съедали свой завтрак. Сашка этого сделать не мог. Он медленно, мучительно медленно съедал половину бутерброда, вторую половину он прятал в парту, чтобы после уроков бегом отнести эту половинку своей младшей сестренке Зинке. Для него было большим испытанием удержаться и не съесть весь кусочек хлеба. Бывало, он не удерживался – слишком было это мучительно, проклятый голод давил его… И тогда после уроков он лез из кожи вон, чтобы выиграть несколько копеек в «стеночку» или «стуканчик» и купить на базаре крохотную булочку для сестренки. Казалось бы, какая там учеба в голодные годы! А вот нет – образование было обязательным. Попробуй какой-нибудь родитель не отдать своего семилетнего ребенка в школу – преступление! Об этом никто даже и не думал. И учились. Дети становились октябрятами, затем пионерами, а в четырнадцать лет – комсомольцами. Именно это поколение считало за честь окончить школу с золотой медалью и получить право на поступление без экзаменов и собеседования в любое высшее учебное заведение. Именно представители этого поколения возглавили советскую науку, и одному из них предстояло создать торпеду, которая под водой развивала немыслимую скорость. А пока они ходили в залатанных брюках, у них не было нормальных портфелей. И улица была их стихией. Сашка был одним из них, но в то же время он отличался от всех пацанов – он был лучший в школе, он был лучший футболист, он выделывал чудеса на турнике – так мальчишки называли сделанную ими между деревьями перекладину. А каким он был драчуном… Никто не мог его победить в кулачном бою, но первым он никогда не задирался…

Война многих детей оставила без отцов. Сашке в этом отношении повезло – его отец вернулся целым и невредимым. Сашку он держал в ежовых рукавицах, хотя и разрешал ему многое…

Лето для послевоенных мальчишек было всегда большим праздником – улица, футбол, речка, рыбалка, раки и, конечно, налеты на колхозные и частные сады и огороды. Пищу добывали себе сами.

Это был обычный летний день. Пацаны с Сашкиной улицы, конечно, во главе с ним, отправились на речку. Конкретных планов не было. В этот день они выбрали путь мимо городской пекарни. После войны это была единственная пекарня в городе. Запах свежевыпеченного хлеба возбуждал задолго до пекарни. Мальчишки часто останавливались около приоткрытого окна пекарни, от запаха хлеба у них кружилась голова. Они стояли молча, почти не шевелясь… Иногда окно открывалось, и оттуда прямо на мальчишек вылетала буханка горячего хлеба. Сашка, конечно, всегда был первым, кто ловил буханку. Хором пацаны кричали: «Спасибо!»… На берегу речки, в своем излюбленном месте, где река делает крутой поворот и течет вдоль старого леса, мальчишки решили, что Сашка и двое его друзей отправятся на колхозные огороды за луком, помидорами и огурцами, а остальные пацаны будут дожидаться их с хлебом.

Украсть с колхозного огорода, конечно, было делом наказуемым, но мальчишки не думали об этом: голод их гнал. Сашка хорошо знал технологию налета: во-первых, спрятаться в лесу или в кустах недалеко от огорода и следить за колхозным сторожем – где он, куда идет, присел ли покурить или отдохнуть… Выбрав удобный момент, один из мальчишек (как правило, это был Сашка) выходил из засады и направлялся к сторожу, два других ползком пробирались к огородам. Сашка старался подойти к сторожу таким образом, чтобы тот спиной стоял к двум другим мальчишкам. Сашка начинал разговор со сторожем – не нужно ли помочь собрать урожай… Сторож, как правило, был не особенно настроен на разговор. Сашка тогда просто просил пару огурцов, иногда сторож давал, а чаще злился и прогонял. Сашка увлекал его разговором и, когда видел, что его друзья с полными пазухами направляются в лес, сам со словами: «жалко, ну ладно» – уходил. Эта система не всегда хорошо срабатывала. Но сегодня все прошло удачно. Буханка хлеба, огурцы, зеленый лук, помидоры – большой пир. Пацаны были очень довольны…

На следующий день отец спросил Сашку, где он был вчера, и, узнав, что Сашка был тем самым пацаном, который с корешами получил буханку хлеба, с горечью сказал:

– А ты знаешь, что за эту буханку тот мужик сейчас находится в кутузке? Да его еще обвиняют, что он делает это не первый раз – ворует у государства хлеб. Ворует, понимаешь? А раз вам бросает, значит, и себе берет… Тюрьма ему грозит, причем срок не маленький. Вы часто получали хлеб таким образом?

– Да нет, не всегда, часто уходили ни с чем.

– Значит, когда вам летела буханка хлеба, была его смена. Вот чем оборачивается добро…

Сашка заплакал.

– Плакать не надо, слезами не поможешь.

– А что делать?

– Надо думать.

Все случилось внезапно. Сашка выскочил, как ужаленный, и бегом… Он стоял в отделении перед дежурным милиционером и ревел:

– У вас сидит пекарь, это нам он бросил буханку.

– А ты что, его сын?

– Нет, я никто ему. Мы с пацанами стояли перед окном, он увидел нас и бросил.

– Ну вот, теперь десять лет бросать не будет.

– Как десять лет? – Сашка заревел во весь голос. – Лучше меня посадите. Пожалуйста, отпустите его, мы отработаем за эту буханку…

В это время из двери напротив дежурного вышел другой милиционер, дежурный сразу встал, отдавая ему честь. Сашка продолжал реветь:

– Пожалуйста, отпустите его, он не виноват.

– Это что за пацан? – спросил дежурного главный.

– Да вот, пришел просить за пекаря.

– Что, сын его?

– Нет, один из тех, кому он бросил буханку.

– Один из тех? А-а… Ну, малый, заходи в мой кабинет.

Сашка последовал за ним.

– Ну, рассказывай, ты зачем прибежал сюда? И кто тебе сказал, что пекарь у нас?

– Дяденька, я прошу вас, – продолжал, рыдая, говорить Сашка. – Пекарь ни в чем не виноват, это мы, голодные пацаны…

Начальник милиции прервал его:

– А кто тебе сказал, что пекарь у нас?

– Мой отец.

– Так это он послал тебя сюда?

– Нет, я сам прибежал, как только отец сказал мне, что пекаря из-за нас могут посадить… Пожалуйста…

– Да перестань плакать. Так что, твой отец не знает, что ты побежал к нам?

– Нет, не знает.

– А кто твой отец?

– Дядя Артем.

– Какой это дядя Артем?

– Его все так зовут в городе.

– Это Артем Аркадьевич? Механик?

– Да, это мой папа.

– Ах, вот как. Смелый у него сын.

В это время в дверь начальника постучали, и вошел отец Сашки.

– Извини, Василий Павлович, сорвался малый как с цепи. Я не успел его остановить. Извини, я заберу его…

– Зачем его забирать? Он ведь единственный защитник пекаря. Какой у тебя малый красавчик, весь, вижу, в отца. Представляешь, плачет и говорит: «лучше меня посадите». Какого парня ты воспитал, Артем! Спасибо тебе. Давай позовем пекаря.

В кабинет вошел пожилой мужчина. Увидев Сашку, он улыбнулся:

– Малый тут ни при чем, он даже не просил, они все стояли, как обычно, и вдыхали запах хлеба… Да и кто может такое выдержать!..

– Вот ты говоришь, он ни при чем, – сказал начальник милиции. – А он как раз очень при чем, он пришел защищать тебя, даже просит посадить себя вместо тебя.

Пекарь растерялся:

– Да он же малой, он не понимает.

– Ты напрасно так, он как раз понимает, что за добро наказывать нельзя. Если бы не он, ох тяжко было бы тебе. Ладно, Артем, забирай своего героя. А ты, защитник, как в школе-то учишься?

– Я – отличник, – с гордостью сказал Сашка.

– Отличник – он ведь везде отличник. Хорошо, герой. Пекаря мы отпустим, пекарня объявит ему выговор. Успокойся…

Сашка больше никогда не ходил на речку мимо пекарни, да у него и не было нужды – пекарь, дядя Егор, каждый месяц приносил Сашке домой буханку хлеба, которую он сам из купленной на базаре муки выпекал специально для своего защитника.

P.S. Великая Отечественная война с фашистами окончилась весной 1945-го года. Американцы и англичане завершили войну союзниками СССР.

Потепление между союзниками страшной войны побудило многих людей из России, проживавших за границей, найти своих родственников в Советском Союзе…

Красный Крест по просьбе жителя США Виктора Зотова разыскал его племянника, сына его старшего брата, Егора Зотова, проживавшего на юге России. Этим Егором Зотовым оказался пекарь дядя Егор. Отношения с американцами еще были союзнические, и Егору разрешили отправиться в США по приглашению дяди.

Перед отъездом дядя Егор заходил к Сашкиному отцу и рассказал историю о своем родственнике. Сашка собирал марки, и дядя Егор обещал привезти ему американскую коллекцию. Его дядя был небедным американцем.

Больше Сашка о дяде Егоре ничего не слышал. Сашкин отец был уверен, что пекарь остался у своего дяди.

Прошло много лет. Миновала эпоха холодной войны с Соединенными Штатами, наступила оттепель, а потом пришло время перестройки…

Сашка уже был совсем взрослым человеком, он обзавелся семьей и детьми. Его дети хорошо знали историю о буханке и пекаре Егоре.

Однажды холодным зимним утром Сашка получил письмо от Красного Креста. «Неужели от дяди Егора?!» – сразу стрельнуло у него в голове.

В письме от Красного Креста сообщалось, что гражданин США, господин Егор Зотов, умерший 28 декабря 1989 года, в своем завещании оставил 450 тысяч долларов своему защитнику Александру Брызгалову… В завещании дядя Егор просил Сашку потратить часть этих денег и поставить на местном городском кладбище небольшой памятник.

Далеко от американского городка Гринвич, где был похоронен дядя Егор, – в городе, где он родился, на юге России, на местном кладбище стоит каменный крест с надписью, понятной только тем, кто сохранил в своей памяти историю о буханке хлеба.

Большими буквами на кресте высечены слова: «ПЕКАРЮ ЕГОРУ ОТ ЗАЩИТНИКА».

velib.com

810. Колонка Иона Дегена. 13. Буханка хлеба. Придурок

Я вышел в тамбур и стал в открытой двери вагона. Метрах в пятидесяти, на запасном пути, стоял бронепоезд. На бронепаровозе копошились ремонтники. Но ассоциация с песней, в которой «наш бронепоезд стоит на запасном пути», у меня почему-то не возникла.

Наши вагоны примостились на невысокой насыпи. По осыпающейся гальке шла цыганка, а за ней выводок грязных, измученных и худых детей, вероятно, погодков. Пять девочек и мальчиков, самой старшей не более десяти, а младшему, типичному микельанджеловскому купидону, но очень замурзанному, не больше пяти. Цыганка тоже была истощенной. Мне она показалась старой. Не меньше тридцати, может быть, даже с лишним. Распущенные чёрные волосы ниспадали ниже лопаток. Из одежды её я запомнил только длинную развевающуюся чёрную юбку. Цыганка увидела меня и остановилась.

К вагону подошла цыганка, за ней тянулся выводок детей

фото с сайта

– Хорошенький, дай погадаю.

Я рассмеялся. Хорошенький! Додуматься до такого!

– Не надо гадать. Погодите, я вам чего-нибудь вынесу. – Хорошенький! Она с такой же лёгкостью могла назвать меня Апполоном Бельведерским. Зашёл в купе, взял со столика буханку хлеба и вынес цыганке.

На глазах у неё появились слёзы. Дети, которые до этого меланхолично босыми ногами перекатывали гальку, вдруг посмотрели на меня как на существо неземное. Буханка хлеба в ту пору, конечно… Но ведь их шестеро. Таких голодных. О, я знал, что значит быть голодным!

– Хорошенький, дай руку. Погадаю тебе. Хорошее у тебя будущее, хоть и трудное.

– Нет, спасибо, не надо.

Из-за моей спины из тамбура протиснулся Коля Гутеев.

– Погадай мне.

Цыганка пристально посмотрела на Николая и отошла от лесенки вагона.

– Постой! Я тебе тоже дам буханку хлеба.

Цыганка на мгновение остановилась. Остановилась так, что, казалось, завизжали тормоза. Снова глянула на Колю и, не промолвив ни слова, направилась к вокзалу. Дети поплелись за ней.

Из вагона нас окликнул Степан Лагутин, и мы забыли о встрече с цыганкой.

Казбек на закате

фото yuzhneika

Не знаю, не помню, были ли такие цвета на одежде цыганки, но однажды перед заходом солнца, когда одна вершина Казбека зарумянилась, а на второй нерешительно смешалось розовое с нежно-лиловым, я вспомнил цыганку у подножья нашего вагона. И выводок голодных детей. И изумление на их лицах, когда она почему-то просто так вдруг не взяла буханку хлеба. Почему она отказалась погадать Коле Гутееву? Неужели знала, что произойдёт? Неужели знала, что случится той страшной ночью, когда погибнет Коля, а меня, раненого, Степан Лагутин чудом вытащит из немецкого тыла? О каком трудном моём будущем она говорила? Может быть, знала о моём ранении? Ладно, допустим, она знала, что Коля погибнет. Но ведь он предложил ей буханку хлеба! Гадая, могла не сказать ему о гибели. Почему она этого не сделала? Шутка ли, буханка хлеба! Отказаться от неё матери пяти голодных детей, чтобы не высказать правды, которая никому не может быть известна... Невероятно!

Я пытался вспомнить, как выглядела эта цыганка. Красивая? Не знаю. Тогда мне, семнадцатилетнему, она казалась старой, значит, не должна была казаться красивой. Не помню, в госпитале или только сейчас, вспоминая, я увидел на её измождённом лице гордое благородство.

ЭТОТ день вместил в себя многое. Правда, он оказался днём исключительным: в отличие от других дней, наше отделение, находясь на передовой, на самом деле не подвергалось опасности. И всё же, мне кажется, не в этом его исключительность. Я увидел мать, которая не солгала, хотя ее ложь никто не в состоянии был бы обнаружить. Не солгала и оставила голодными своих детей!

Прошло шестьдесят шесть лет после того летнего дня 1942 года, который прокручивается сейчас в моём сознании как полнометражный документальный фильм. Наверное, это закономерно, что самым ярким событием ТОГО дня, почти не обратившим на себя внимание в ту пору, осталась встреча с цыганкой.

Июнь 2008 г.

Кочевая цыганка с детьми. 1949 год.

фото с сайта

П Р И Д У Р О К

Морозные узоры на окне напоминали скелет. Иногда мне казалось, что это смерть дежурит у моего изголовья.

Гипс мешал повернуться в его сторону. Так и не увидел ни разу. Но, как и все, возненавидел его с первой минуты. В палате умирали молча. А он что-то бормотал, плакал, звал какую-то Свету.

Мы знали: так не умирают. Просто придурок. Ох, и хотелось запустить в него графином. На рассвете он вдруг запел:

Не для меня придет весна...

Здорово он пел! Черт его знает, почему эта нехитрая песня так взяла нас за душу.

Никогда - ни раньше, ни потом не слышал я, чтоб так пели.

И дева с русою косою

Она растет не для меня...

И умолк.

Тихо стало в палате. Капитан, тот, который лежал у двери, сказал:

– Спой еще, Придурок.

А он молчал. И все молчали. И было так тоскливо, хоть удавись.

Кто-то застучал по графину. В палате не было звонков. Пришла сестра. Посмотрела и вышла. Пришла начальник отделения. Я знал, что она щупает у Придурка пульс. Потом санитары накрыли его простыней и вынесли.

Палата для тяжелораненых.

фото с сайта

Из разговора по скайпу.

Березин – Дегену:

Оба рассказа очень понравились. Конец военной карьеры с песней Придурка выглядит очень выразительно, Но только непонятно, что это уже конец. Хотя в этой палате умирали молча, но ведь не сказано, что умирали все. А что касается «Буханки хлеба» – то, что это уже военная карьера, ясно совершенно, но только начало ее, до того как ты стал танкистом. Мне бы хотелось получить какой-то рассказ, где описано начало твоей танкистской карьеры. Или какой-нибудь уже танкистский эпизод.

Деген – Березину:

Рассказ пришлю обязательно, но стало трудно общаться по скайпу. Что-то со слухом. Плохо разбираю твои слова. Может быть, снова придется переходить на переписку.

Хочу сказать, что работаю в организованной мною Лиге национально ориентированных профессоров. Работа занимает много времени, она важна, но не очень интересна. Значительно больше интересно мне в Клубе танкистов, где ко мне относятся с огромным уважением. Там я каждый раз демонстрирую выучку офицера Красной армии, и это встречает восхищение.

Рассказ, присланный мне Дегеном, будет опубликован завтра.

Этот пост на сайте

berezin-fb.livejournal.com

Буханка черного хлеба ~ Проза (Рассказ)

Кухня небольшой коммунальной квартиры, пахнувшая сыростью и старой краской, ничем не отличалась от таких же коммуналок в этом старом, 5-ти этажном, обветшалом кирпичном доме, находящемся в самом центре города.

На небольшой площади умещалось все, что необходимо для проживания двух семей: два стола, два холодильника, мойка с горячей и холодной водой, а также старая обшарпанная дверь на противно скрипучих петлях, открывающаяся на убогий балкон.

Ремонт здесь давно не делался, - да никто и не собирался его делать, - хозяева квартиры ждали размена. Две семьи, проживающие в ней, жили не дружно. Но и больших скандалов - не было.

В этот хмурый осенний день, Светка, молодая, высокая , крашеная блондинка, как обычно зайдя на кухню, поставила на плиту свой прокопченный чайник. -Господи!- недовольно проворчала она.- Быстрей бы размен! Сил уж нет никаких!

В последнее время ее все угнетало, да и видеть никого не хотелось. Долгие разговоры утомляли. А муж, бывший спортсмен, постоянно находившийся в полупьяном состоянии, раздражал. Хотя себя она любила. Любила и свое красивое ухоженное тело. Могла сутками прихорашиваться у небольшого зеркальца, висевшего в маленькой комнатушке, где они проживали вдвоем с мужем.

Сегодня, недовольная тем, что придется очередной раз готовить ужин для опостылевшего супруга, присела на табурет, взяла в руки буханку черного хлеба. Выдвинув ящик своего кухонного стола- достала нож. И со злостью, присущей недовольной жизнью женщины, стала кромсать буханку.

Не успела она нарезать хлеб, как в помещение влетела растрепанная, темноволосая,небольшого роста, средних лет,пухлая, с нервным лицом соседка.

- Светка!- закричала вбежавшая.- Ну, сколько можно тебе повторять? Не ставь чайник на мою половину! - Тебе надо, ты и переставляй!- отмахнулась блондинка.- Надоела ты мне Ольга, хуже пареной репки! Быстрей бы уж размен!

Отложив хлеб и нож, Светка достала пачку сигарет и, приоткрыв скрипучую дверь на балкон - закурила.

Ольга, как ни в чем не бывало, переставила чайник и, не обращая внимания на восклицания соседки, начала мыть посуду. - Ох, Светка!- продолжала черноволосая, не обращая никакого внимания на недовольный вид блондинки.- И не надоело тебе дома валяться? Я на твоем месте давно бы работу нашла. С твоей фигурой хоть куда! Твой муж, как черная туча, злой ходит! Ох, не возьмешься за ум, бросит он тебя! Точно говорю!

Блондинка, докурив сигарету, выбросила окурок на улицу. Встала, закрыла противно скрипевшую и облупившуюся дверь на балкон. Взяла хлеб, нож в руки и продолжила его безжалостно кромсать. -Тебе-то, какое дело?- сквозь зубы прошипела она. – Лучше на своего жеребца посмотри, он уже давно по бабам шляется.

Ольга, перестав мыть посуду, повернулась к блондинке и с недоумением посмотрела на ту. -Ах, Светка! – стараясь примириться и хоть как-то погасить раздражение соседки, ответила женщина. – Ну, что ты такое говоришь? Ты же сама знаешь, что это все, неправда! Ведь когда я на работе, он никуда не ходит. Ему вон телевизор, да пиво подавай. А ты, как будто сама не знаешь? Он все время свободное дома - у телевизора.

И решив сгладить сегодняшнее недоразумение, подошла к соседке. Старый, застиранный халат держался на полной талии женщины лишь двумя пуговицами. Запахнув одну полу, она забрала буханку у Светки. -Ну, как ты хлеб режешь? Дай мне нож! - сказала она и, забрав нож у блондинки, аккуратно начала нарезать тонкими, ровными кусками, свежий, еще пахнущий дрожжами, хлеб.

Светка присев на табуретку внимательно глядела за Ольгиными руками, которые были все в мелких венках. Она перевела взгляд на свои для сравнения. Руки блондинки, словно у младенца, лоснились. Аккуратно подстриженные ногти были ровно покрыты дорогим импортным лаком.

И тут Светку, как будто кто-то дернул за язык. -Слушай!- она положила свою ладонь на запястье соседки и тихо заговорила.- Да, отложи ты этот хлеб, мне с тобою поговорить надо! Очень надо! -Ну, что опять случилось? – Ольга, перестав резать, присела на табуретку.- Давай рассказывай! Что опять случилось? Блондинка, замявшись, некоторое время молчала. Но, сделав над собою усилие и взяв в свои ладони Ольгины руки, наконец, заговорила. - Понимаешь!- начала она тихо. – Как бы тебе это сказать! Даже и не знаю, с чего начать...

- Ну, что случилось? Толком говори!

- Я..Я...Я беременная!- наконец выпалила Светка. – Понимаешь! Я беременная!!! Эта новость действительна была неожиданна. Более пяти лет Светка не могла забеременеть. Куда только они не обращались с мужем. К каким только врачам и знахарям не ездили. Ничего не помогало. А тут такое событие...

- Ну, ты даешь! - в Ольгиных глазах вспыхнули искорки радости. - Это же Счастье! Ну, наконец-то, свершилось...

- Кому как!- хмуро проговорила блондинка, не выпуская рук соседки, из своих.

- Да брось ты!- улыбнулась полненькая. - Я очень за тебя рада! Очень!

- Не перебивай!- Светка крепче зажала Ольгины запястья в своих руках. - Понимаешь!- нервничая, и все сильнее сжимая ладони, говорила она.- Этот ребенок не от моего мужа! Понимаешь? Не, от моего!!!

Ольга ошарашено смотрела на сидящую перед ней, молодую, высокую красивую женщину и непонятно откуда взявшееся волнение охватило ее. Она, почувствовав неладное, молча, слушала. Нехорошие мысли зашевелились в ее мозгу, но стараясь совладать с неизвестно откуда взявшимся внутренним страхом, она просто молчала и слушала. - Так вот, этот ребенок!- блондинка, сглотнув слюну, тихо произнесла. - От...От... От твоего муженька!

Ольга, в упор смотрела на Светку. Сначала ей хотелось встать и громко рассмеяться. А через некоторое мгновение она готова была ударить эту глупую бабу и уйти к себе в комнату. Но, так ничего и не сделав, она просто сидела и тупо смотрела на любовницу своего мужа.

- Оль! - Светка трясла ее за руки.- Ну, ты чего? Оляяя! Ольга медленно поднялась. Вырвав свои руки, она отошла к мойке.

- Если ты мне все наврала, то ты просто дура! Дура!- Ольга, сжав кулаки, тихо продолжила.- Но, если это правда, то я тебя вместе с твоим любовником...- Замахнувшись на Светку и проведя по своему горлу тупой стороной ножа, заорала.- Прирежу Сука! Обоих прирежу! Обоих...

Светка вжалась в табуретку. Она притихла и от неожиданного поворота событий не могла пошевелиться. Ольга, заходила по кухне, размахивая ножом. - Вот вы твари!- распалялась она все больше и больше. - Значит, пока я на работе, мой кобель к тебе под юбку ныряет? Ну, а ты куда, сука молодая, глядела?

Она подошла к Светке и приставила острие ножа к глотке .

-Говори мразь! Давно вы уже с ним? Говори!!! Блондинка, не двигаясь с места, замерла. У нее по спине пробежали мурашки, на лбу выступил пот.

- Оля! Олечка! Оооля...- разрыдалась молодая. - Ну, прости меня, пожалуйста! Я не хотела! Так получилось. Ну, прости! Ну прооости... Светка, дрожа всем телом, попыталась обнять разбушевавшуюся не на шутку Ольгу. Полная черноволосая женщина, оттолкнув от себя Светку, со злостью размахнулась и ударила ладонью, по лицу сидевшую перед ней блондинку.

Та не сопротивляясь, и закрыв руками лицо, еще больше разрыдалась. - Так мне и надо дуре!- всхлипывала она.- Олечка! Родненькая моя, ну пойми ты! У вас уже есть сын! А что у меня? Муж бестолковый, да и ребеночка нет! Ну, прости ты меня дуру!

Ольга, сама, испугавшись своих мыслей, швырнула кухонный нож, и он, пролетев в нескольких сантиметрах от Светкиного лица, воткнулся в деревянную перегородку.

Ольга отошла к мойке, включила воду и, подняв вверх голову, заорала: - Господи! - кричала она, и слезы градом катились из глаз.- Ну, за что мне это? За что?

Две женщины, находившиеся на кухни небольшой коммунальной квартиры, рыдая навзрыд, горевали каждая о своем.

А на столе так и осталась лежать покромсанная буханка черного хлеба...

мой блогhttp://prozart.ru/blog/andrei-berkut

www.chitalnya.ru

Буханка хлеба. Война никогда не кончается (сборник)

Буханка хлеба

Почему я вспомнил именно этот день? Ведь там, во время боев в предгорьях Кавказа, были дни более яркие – если можно назвать яркими дни пребывания в аду. Дни, когда я чудом избегал смерти, или, вернее, смерть избегала меня. Например, тот осенний день 1942 года, когда бронепоезд «Сибиряк» отразил атаку стада немецких танков. Четыре 76-миллиметровые пушки бронеплощадок и две 37-миллиметровые зенитки и два крупнокалиберных пулемета на открытых платформах впереди и позади бронеплощадок против десятков танковых орудий. Да и сравнить ли маневренность танков с маневренностью бронепоезда, привязанного к железнодорожной колее… Правда, экипажи бронеплощадок были укомплектованы добровольцами-сибиряками, железнодорожниками, которые служили танкистами во время боев на озере Хасан и на Халкин-Голе. Вечером того дня у меня появилось стихотворение:

Воздух вздрогнул.

Выстрел.

Дым.

На старых деревьях обрублены сучья.

А я еще жив.

А я невредим.

Случай.

Грешен. Даже во время боев у меня иногда выкраивалось время глотать книги стихов, они во множестве валялись на путях отступления. И писать стихи. Наверное, в семнадцать лет все пишут стихи…

Случилось это уже позже того дня. А сколько еще не менее страшных дней пришлось пережить летом и осенью 1942 года… Почему же не те дни, а именно этот, прокручивается в моем сознании со всеми подробностями от подъема до отбоя, как полнометражный документальный фильм? Хотя, собственно говоря, подъема не было, ночь была бессонной.

Шесть разведчиков отдельного дивизиона бронепоездов в ту ночь вернулись из ближнего немецкого тыла и по приказу майора Аркуши, командира дивизиона, заняли оборону вдоль северо-западного края железнодорожного вокзала. Майор предупредил, что, как только нас сменят пехотинцы, мы должны пробраться в теснину, в которой скрылся бронепоезд. Километра три от станции. Туда он сумел отойти своим ходом вчера вечером после боя с немецкими танками. Болванкой был пробит сухопарник бронепаровоза. Воентехник Тертычко под огнем противника, обжигаясь, заглушил пробоину поленом и паклей. Ночью должен был подойти «черный паровоз» и вытащить бронепоезд в тыл. «Черными» называли все небронированные паровозы, от «овечки» до ИС и ФД. По какой-то причине «черный паровоз» ночью не пришел. И не пришли пехотинцы, которые должны были нас сменить. Тоже по какой-то причине.

Занять оборону!.. Что бы сказал майор, увидев эту оборону? Но ведь у него была карта-километровка с горизонталями, и он даже по карте мог представить себе абсурдность такого приказа. Оборона! Шесть человек, вооруженных автоматами, гранатами и кинжалами, должны были прикрыть участок фронта шириной не менее километра, доступный атакам немецких танков…

А что сумеет пехота, которая должна сменить нас? К майору Аркуше я относился с уважением. Он лучше меня знал, как воевать. У меня в петлицах не было не только двух шпал, но даже ни одного треугольника. Почему же такой идиотский приказ? Значит, ему приказал кто-то, может быть, генерал. Нехорошие мысли вползали в голову ортодоксального комсомольца. Я стыдился самого себя. Но такая оборона!..

Почему именно этот день я вспоминаю? Странно. Отчетливо помню все подробности его, но не могу вспомнить, когда именно все произошло, не могу прикрепить его к определенной календарной дате. Помню только, что этот летний день с легкими пушистыми облаками на ярко-голубом небе, вероятнее всего, конца августа 1942 года, будил в душе противоречивые чувства. С одной стороны – не придется мокнуть под дождем. С другой стороны, такой день – раздолье для немецких самолетов, от которых нет спасения. Но если уж говорить о дне, то, конечно, от подъема до отбоя.

Подъем все-таки был. Минута, когда в этом ярко-голубом небе появилась проклятая «рама». Этот немецкий разведывательный самолет с двумя фюзеляжами, хоть он не стрелял и не бомбил, мы ненавидели, пожалуй, больше, чем убивавшие нас «юнкерсы» и «хейнкели». Медленно, словно паря, «рама» своим жужжанием выматывала нервы. Мы ведь знали, что она наблюдает за нами, за каждым нашим движением. А через несколько минут на привокзальную площадь и все открытое рядом с нею пространство с грохотом, который мы слышали, находясь в полукилометре оттуда, выкатили немецкие танки и грузовики с пехотой. Со своего наблюдательного пункта я пытался сосчитать танки. Иногда получалось двенадцать. Иногда четырнадцать. Танки стояли, заслоняя друг друга. В бинокль отчетливо было видно, как немцы, танкисты и пехотинцы, расположились завтракать у своих машин. И нам не мешало бы. Только еды у нас не было. И позиция наша – ужаснее не бывает. Но ведь мы ждали пехоту.

По привычке я приготовил данные для стрельбы бронеплощадок, хотя понимал всю бессмысленность расчетов. В самом благоприятном случае из лощины могло стрелять только орудие передней бронеплощадки. Но по привычке данные для стрельбы были приготовлены и по привычке мы передали их бронепоезду. Благо связь у нас была налажена, и для этого не пришлось тянуть линию. Степан Лагутин, несмотря на свой рост и вес, в сапожищах сорок шестого размера легко взобрался на телеграфный столб и накинул провод от телефона на третий и четвертый провод между столбами, шагающими вдоль железнодорожного пути. А у бронепоезда на те же провода накинули провод их телефона.

Нас торопили с возвращением. Уже ничего не сказали о пехоте, которая должна сменить. С минуты на минуту ожидался «черный» паровоз.

Внезапно в небе появились три наших истребителя. К такому празднику мы не привыкли. Больше месяца не видели нашей авиации, если не считать ночных полетов «кукурузников» – У-2, пилотируемых героическими женщинами. Немцы хозяйничали в небе. Истребители ринулись к «раме». Мы уже предвкушали, как она, подлая, заполыхает и рухнет не землю. Но случилось невероятное. Это мерзкое, едва передвигающееся устройство вдруг на невероятной скорости стало уходить от наших истребителей и скрылось за горизонтом. Такого мы даже представить себе не могли. Нам открылось еще одно свойство «рамы», что, естественно, не добавило любви к ней. Истребители развернулись и улетели на восток, посрамленные неудачей.

И вдруг на нас навалился неописуемый грохот. Мы чувствовали себя так, словно, прижимаясь к шпалам, лежим между рельсами, по которым несется тяжелогруженый состав. «Катюша»! Я услыхал ее второй раз в жизни. Неделю назад подобный грохот застиг нас врасплох на перроне почти такого же вокзала. Не знавшие, что это, испуганные, оглушенные неслыханным ранее, необычным, мы вскочили в первую же раскрытую дверь и бросились на пол. То была станционная уборная. Представляете станционную уборную во время войны? Стыдясь друг друга, мы доковыляли до Терека – добро, до него было не более двухсот метров, и окунулись в бурную холодную воду. Мы пытались смыть с себя экскременты, но отмыть удалось лишь автоматы и гранаты. Пришлось раздеться догола и выбросить обмундирование. Остались в одних кальсонах. В таком виде, с оружием и гранатами, связанными проводом, добрались до бронепоезда. Не понимаю, как бронепоезд не развалился от хохота. Несколько дней меня преследовало зловоние. К еде прикоснуться не мог. Так состоялось мое знакомство с «катюшей».

Тогда реактивные снаряды пролетали над нашими головами и взрывались неизвестно где. А сейчас мы наблюдали результаты этого залпа в пятистах метрах от нас. Загорелось четыре танка – три Т-4 и один Т-3 – и несколько грузовиков. Вся площадь была завалена немецкими трупами. Я смотрел на горящие машины, на трупы и такая радость обуяла меня, что даже на какое-то время забыл о проклятой «раме», удравшей от наших «Яков». Но когда немцы начали грузить в кузова раненых, я опустил бинокль. Хоть и немцы, но не для меня такое зрелище. Конечно, я постарался, чтобы моя трусость осталась незамеченной ребятами В это время подошла наша смена, которую уже не ждали, взвод, ведомый младшим лейтенантом. Тринадцать человек, даже не взвод, а отделение. Но здесь, на Кавказе, тринадцать человек могли считаться ротой и даже батальоном. Двенадцать красноармейцев оказались азербайджанцами. В основном молодые ребята. Половина из них не знала русского языка. Младший лейтенант – мрачный пожилой дядька, худой и небритый, с перекошенным кубиком в одной петлице. У всех, включая младшего лейтенанта, винтовки-трехлинейки. Ничего себе вооружение против танков! Жалко их стало до ужаса. Я тут же объяснил младшему лейтенанту, что немцы без единого выстрела могут пройти через вокзал на железнодорожные пути и дойти до Терека. Взвод окажется в окружении. Я описал обстановку именно в тех выражениях, которые формулировал в течение нескольких предрассветных часов. Посоветовал отойти на пятьсот-шестьсот метров и окопаться на склоне холма над рекой. Младший лейтенант, молча, выслушал меня и не отреагировал. А я что? Не мог же семнадцатилетний пацан, красноармеец без звания, хотя и командир отделения разведки, приказать пожилому командиру взвода, младшему лейтенанту. Субординация. Да и части разные.

До бронепоезда мы добрались без приключений чуть ли не в тот самый момент, когда подошел «черный паровоз». Звякнули буфера последней открытой площадки с зениткой. Мы взобрались, и ребята угостили нас завтраком. Повезло. Как бы мы добирались, опоздав к прибытию «черного паровоза»?

На площадку пробрался старший лейтенант, командир бронепоезда, и очень сердечно, совсем не по-уставному благодарил нас за данные о немцах. Оказывается, произошло нечто невероятное. По грунтовой дороге в лощину, параллельную железнодорожному пути, прикатило несколько «виллисов». В одном из них был член Государственного Комитета Обороны, народный комиссар путей сообщения, товарищ Каганович. Железнодорожники, экипажи бронеплощадок, относились к своему наркому с пиететом и стихийно устроили ему грандиозную встречу. Некоторых он знал лично. А вокруг генералы и прочие высокие чины. И тут как раз по телефону поступило наше сообщение и подготовленные данные для открытия огня. Естественно, бронепоезд ничего сделать не мог. Но кто-то из чинов сказал, что можно подкатить «катюшу» и передать ей эти данные. А другой чин сказал, что «катюша» все еще засекреченное оружие, и она не может открыть огонь, когда над нами висит «рама». Тогда еще кто-то сказал, что надо связаться с полком истребителей. Нарком приказал связаться. Связались. Все-таки не младшие лейтенанты. А результат мы наблюдали. Степан Лагутин вовремя накинул провода, а я просто так, ради интереса, естественно, не имея представления о нашем участии, доложил о результатах, когда и нарком, и генералы, и прочие чины еще были рядом с бронепоездом.

Кто-то из ребят по секрету сообщил, что вроде по пути к бронепоезду Каганович лично застрелил какого-то командира роты, который в течение суток не вел своих бойцов на передовую, а бродил где-то и отбирал у кабардинцев баранов, выдавая им липовые справки. Правда это или выдумка – не знаю.

Старший лейтенант ушел к себе, а мы завалились спать у зенитки и проснулись уже в Беслане.

Возможно, именно благодаря «катюшам» я выделил ЭТОТ день. Когда еще во время боев на Северном Кавказе случалось, чтобы наше отделение на передовой не подвергалось смертельной опасности? А ведь именно таким выдался этот день, безопасным!..

В Беслане располагалась база бронедивизиона – шесть пассажирских вагонов. Один из вагонов был наш, разведчиков, и еще кого-то из управления, уже не помню кого. Когда бронепоезда приходили на экипировку в Беслан, мы отдыхали в своем вагоне. Вот и на сей раз предстояло несколько дней отдыха и безделья, пока будут менять поврежденный сухопарник бронепаровоза. Да и площадки были основательно поклеваны. И орудиям потрудившимся предстоял основательный уход.

Вагон был непривычный, заграничный. Говорили, что польский, поставленный на наши оси. Застекленные двери отделяли купе от коридора. Какой-то доброжелатель, зная мое пристрастие к литературе, оставил на моей полке газету «Правда» с опубликованной там пьесой Корнейчука «Фронт». Проглотил эту пьесу и задумался.

На фронт мы выехали из Грузии в начале июля. Воевать начали под Армавиром. За два месяца доотступались до предгорий Кавказа. Зачитали нам приказ № 227 – «Ни шагу назад!» – еще недалеко от Армавира. Но в действиях нашего дивизиона я не замечал перемен. Воевали, как и до приказа. И командир дивизиона майор Аркуша был таким, как до приказа. И слухи доходили до нас, что он так же не в ладах с комиссаром дивизиона, батальонным комиссаром Лебедевым, как воевал с ним до приказа. Батальонный комиссар Лебедев. Мы, так называемые славяне, вообще не понимали, зачем дивизиону понадобился этот сукин сын и трус, которого никто ни разу не видел в бою. И вот перед глазами текст пьесы, в которой разрешили критиковать генералов. Шутка сказать – не каких-то командиров взводов – генералов!

Я вспомнил сегодняшнее утро. Кто отдал приказ расположить оборону там, где мы ее занимали и где сменил нас несчастный взвод мрачного младшего лейтенанта? А попробуй не быть мрачным, когда у тебя только треть положенного личного состава, половина которого не понимает твоего языка. И вооружение против немецких танков – трехлинеечки образца конца прошлого столетия… Выходит, не такие уж крамольные мысли возникали в моей голове тем утром…

Я пишу сейчас под контролем жесточайшей внутренней цензуры. Я пытаюсь честно описать свои чувства той поры – чувства ортодоксального комсомольца, добровольца, свято верившего в гениального полководца и его безупречный Генеральный штаб. Я опасаюсь, что на эти чувства влияют мои нынешние знания о войне, о полководцах, и о нас, несчастных. Даже мое отношение к батальонному комиссару Лебедеву в ту пору я оценивал как недопустимую крамолу. Но, просеивая воспоминания о мыслях по прочтении пьесы, снова и снова вижу пацана, в душе которого затеплилась надежда, что на фронте что-то изменится. Не в действиях красноармейцев. Я видел, я знал, как они действуют. И не в действиях майора Аркуши. Я видел, как он действует. Изменится в действиях генералов. Могут же они, если захотят. Пример – сегодняшний залп «катюши». (Правда, кто-то из ребят сказал, что это организовали не генералы, а чины пониже.) Я пытаюсь беспристрастно вспомнить, что именно я думал тогда об этом залпе, к которому оказался причастен. То, что в душе слегка задрал нос по поводу этой причастности, помню точно. Простите семнадцатилетнему. Но пришло ли мне в голову, что, если бы на фронте существовали связь и взаимодействие между родами войск, утреннее побоище не было бы исключением? Вероятнее всего, этот успех я связал с внезапным приездом ближайшего соратника великого кормчего и в очередной раз пришел в восторг оттого, что у нас такие вожди…

Из репродуктора в коридоре вагона доносилась музыка. Песни, которые мы знали. Но тут… Я не расслышал названия песни и ее автора. Вероятно, не обратил на это внимание, все еще просматривал газету. Но тут тихая музыка вонзилась в душу. Нет, не вонзилась – окутала ее добрым облаком. И слова вроде бы простые, даже примитивные. «Споемте, друзья. Ведь завтра в поход. Уйдем в предрассветный туман». Но мелодия! И этот задумчивый, мягкий аккомпанемент баяна! Я выглянул в коридор. Мои друзья, те, что были в коридоре, застыли, глядя в черную тарелку репродуктора. Лица их были одухотворены. Это были не те, привычные мне головорезы. Не положенная нам по штату интеллигентность внезапно снизошла на лица моих друзей и подчиненных. Затихла мелодия. «Вы слушали, – произнес диктор, – песню композитора Соловьева-Седого «Вечер на рейде». Передаем…» Не знаю, как мы восприняли бы песню в другой день. Но в этот!.. И сейчас, когда звучит «Вечер на рейде», передо мной возникают картины этого дня. И то первое необычное восприятие этой песни.

Наши вагоны примостились на невысокой насыпи. По осыпающейся гальке шла цыганка, а за ней выводок грязных, измученных и худых детей, вероятно, погодков.

Пять девочек и мальчиков, самой старшей не более десяти, а младшему, типичному микельанджеловскому купидону, но очень замурзанному, не больше пяти. Цыганка тоже была истощенной. Мне она показалась старой. Не меньше тридцати, может быть, даже с лишним. Распущенные черные волосы ниспадали ниже лопаток. Из одежды ее я запомнил только длинную развевающуюся черную юбку. Цыганка увидела меня и остановилась.

– Хорошенький, дай погадаю. Я рассмеялся. Хорошенький! Додуматься до такого! – Не надо гадать. Погодите, я вам чего-нибудь вынесу. – Хорошенький! Она с такой же легкостью могла назвать меня Аполлоном Бельведерским. Зашел в купе, взял со столика буханку хлеба и вынес цыганке. На глазах у нее появились слезы. Дети, которые до этого меланхолично босыми ногами перекатывали гальку, вдруг посмотрели на меня, как на существо неземное. Буханка хлеба в ту пору, конечно… Но ведь их шестеро. Таких голодных. О, я знал, что значит быть голодным!

– Хорошенький, дай руку. Погадаю тебе. Хорошее у тебя будущее, хоть и трудное.

– Нет, спасибо, не надо. Из-за моей спины из тамбура протиснулся Коля Гутеев.

– Погадай мне. Цыганка пристально посмотрела на Николая и отошла от лесенки вагона.

– Постой! Я тебе тоже дам буханку хлеба. Цыганка на мгновение остановилась. Остановилась так, что, казалось, завизжали тормоза. Снова глянула на Колю и, не промолвив ни слова, направилась к вокзалу. Дети поплелись за ней.

Из вагона нас окликнул Степан Лагутин, и мы забыли о встрече с цыганкой.

Вспомнил о ней только в октябре. Госпитальная палата, в которой я лежал, в другой жизни была школьным классом. Госпиталь в городе Орджоникидзе. В огромном окне сверкала заснеженная шапка Казбека. Я смотрел на нее, как завороженный. Что-то говорило мне, что эта неземная красота отторгает от меня все боли и несчастья. Не знаю, не помню, были ли такие цвета на одежде цыганки, но однажды перед заходом солнца, когда одна вершина Казбека зарумянилась, а на второй нерешительно смешалось розовое с нежно-лиловым, я вспомнил цыганку у подножия нашего вагона. И выводок голодных детей. И изумление на их лицах, когда она почему-то просто так вдруг не взяла буханку хлеба. Почему она отказалась погадать Коле Гутееву? Неужели знала, что произойдет? Неужели знала, что случится той страшной ночью, когда погибнет Коля, а меня, раненого, Степан Лагутин чудом вытащит из немецкого тыла? О каком трудном моем будущем она говорила? Может быть, знала о моем ранении? Ладно, допустим, она знала, что Коля погибнет. Но ведь он предложил ей буханку хлеба! Гадая, могла не сказать ему о гибели. Почему она этого не сделала? Шутка ли, буханка хлеба! Отказаться от нее матери пяти голодных детей, чтобы не высказать правды, которая никому не может быть известна… Невероятно!

Я пытался вспомнить, как выглядела эта цыганка. Красивая? Не знаю. Тогда мне, семнадцатилетнему, она казалась старой, значит, не должна была казаться красивой. Не помню, в госпитале или только сейчас, вспоминая, я увидел на ее изможденном лице гордое благородство.

ЭТОТ день вместил в себя многое. Правда, он оказался днем исключительным: в отличие от других дней, наше отделение, находясь на передовой, на самом деле не подвергалось опасности. И все же, мне кажется, не в этом его исключительность. Я увидел мать, которая не солгала, хотя ее ложь никто не в состоянии был бы обнаружить. Не солгала и оставила голодными своих детей!

Прошло шестьдесят шесть лет после того летнего дня 1942 года, который прокручивается сейчас в моем сознании, как полнометражный документальный фильм. Наверное, это закономерно, что самым ярким событием ТОГО дня, почти не обратившим на себя внимания в ту пору, осталась встреча с цыганкой.

Июнь 2008 г.

Поделитесь на страничке

Следующая глава >

biography.wikireading.ru