uncle_pafnutiy. Стихотворение добронравов хлеб

Хлеб из затхлой муки, пополам с отрубями,Помним в горькие годы ясней, чем себя мы.Хлеб везли на подводе. Стыл мороз за прилавком.Мы по карточкам хлеб забирали на завтра.Ах какой он был мягкий, какой был хороший!Я ни разу не помню, чтоб хлеб был засохший…Отчего ж он вкусней, чем сегодняшний пряник,Хлеб из затхлой муки, пополам с отрубями?

Может быть, оттого, что, прощаясь, солдатыХлеб из двери теплушки раздавали ребятам.Были равными все мы тогда перед хлебом,Перед злым, почерневшим от «Юнкерсов» небом,Пред воспетой и рухнувшей вдруг обороной.Перед жёлтенькой, первой в семье похоронной,Перед криком «ура», и блокадною болью,Перед пленом и смертью, перед кровью и солью.Хлеб из затхлой муки, пополам с отрубями,И солдаты, и маршалы вместе рубали.Ели, будто молясь, доедали до крошки.Всю войну я не помню даже корки засохшей.

Пахнут бессмертьем книжки. Подвальчик гнилой и мглистый…Часами стоит мальчишка в лавке у букиниста.

Смотрят глаза лилово, пристально и глубоко…Он спрашивает Гумилева, Хлебникова и Блока.

Ему с утра перед школой дает двугривенный мама,А он собирает деньги на Осипа Мандельштама.

На прошлой неделе Кафку открыл для себя мальчишка.И снова он в книжной лавке. Он вечно чего-то ищет.

Болезнь эта не проходит. Я знаю таких ребят, —Мальчишка в конечном счете найдет самого себя.

Плевать на богатство и моды!В футболке,

по горло в пыли,

Шагали тридцатые годыДорогами юной земли,

Я помню военные маршиИ добрый утёсовский джаз…И всё-то нам было нестрашно,Всё солнечно было у нас.

В коммуну неслись ошалело:Глядящий с экрана Чапай,И лётчики в кожаных шлемах,И алый, как знамя, трамвай.

А в сердце —

плакаты, парады

И первый щемящий испуг, —Нас утро встречало прохладойУже недалёких разлук.

Я — сын годов безрадостных. А лираМоя — жалейка в камерной Руси.Ах, сердце — коммунальная квартира,В которой мы мальчишками росли.

В клетушках-клетках многое вмещалось.Все рядом — и чужое, и свое.Все уживалось — ненависть и жалость,И ясный взгляд, и грязное белье.

Душа людей — она не из металла.Заботливы улыбки подлецов.Ах, сердце, ты так искренно впускалоПод теплый кров свой временных жильцов!

Мы за наивность многим поплатились.Поймешь ли сразу — кто твои друзья?Нашли себя. Со многими простились.Но их из сердца вычеркнуть нельзя.

Давно живем без страха и без риска,С уютом комфортабельным на «ты».Осталась постоянная пропискаСтесненья, компанейства, доброты.

И сердце так же бьется, как и раньше.И тот же неоплаченный кредит:Тетрадка в клетку, абажур оранжев,И примус старой нежности коптит…

Всего-то немного я видел войну…Детали

припомнились после:

Зима в сорок первом.

Диктант. Обмакну

Перо, а чернила замёрзли…

И послевоенного хлеба ломоть,И строек тревожные далиВошли в мою кровь,

вошли в мою плоть,

Нелегким характером стали.

Я помню Кильдин,

адмиральскую речь,

Маршруты усталой подлодки.И что-то с тех пор, с этих памятных встречЖивёт

в моей штатской походке.

Остались со мной

лица милой родни

И близких.

Но память невечна.

Исчезли, казалось, недавние дни,Забыты вчерашние встречи.

Забыл, что сказал мне великий Корней.Ушел мой приятель со скрипкой…И тысячи звонких, талантливых днейИсчезли из памяти зыбкой.

А сколько друзей,

появившись едва,

Продлиться в судьбе не успели!Ушли ненаписанных песен слова.Синицы надежд улетели.

Беспечного отдыха радость и лень,Насмешек перо озорноеИсчезли, ушли…

А война, словно тень.

Всю жизнь она ходит за мною.

Наивная зависть к десятому классу… Стать старше хотелось не мне одному, Когда по призыву июньскому

сразу

Те парни из школы ушли на войну.

А раньше, зимой, юбилею навстречу, А может быть, так… не упомнишь всего… Был в школе у нас поэтический вечер. Учитель-словесник готовил его.

Убранство нехитрое школьного зала. Уж «сцена» готова, и Демон одет. «Артистов» то в жар, а то в холод бросало. Над сценою в рамке — великий поэт. Пророческий взгляд рокового портрета! Тогда я тревогу в себе погасил… Но Лермонтов в строгих своих эполетах Глазами войны на мальчишек косил!

Солдаты, мальчишки — невольники чести, Вы слышали голос снарядов и мин… В июньскую полночь шагнули все вместе. Домой не вернулся никто. Ни один. Витали над вами великие строки. Рыдала солдаткой великая Русь. А вам и в строю вспоминались уроки Да «Сон», что учитель читал наизусть.

Не сразу до школы та весть долетела. Старик обомлел. Словно раненый, сник. Сильнее с тех пор под лопаткой болело — Не мог пережить, что он пережил их.

А нам, малышам, стало страшно и странно, Когда он заплакал, начав говорить, Что бабке Мишеля в деревне Тарханы Гусара-поэта пришлось хоронить.

…Портреты: весь класс, весь тогдашний десятый. Есть в школьных музеях пронзительный свет… Ребята в последний свой вечер засняты. На стенде портрета словесника нет,

Спасибо за милость, мой ангел-хранитель, За жизнь,

что мне доброй судьбою дана…

Вчера мне приснилось: я — школьный учитель. Иду на уроки. И завтра — война.

Очень Долгую Жизнь нагадала цыганка,Нагадала детишек, нагадала удачу…Но о ком-то ночами тоскует тальянка,А о нем, безымянном, даже дети не плачут.Просто не было их. Ни удачи, ни счастья.Словно жизнь вся была предисловием к боюДа ученьями в наспех сколоченной части,На картофельном поле, с почерневшей ботвою.Он не знал, что так сразу подломятся ноги,Да в глаза только солнце кровавое брызнет…Он упал на промерзшей, на страшной дороге,Но она называлась Дорогою Жизни.

Чужой напев, как пилигрим,Стучится в души людям.А мы с тобой назло другимСвою пластинку крутим.

Звучит в эфире «Бони М»Так солнечно и мило.В колонках стереосистемМагическая сила.

Я слушал сам в кругу друзейВсе модные новинки.И всё же сердцу нет роднейТой, старенькой пластинки,Что я мальчишкой приобрёлИ не признался маме…

В те дни освобождён ОрёлБыл нашими войсками.

Ещё повсюду шла война.Царил хаос на рынке.Буханка хлебушка — ценаТой маленькой пластинки.

Ах, эта песня про бойца,Любимая фронтами…И голос хриплый у певца,Как стиснутый бинтами.

Как, излучая бледный свет,Вздыхают инструменты.И нету в этой песне, нетНи фальши, ни акцента.

…Я помню дома костыли,Шинель и шапку деда.Пластинку вдовы завелиИ пили за победу.

Наверно, Бог один даётПатенты на бессмертье.Но эта песня проживёт,Как минимум, столетья.

Она не может умереть,Погибнуть без возврата,Когда в самой в ней жизнь и смерть,И что ни вздох — то правда.

Уж как её ты ни крути,Всё наше в этой песне:Свои печали и дожди,Своей земли болезни.

Она не только в ближний бойБойцов страны водила,Но в жизни быть самим собойМеня она учила.

Она твердила мне: живиБез грома барабанов,Она страдала от любвиИ врачевала раны.

Пока слышна она — живутНа родине берёзы,Есть нежность, преданность и труд,И праведные слёзы.

И мы верны такой судьбе,Другими уж не будем.И — пусть порой во вред себе —Свою пластинку крутим.

Я верю, что,

побеждены,

Уйдут в отставку войны.Но песни этой будем мыВо все века достойны.

И в Судный день на зов трубыМотив её воскреснет.И нету жизни без судьбы.И без судьбы нет песни.

Я не плыл по Венеции в венценосной гондоле.И салонно в Салониках я в порту не скучал.Ранним Римом раним я. И Боливией болен.И гостиница в Ницце снится мне по ночам.В наше время парижи и доступней и ближе,Сто туристских круизов разгоняют печаль.Что поделаешь, — жаль, что я не был в Париже,Что, полжизни прожив, не видал Этуаль,Что индейца с мачете я не встречу под вечер,Не впишусь элегантно в экзотичный экспрессГде-нибудь в Эльдорадо, что со мной не щебечутНа борту «Каравеллы» королевы небес.

…Зато я помню первые бомбёжки,Как шли мы парами с учителем в подвал,И корешок мой — Щепетов Серёжка —Мне полкусочка черного отдал.Что говорить: «Я это не забуду!» —И стоит ли те беды ворошить…Но это всё не выдумка, не чудо,А чудо то, что мы остались жить,Что мирным небом с той поры мы дышим,Что сильный вправе забывать о зле.А тот солдат, что спас Россию, вышеВсех Триумфальных арок на земле!

Фуражка да с околышком…Баланда из ботвы…Военные осколочки —Братва из-под Москвы.

Воронки да пожарища.А мы шагаем в класс.И спорю я с товарищем —Где мина, где фугас?

Слова исповедальныеО бедах фронтовых.Квартиры коммунальные.Паёк на семерых.

Ах, как вы ныне ценитесь,Военные рубли?Буханка хлеба — семьдесят,Билет в театр — три.

С тех пор у нас не плесеньюСердца поражены —Лирическими песнямиЭпической войны.

Мы труд познали смолоду.Нам рук своих не жаль.Сердца у нас — не золото,Осколочная сталь.

И мысли не припудрены,И злостью сводит рот.Занозы да зазубриныВ характерах сирот.

…Уже в поре цветения,Как майские сады,Иные поколения,Не знавшие беды.

Но памятью нетленною,Рожденные в огне,Разбросаны военныеОсколки по стране.

И сердце вновь сжимается:Легко ли вам, светло,Голодные красавицыИз детства моего?

Вновь в памяти проявится,Как свет летящих птиц,И бедность ваших платьицев,И бледность ваших лиц.

И вот, обнявшись, снова мыСидим, дыша едва,И кажутся суровымиИ взгляды, и слова.

Но гордо и раскованноО битве за ДнепромТрофейный, лакированныйПоет аккордеон.

Ещё Отчизна бедствует,Но всё пойдёт на лад:Что шепчут губы детские,То пушки говорят.

Мы слезы скрыть стараемся,Душа в беде горда.Мы скоро распрощаемся.Надолго. Навсегда.

Подстриженные чёлочки.Косички до земли.Военные осколочки,Родимые мои…

…Все так же за речкою ЧёрнойЧернеет от ужаса лес…С немецкой дотошностью чёткойВозводит курок Дантес.

Он дьявол, а не мессия…Ведь есть же своя семья…Зачем же тебе, Россия,Приёмные сыновья?

Сквозь вьюги полет

в народ

Все целится та рука.…Шел тридцать седьмой год,Несчастный во все века.

Ах, какая метель на свете!Впрочем, помнишь, сто лет назадУ Никитских такой же ветер,И отчаянный снегопад.

На камине мерцали свечи,Тени были скупи, тихи…У княгини Волконской вечер,Belle Элен читала стихи…

Ты под россыпи клавесинаПодарила мне менуэт,И мгновенье спустя, в гостиной,Как сегодня, сказала «нет».

А потом, поглядев в оконце:«Если будет всю ночь мести,Вам, mon chère, на руках придетсяДо кареты меня нести».

И улыбку тонкую спрятав:«Не сочтете такое за труд?»…Ты не знала  тогда,

что  завтра

Снег машинами уберут.

Чьё-то бывшее именье…Хор лягушек из пруда…Нет былого опереньяУ дворянского гнезда.

Жили люди наудачу.Все давно пошло на слом.Плющ струится, будто плачет,Над обрубками колонн.

Шорох бархатного платья…Душный запах резеды…Позабытые объятья,Бесполезные мечты.

Встать пред сыном на колени,Чтоб душа была чиста.Паче всех уничижений —Кредиторов суета.

Узловатые коренья,Догнивающие пни…Чьё-то бывшее именье.Чьи-то брошенные дни.

Перепуганное бегствоОт бушующих знамен.Невесёлое наследство, —Нет имений. Нет имён.

Дальний свет не станет ближним.Пробасит с прононсом шмель…Доживает под ПарижемМладший, Мишенька-Мишель.

Акмеистов изреченья.В спальне — копии Дега.Иностранное старенье,Среднерусская тоска.

Догоревшие поленья.Неостывшая зола.Страшный финиш поколеньяНа меже добра и зла.

…А в России, за доламиНи одной теперь межи.Только бронзовое пламяНаливающейся ржи.

Да кирпичные застройкиВдоль порядков избяных.Псарни нет. И нету тройкиТех залетных, вороных.

Близких душ разъединеньеВ разночтении времен.Чьё-то бывшее именье,Покосившийся фронтон…

Все, что было, все уплыло.Время вспять не повернёт.Только ива у заливаПо-старушечьи всплакнёт.

Только нехотя мелеютЖивописные пруды.Перекопаны аллеи.Перепаханы следы.

Лишь дубы-аристократыПо минувшему грустятИ поверх берез куда-тоВ даль далёкую глядят.

Рядом с ними зеленеютРукотворные лески,А дубы глядят, стареютИ чернеют от тоски…

Долгих бурь успокоеньеПух роняют тополя.Чьё-то бывшее именье.Среднерусская земля.

Мне казалось, в ней было что-тоОт бесстрашных жен декабристов,От французских гравюр старинных,От суровой Анны Андреевны…Говорила она раздумчивоВ той манере особой русскости, —С петербургским произношением,Что в России давно утеряна.— Я скажу Вам, мой друг, доподлинноНаших мало осталось, истинныхЭмигрантов с несчастной Родины.Так что зря Вы кого-то ищите,Кто в Париже всплыл в восемнадцатом.Ныне больше здесь стайки бегаютЭтой новой колбасно-джинсовойЭмиграции перестроечной.Мне претит их наглость не русская,Беспородная, беспардонная.Здесь скупают они за долларыНа курортах дворцы старинные.А награды у них советские,А билеты у них партийные.И отсюда они командуют,Как России сдаваться Западу.Провоняла даже ГерманияЭтой вашей колбасно-джинсовойЭмиграцией перестроечной.Мы, когда бежали во Францию,Нам велели отцы и материЧемоданов не распаковывать…Всё мы верили, дети малые:Возвратимся в своё Отечество,Вновь с дождями грибными встретимсяИ с полянами земляничными.Всё мечталось: нас ждут на РодинеНа пруду золотые лилии,И кузены на лёгкой лодочке(те, что пали потом в гражданскую).Встретят нас над рекою ласточки,И проворные крылья мельницы,И тропинка меж скирдов солнечных,И в часовне живущий Боженька…Ну, а ваших колбасно-джинсовыхНенавидим мы, презираем мы.Впрочем, видите,Вот несётся он в «Джипе» бешеном.…Ну, а Вы не из этих будете?

Где родился и рос, буду здесь засыпать,Убаюканный русскими песнями.Разве можно покинуть родимую матьС ее трудной судьбой и болезнями?Это чувство не сможет никто остудить.Укрепит меня память нетленная.Научились мы кровное наше любитьВ дни кровавые, в годы военные.Да и дальше во имя продрогшей землиЖили в долг и работали в складчину…Как родимые

переродиться смогли?

Где священное

нами утрачено?

Поглядишь, —

упорхнул среди белого дня

Кое-кто из товарищей вузовских…В кулуарах порой начинают меняУпрекать в догматизме и узости.

Шепчут мне, что и вправду неплохо живётЭмиграции пестрая вольница.В кабаре мою «Нежность» девчонка поёт —Из Подольска вчерашняя школьница.

Там знакомых моих — джентльменский набор.Там слетаются птицы-скиталицы.И пакует манатки балетный актёр,Уезжает окончивший ВГИК режиссёр.

… А Вертинский в Москву возвращается.

Все говорят:

полезней

За городом жить у речки.Все говорят:

болезни

Воздух деревни лечит.А я не могу

без города,

Где ветры —

и те дымят,

Без шума его,

без холода

Гранитных его громад.Люблю

равнодушно-гордое

Пожатье его руки,И на лице у городаКаменные желваки,Когда дома не проснулись,Над крышами

тьма глухая,

А он

сигареты улиц

Раскуривает, вздыхая.Люблю я его Садовые,Где нет никаких садов,Стальные коробки новые,И кельи иных веков.Люблю я его церквушки,И в старых домах добротных,Похожие на старушек, —Горбатые подворотни.От сказок отвыкли зря мы,А глянешь из темноты —Прикинутся

фонарями

Ночные его цветы.Я до сих пор вспоминаю,Как в лучшие дни моиЗвенели его трамваи —Полночные соловьи…И странное, в общем, дело:Среди многотрудных делНичто в нас не молодело,А город наш

молодел.

Но, разницы не стесняясь,Стремясь и себя понять,Условились:

изменяясь,

Друг другу

не изменять.

В разлуке

тоскует сердце,

Томительны расставанья.Так хочется

вновь вглядеться

В усталые лица зданий.Было привычкой смолоду,Стало потом любовью, —Я жить не могу

без города,

Вредного для здоровья…

Мне по сердцу и по нервамИ хохот его, и всхлип…И сам я асфальтом серымНавечно к нему прилип.

Мы начинали легко и светло, —Пели стихи под аккорды гитарные.Жить по-хорошему нам повезло…Всё небанальное юных влекло:Тропы таёжные, ветры полярные.

Всё ж одолел нас удушливый смог,Взрывы слепые, жертвы невинные.Почва уходит у нас из-под ног.Словно в неволе — не кончился срок.Речи пустые и сёла пустынные.

Видеть разруху нам всё больней.Вспомнили север, Юрия Визбора…И на пороге несбывшихся днейСтали сердечнее, стали нежнейИ отвернулись от телевизора.

Иная жизнь у северных людей…И оттого мы, словно дети, рады,Когда расставлен стол, трещат цикады,И тамада, как штатный лицедей,Заводит тостов сладкие баллады.

Нам просто очень хочется тепла.Ведь я, отнюдь не напрягая память,Всё вижу скалы, снег, слепую замять,Ты — бледною травинкой замерла…Увы, и тундре хочется оттаять.

Но вот я лёгким допингом согрет.Душа беспечной насладилась ленью.И боле не пьянит воображеньеРоскошных вин чарующий букет.

Я в дальний путь уйду без сожаленья.Прости-прощай, восторженный елей!Прощайте вы, словесные транжирыНад фимиамом шашлыка и кира.Мне клюквы боль дороже и милей,Чем радостная приторность инжира.

Ценю тепло, добытое трудом,И нет для сибаритства оснований.Кусты рябины тронул холод ранний…

Не обносите чарками с вином.Не обманите пряными словами.

Скоро и это тепло нас покинет.Солнце отводит от севера взгляд.В этих краях даже птицами принятВстречи зимы молчаливый обряд.

Сваи подгнили на старом причале.Поле готовит себя к холодам.Только дворняги, как души печалей,Бродят, вздыхая, за мной по пятам…

Не жилище, не скарб, не золото,Не замшелый конторский хлам,А характер родного города,Как наследство, пожалован нам.

И с годами растет уверенностьПрав был город мой, мне отдавСуверенность свою

и северность,

Свой нелегкий,

суровый нрав.

В дни, когда по-дурацки, смолодуОт любви я сбивался с ног,Горделивую дозу холодаРастопить я в себе не мог.

В самых южных морях прогулочных,Словно

Севера атташе,

Серой Балтики дождик сумрачныйВсе ношу в моросящей душе.

В годы гроз побратавшись с тучами,Знаю боль роковых вестей.Независимых,

неуступчивых

Выбираю себе друзей.

И, уверовав в песни вольные,Точно в срок, пусть за этим смерть,Все стремлюсь я в каре крамольноеНа Сенатскую площадь поспеть.

И с врождённой приязнью к резкому,В жизни,

словно в недавней войне,

Все иду я, иду по Невскому,По опасной его стороне…

Не крестьянин я, — горожанин.Ленинград, Москва…Отчего ж по степному ржаньюВдруг берет тоска?

К «деревенщикам» нашим ревность.Что, мол, хуже их?А приеду к друзьям в деревню —И мертвеет стих.

Голосам соловьиным внемлю —Не могу дать ответ.Словно прутик воткнули в землю,А корней нет.

В старой, пахнущей хвоей,

родительской спальне

Сизый ветер, проснувшись, то шумел, то стихал.Я отсюда из леса

Вам направил посланье

В самых нежных, подснежных стихах.Я письмо сочинял Вам

под радугой-аркой,

(все цвета её спектра были мной зажжены).И для Вас я наклеил

солнца рыжую марку

На зелёный конвертик весны.

В Вашем городе дымном, —

я прошу не сердиться,

Если чуть старомоден

и от счастья смешон,

В это раннее утро

к Вам в окно постучится

В чёрном кителе

грач-почтальон.

…Ты говоришь, что очень любишь лесИ запах сосен, пряный и волнующий,И в подтвержденье этого

ты принимаешь ванну

Из элегантного, из хвойного экстракта.А в это время, именно в это времяНа покатых таёжных сопках,Думая о чем-то своём,

тихо вздыхают

Синие скрипки сосен.По облакам, по низким и лохматымИз лабиринта звёздного

в тайгу

Приходит ветер — мудрый Страдивариус,И скрипки леса начинают петь…Их тонкий голос, нервный и щемящий,Несётся над измученной планетой,Над медным,

над надменным джазом

Стальных конструкций, дымных городов.

…Мы идем с тобой в тайгуПо пятнистым покатым сопкам…Ты поёшь,

но молчат растерянно

Синие скрипки сосен.

Ты говоришь, что очень любишь лес…

Когда-нибудь Вы вспомните меня.Вы вспомните доверчивость собачью,С которой я глядел на ВасИ щурился при этом, как от солнца.Вы вспомните, наверно, и о том,Как нес я сквозь толпу

в зубах

Авоську Ваших мелочных забот,И как был счастлив получать за этоПодачки Ваших благосклонных взглядов.

Я шел на всеУ Вас на поводу.Готов был я на подвиг и на подлость.Я так был горд,

прогуливаясь с Вами!

Вы помнитеНа весь бульвар звенящую цепочкуМоей неистовой привязанности к Вам…Прохожие шептали, умилялись,Завидуя, на все лады превозносилиОни мою породистую верность.

Но Вы не вспомните(откуда Вы могли узнать об этом),Как вечерами,Молча и покорно,Смотрел я на обычный гвоздь,Тот самый,На котором висел ошейник мой,Ошейник с Вашей личной монограммой.О, как тогда мне было одиноко,Как долго я не мог уснутьИ вздрагивал ночами,Выкусывая блох насмешек Ваших…

«Орлята учатся летать…» (из песни)

Помню: учились орлята летать.Весь небосвод был ребятам подарен.B детях светилась особая стать,И улыбался от счастья Гагарин.Но повернулась история вспять.Знаки небесные переменились.Не научились орлята летать,Не научились, не научились.Снова пришли окаянные дни.Солью подросткам посыпали рану.О Достоевском не знают они,Знают экстази и марихуану.Юность себя не сумела сберечь.Смелость из кодекса чести изъята.С детства осмеяна русская речь.Вышли в тинейджеры, а не в орлята…Те, кто поверил обманной весне,Ждал, как и мы, долгожданного мира.Крылья им всем обломали в ЧечнеБанды врагов и свои командиры.Люди забыли о звёздной поре.Спели анафему нашим героям.Летчикам стыдно летать на старье, —Новых для них самолетов не строим.Юный орлёнок в торговлю ушел,Самые светлые помыслы скомкав.С горечью думает старый орёлО потерявшихся в жизни потомках.Небо присвоил невидимый тать.С рабскою участью дети смирились.Не научились орлята летать,Не научились, не научились.

Не дикторским текстом,

не громкими фразами

Измерена сила народной любви,Ты жил на планете, спокойно предсказанныйЛегендой и правдою русской земли.

Все было счастливо, спокойно и радужно,Но жить без полетов ни дня ты не мог.И сказка окончилась:

братца Иванушку

Подвел реактивный Конек-Горбунок.

Несколько лет назад в некоторыхсредствах массовой информациипоявились сообщения о том,что Гагарин не летал в космоси закончил свою жизньв cумасшедшем доме.

На звёзды тоже пишутся доносы.Клеврет карьеру строит из клевет.В грехах российских обвинённый космосОблит стальным презрением газет.Они шипят: наука всем постыла,И обречен космический маршрут.А космонавты, — чтоб им пусто было! —Все наши баксы кровные прожрут…Вновь обретен инстинкт уничтоженья.Ведь так, — увы! — устроена земля,Что на ростки надежд, как на растенья,В ненастный полдень нападает тля.

Гагарин — безвозвратно улетевший,Гагарин — милый, честный и простой,Как Чацкий, был объявлен сумасшедшим,И он, представьте, вовсе не герой,А прозябал он в сумасшедшем доме,И у него 131-ый номер,И он недавно от горячки помер…

Позор, позор отечеству изгоев,Где подвиги становятся виной.Страна, своих предавшая героев,Не может стать великою страной.

…Но в час иных, нештатных ситуаций,Когда бледнеет спелый диск луны,И ангелы к компьютерам садятся,И космонавтам навевают сны, —Сплетаются легенды и реальность,А тайны так божественно просты,Что верится:

воскреснет гениальность

И низость

убоится высоты!

И вновь окрепнут мускулы ракет.И вновь забрезжит высшей правды свет.И зря земная суетится тля:Космос ближе к Богу, чем земля.

Нынче подарки

в моде и в силе.

Благо, что поводов — изобилье…Даты рождения.

Прочие даты.

На подношенье

чеши из зарплаты!

Два МНСа сообразили:Вазу начальнику

передарили!

Славный почин.

Красота-то какая!

Прежний подарок —

визитка другая.

Джинсы.

Сюжеты.

Автомобили.

Передарили!

Передарили!

Предпринимательство в силе и славе.Деньги на бочку.

Убыток державе.

Всё, что когда-то мы в детстве зубрили,Все перекрыли.

Напрочь забыли.

Добрые сказки.

Страшные были.

Передарили.

Передарили.

В песне щемящей твоей под гитаруЧудятся отсветы прежних пожаров…Ты мне судьбою завещана.

Или

Передарили?

Передарили?

Говорят, здесь Шаляпин певалНа подмостках курортного зала.И в глубоких расщелинах скалДолго

цепкое эхо звучало.

Этот бархатный выцветший Крым,Этой горной природы картинкиБыли схожи богатством своимС театральной парчой Мариинки.

В Учан-Су пировали купцы.Рыбаки в Симеиз возвращались.Опалённые солнцем дворцыВ кипарисной охране скрывались.

Август был — августейший сезон.Но артисту всегда работенка.Пел монарху Сусанина он.Пел Бориса. Но пел и Ерёмку.

Пел ночей беспросветную тьму,Пел российскую удаль и грозы.Удивлённо внимали емуЛивадийские блеклые розы.

Крым мускатной лозой перевитНа столах — виноградные гроздья.И над роскошью южной гудитГрозный голос варяжского гостя.

Впрочем, гостем позднее он стал,Гостем сделался там, за границей,Где нерусских людей

поражал

Сходством с гордой залетною птицей.

Песнь песней. Начало начал.И тоска неизбывная гложет.А как вспомнится

в Нижнем причал,

Нет в концерте ни ноты без дрожи…

Русский только в России поёт,Горький воздух отчизны вдыхая.«У Шаляпина голос не тот», —Эмигранты шептали в Шанхае.

В декорациях Гранд-Опера,На подмостках Милана и ВеныПоднимались церквей купола,Возвышались кремлевские стены,

Чтоб Шаляпин о родине пел,Всей планетою признанный гений,Чтобы знал свой сиротский удел —Быть с отчизною только на сцене!

Перед смертью лишаешься сна.Неотвязчивы думы провидца:Еще будет большая война,И Вертинский домой возвратится.

Вместе с ним в молдаванской степиОн, болезный, упрашивал Бога:«Укрепи ты меня,

укрепи

Перед самой последней дорогой!»

Долгий взгляд на родную страну,Угасающий взгляд пилигрима…С той поры стало сниться ему:Он в Москву прилетает незримо.

Даже сцена сводила с ума.Только подлинность неповторима.«Вспомни, добрый мой друг Бенуа,Вспомни киноварь

горного Крыма».

…Здесь когда-то Шаляпин певал.Нынче тут «Интурист» веселится.А в глубоких расщелинах скалВечный голос России хранится.

В Паланге гляжу не дыша:Качая трапеции-ветки,Такие дают антрашаРучные курортные белки!

Артистов лелеет народ.За эти лесные потехиВосторженный зритель несетПеченье, изюм и орехи.

И кормятся белочки с рук,И кружатся в танце повесы,Своих созывая подругИз дебрей недальнего леса.

Открыты доверчиво рты,С зарей по-над каждым оконцемЗабавно искрятся хвостыЛучами пушистого солнца.

Но тают к зиме голоса.Съезжает с курорта элита.Закрыли сезон корпуса,И дачные ставни забиты.

А белки все пляшут вокруг,В измену людскую не веря.В себе подавляя испуг,Стучатся в закрытые двери.

И вновь с удальством циркачей,С последней надеждою слезнойТанцуют до звёздных ночей,Для них непривычно морозных.

Отвергнет и лес чужаков.Никто не помянет с тревогойНесчастных голодных зверьков,Замёрзших на дачных дорогах.

Лишь сторож, свой круг обходя,Довольный, что лето умчалось,Прокашлявшисъ, скажет:

«Дитя,

Ко мне бы в подвал постучалось!»

Ах, я не о том, не о том…Случаются в жизни моменты,Когда мы себя продаемЗа сладкие аплодисменты.

Как публика балует нас,Охочая до развлечений,Когда мы уводим, резвясь,Её от забот и сомнений!

Уходит из песен тепло,А голос становится глуше.И как нам потом тяжелоСтучаться в замёрзшие души…

В отечестве пророков нет.И было всё обыкновенно:Мотор. Подзвучка. Полный свет.И у оркестра — третья смена.

И в зале нет свободных мест.Софитов огненные жала.И дирижёрский точный жест,Провозглашающий Начало.

Да, было всё как сотни раз…Сменялись, словно дни недели,Певцы и песни.

Телеглаз

Следил за сценою, где пелиКумиры наших прошлых днейИ те, что нынче знамениты.И только сердцу чуть теснейВ груди.

И жалили софиты

Острее.

Барабан гудел

Сильней.

Заканчивались сутки.

И в этот миг Кобзон запелО том

о малом промежутке…

А дирижёр

все примечал:

Что «до» должно быть чуть повыше,Что вдруг затих беспечный зал.Но он (как странно!) не расслышал,Что это все

в последний раз,

Что скоро кончится усталость,Что жить ему

всего лишь час

На этом свете оставалось.

В отечестве пророков нет.Но завтрашней не будет ночи…Всем людям на земле поэтИ жизнь, и гибель напророчил.

О, этих образов и словИспепеляющее пламя!И вечный зов, солдатский зов,Зов, изречённый журавлями…

Да. Песня нас переживёт.И мы на это не в обиде.Но кто-то в зале вдруг всплакнёт,Как после, там, на панихиде,Морозным утром.

А пока

Ждёт хор торжественного знака,И поднимается рукаПеред последнею атакой.Нацелен в будущее взгляд,Исполнен верою всегдашней.

А журавли

уже летят

Почти над самой телебашней…

Осталось несколько минут.Сойдясь в мгновенья роковые,Его во тьме,

в кулисах ждут

С ушедшими

еще живые.

Со сцены вынесут его.Солдатик,

тот, кто всех моложе,

Солист ансамбля МВО,Маэстро на шинель уложит…Останутся в строю бойцы,Неразмагниченные нервы,Непокорённые певцы,Останутся и боль, и вера,Из этих лет, из этих бедНе извлечённые уроки…

В отечестве пророков нет.Но в песне есть свои пророки.

Мир эстрады, как прежде, неистов.Только есть измененье в судьбе:Выбегают на сцену «артисты» —Аплодируют… сами себе!Сколько в аплодисментах старанья!Сколько в них любованья собой!То ли просят они подаянья,То ли власти хотят над толпой…

И когда побеждает бравадаЭтих странных, нелепых хлопков,Вспоминается наша эстрадаНе таких уж далёких годов,Где рождалось само вдохновеньеПод российский щемящий напев…Сколько гениев было на сцене,Сколько было на ней королев!Были розы на сцене и слёзы, —Но в тогдашней нелегкой судьбеНе просил подаянья Утёсов,И Вертинский не хлопал себе!

Нынче творческий труд обесценен,И сомнителен весь хит-парад.Ах, как хлопают бодро на сцене!Ах, как искренне в зале молчат…

Люди знают дурную манеруЭтих так называемых «звёзд»,Разевающих рот под «фанеру»,Лишь себе посвящающих тост.

…Так давайте поднимем бокалыЗа талантливость жестов и слов,За овации строгого зала,За достоинство честных певцов!

В наши дни становились известнымиНе за доллары, а по таланту.И в концертах всё было по-честному:Не щадили себя музыканты.

Раньше голос не знал фонограммы.Был не имидж, а честное имя.И Козловский ходил без охраны.Пел не хуже, чем многие ныне…

Ах, вовсе неважно, что голоса нет,Что музыка — дрянь, а поэзия — бред.Зато есть реклама, афиши, ТВ,Концерты на лучших площадках в Москве.Заплачено всё на сезоны вперёд.Поёт не певица, а банковский счет.За этой певичкой — владелицей сцен,За птичкой непевчей — большой бизнесмен,А, может, банкир, или сам олигарх,Соперницам примы внушающий страх…Во рту — фонограмма. В душе — пустота.Забота одна — открывание рта.Актёрский талант тут в расчёт не идёт.Гораздо весомее — банковский счет.Роскошные залы. Крутой интерьер.Пять дисков. Три сольника. Восемь премьер.Ей все отдают призовые места.Порукой победы — крутые счета.При чём строгий зритель, при чём тут жюри?Она поимеет в гранд-шоу гран-при…Всё понял давно наш смышлёный народ:Поёт не певица, а банковский счет.

…А вы, дорогие девчонки мои,На вечную боль вы себя обрекли.Как смотрите вы на стареющих див!Как ловите каждый изящный мотив!У вас есть и внешность, и внутренний свет.Увы! Только счета валютного нет.На публику выйти из затхлых кулисПопытки — по-честному — не удались.У вас есть способности, есть голоса.Вы в песне способны творить чудеса.Вы слышите с неба грядущего зов…Обидно, но скинуты вы со счетов.

Раньше было: на гулянкеГоворили — «Ну, хорош!»Мол, завёл свою шарманку,Каждый день одно и то ж!

Всё другое нынче в мире —

В смысле нот, и в смысле рож.

Синтезаторы в эфире,

Каждый день одно и то ж.

На хрена инструментовка!Партитура — на хрена!Электронная дешевка.Ирреальная страна.

Нынче подлинность не в моде.

Всё продумано хитро:

Скрипка стонет в переходе

Всероссийского метро.

А на сцене в свете рампы —Излучающий мажор,Над шарманкой-фонограммкойВиртуальный дирижёр.

И витает спозаранку

Надо всей большой страной

Музыкальная шарманка —

Мой компьютер цифровой.

К черту творческие муки!Электронный строим ряд.Бегло набранные звукиВсе иные заглушат.

Рюмка водки, пива кружка.

Русский век хмельной-хмельной…

Музыкальная кормушка —

Мой компьютер цифровой.

У нас в РоссииСтрашнее МУРаВезде и всюдуБыла цензура.Сейчас в России —Перемещенье.Взамен Главлита —Цензура денег.Чтоб выйти в люди,Взойти на сцену,Составлен нынеПодробный ценник.Провозглашая,Что нет цензуры,Со всех артистовДерут три шкуры.Цензуре словаПришла на сменуЦензура взяток,Цензура денег.Ученым юным —Голодный тренинг.И вся наукаСидит без денег.Да будь ты нынчеХоть трижды гений,Тебя задушитЦензура денег.Рычанье рынка.Диктат прилавка.Над ТерпсихоройВисит удавка.И даже тот, ктоНе вяжет веник,Давно без дела,Давно без денег.— Чего ж молчишь ты?Чай не бездельник!— Мне рот замкнулаЦензура денег.

Одеваться нынче трудно. А раздеться — пустяки.Полуголых аксельраток принимают Лужники.

Под удары ритм-машины в пляске лазерных лучейСмесь Вальпургиевой ночи и Египетских ночей…

Новодевичий напротив монастырь. Москва-река.И лохмотьями России проплывают облака…

Здесь со всей страны огромной на эстраде собралисьМисс Воронеж, мисс Калуга и всех прочих весей мисс.

…Ресторанная межпуха. Иностранные авто.Подъезжает Фонд культуры в палантинах и манто.

— Ваше место — третье слева. Проходите в первый ряд, —Плечи, бедра и софиты здесь особенно слепят…

Суетится юный зритель, чтоб пробиться на экран.Спонсор здесь не «Большевичка». Спонсор — лично Сен-Лоран!

Журналист хватает приму: «Мне единственному дашь, —Это будет мой коронный, обалденный репортаж!»

Голос авиакампаний: «Будем девочек возитьПо Лас-Вегасам и Ниццам. Будем их… благотворить!»

От восторга у красавиц потекла с ресничек тушь.И оркестр не «буги-вуги» — грянул наш победный туш!

…Только вдруг средь фей российских,

нешекспировских Джульетт

Промелькнул на фоне задника — оранжевый жилет.

В королевстве грез и денег — непредвиденный сюжет:Этот весь пропахший потом, в пятнах извести жилет.

Средь костюмов от Диора, средь Одиллий и ОдеттЭтот мразный, безобразный, перепачканный жилет.

А за ним второй и третий — ни конца, ни счета нет.Словно нет ни кофт, ни платьев — сплошь оранжевый жилет!

Медсестра. Швея. Актриса. И на всех на них надетТот единый безразмерный, тот оранжевый жилет.

И студентка, и крестьянка в тот наряд облачены.В нем — немое отраженье бывшей «солнечной» страны.

-— Это что за наважденье? Стыдоба! Галиматья! —От испуга прихихикнул резвый менеджер Илья.

Кто-то крикнул: «Это нонсенс! Режиссёр, гасите свет!» —Но сияет этот рыжий ослепительный жилет!

Грозный голос из партера: «Завтра будем их судить.Нарушенье объявленья: “В спецодежде — не входить”».

Свет зажгли… Ну, слава Богу! — прежний праздник невредим.Нет оранжевых жилетов. Все исчезло, аки дым.

…Где, в какой тмутаракани затерялись их следы, —На туманных перегонах, на урочищах беды…

Далеко отсюда пресса, шоу-бизнес, свет реклам.Сапоги да накомарник. Бедность с горем пополам.

Здесь окрест все мелколесье. Мелковата и река.А душа — она как пропасть. И страшна, и глубока.

Не железная дорога, а судьба — железный путь.А на небо… а на небо даже некогда взглянуть.

Не найти в стране размытой тех дубрав и переправ,Где Каренину под поезд бросил жалостливый граф.

Мчится злобой опалённый наших дней электровоз,И шарахаются бабы с насыпи да под откос.

Запылённый подорожник да унылый бересклет.Три лопаты да мотыга. Да оранжевый жилет.

— Только ты меня, товарищ из столицы, не жалей.Лучше давешний остаток нам в граненые разлей.

Как намаешься со шпалой — не поднимешься с колен.Хуже Кате на асфальте, — там сплошной канцероген.

Тут ни спонсоров, ни денег, даже плохоньких мужей.Только ты, милок, не надо… не юродствуй, не жалей…

Лучше выпьем напоследок, выпьем, Господи спаси,За такое постоянство женской доли на Руси.

Ты ответь-ка мне, писака, это правда, что у васНынче самых длинноногих выставляют напоказ?

Говорят, что наши девки всех на свете превзошли…Платят труженицам тела иностранные рубли…

Верещат о милосердье лихоимцы да шуты…Только это все неправда. В жизни нету красоты.

…Но спектакль не остановишь. Все участники игрыГримируются под юность. Спасу нет от мишуры.

Отвлеченье развлеченьем? Шоу-бизнес вместо зла?В стиле нового мышленья все раздеты догола…

Реформация подмостков? Конкурсанты — телеса.Новых соцсоревнований наступила полоса…

Между телом и душою воздвигается забор.Непродуманный сценарий. Бесталанный режиссёр.

Представление в разгаре. И стоят в тени кулисМисс Железная дорога и Асфальтовая мисс…

Можем, ребята, и мы отличиться,Лишь бы повыгодней выдумать феньки.Главное нынче — обогатиться.Деньги не пахнут! Не пахнут деньги!!!

Люди богатством болеют, как корью.Вдруг где-то рядом выстрел бабахнет.Врете, проклятые, что деньги не пахнут.Большие деньги пахнут кровью…

Люди умирают не в больницах.Пусть страшны и язвы и бронхит, —От недугов можно излечиться.Как спасти нам души от обид?

Жизнь людскую долго ли разрушить?Сразу, без сомнений, до конца…Души погибают от бездушьяИ от бессердечности сердца.

Нету иных, виноватых. Мы сами.Мухами строгий усижен портрет.В старой учительской пахнет мышами.Рядом бесстрашных товарищей нет.

Вот и в загоне любимое имя…Паникадилыциков гомон утих.Ах, да не бойтесь казаться смешными —Не предавайте кумиров своих!

Верность не может быть одномоментна.Сам по себе не меняется стих.Будьте хоть в чем-нибудь интеллигентны —Не предавайте кумиров своих!

Бывшие ангелы ныне сатиры.Суше и злей барабаны судьбы…Рушатся образы наших кумиров, —Бледные лица, высокие лбы.

Нету былого величья во взоре.Боязно в мире больным старикам.Верьте глазам, потускневшим от горя,И одряхлевшим дрожащим рукам!

Рядом квартирки у Славы и Срама.Книг-антиподов похоже клише.Сколько на свете разрушено храмов!Сколько повержено храмов в душе!

С верой у подлости старые счеты.Сладкая жизнь предъявляет счета.Ах, как темнеет икон позолота,Ах, как тускнеет имён красота!

Бизнес веселья стрижет дивиденды.Сладок резвящийся видеоклип.Гибнут в пыли чёрно-белые ленты.Гаснет искусства страдающий лик.

Годы, что пули. Летают и ранят.Время, бесспорно, великий палач.Ах, не об этом ли в ресторанеСпившийся старый играет скрипач?

Жутко ему в этой страшной трясине,В этом вертепе на каменном дне.Но неуниженный дух Паганини —В каждой от боли поющей струне!

Ах, как сомнительно наше взросленье,Перекантовка стихов и веков…Собственной Вашей предательской теньюНе затмевайте вчерашних богов!

Бренное тело еще не остынет…Гордое имя пойдет по рукам.Не возводите поклеп на святыню!Не приводите торгующих в храм!

В траурных рамках любимые лица.Кто-то двужильный еще не затих…Светятся окна районной больницы.Не предавайте кумиров своих!

Мы — бродячие собаки.Ты, как я, дитя любви.Мы бродяги-доходягиУмирающей земли.

Когда-то нас любили и ласкали.Нам лаялось и елось, и спалось…Лицо судьбы в таинственном оскалеУвидеть лишь сегодня довелось.

Пред новыми хозяевами циркаТак искренне виляли мы хвостом…Но старенькая убрана подстилка,И мы с тобой, Каштанка, за бортом.

В пуху — хозяев наших новых рыльца.Ещё не весь их выполнен заказ.На наших старших братьев и кормильцевОни теперь науськивают нас.

Добро и состраданье не вернутся.Не бросят даже кость нам на бегу.Вчера ещё я мог бы огрызнуться,А нынче даже тявкнуть не могу.

Не знаем мы судьбы своей, не знаем.Но преданность сегодня не у дел.Сегодня мы пока что ковыляем,А завтра начинается отстрел.

Надет на всех невидимый намордник.Осталось нам в предательской странеВ какой-нибудь забытой подворотнеСкукожиться и вздрагивать во сне…

«Призрак бродит по Европе —призрак коммунизма»(из Коммунистического Манифеста)

Манифесты, словно струныДевятнадцатого века.И казалось, что коммуна —Новоявленная Мекка.

И срывались люди с места,Пели и митинговали.И знамена манифестаСтарый мир атаковали.

Век двадцатый — век кровавый.Время тюрем и сражений,Время подлости и славы,И разрухи, и свершений.

За кровавым светом алымБелый свет мы проглядели.Снова злато заблистало,А идеи потускнели.

По марксизму правит тризнуНаше новое столетье.Только вместо коммунизмаСПИД шагает по планете…

Тянуться к богу света —Судьба моя, подсолнуха.Как было в это летоИ жарко мне, и солоно!

Ах, если б оглянулся!Ведь темь заходит с темечка.Тянулся все, тянулся,А жизнь ушла на семечки…

А было живое слово…А было простое дело…Когда же душа сгорела?Куда же ушла основа?

Ведь так начиналось славно!Казалось, что не убудет…Писалось о самом главном,О самых любимых людях.

Потом начались поправки.Изменчивый ветер дунул.Как в радио

по заявкам

И сочинял, и думал.

Податлив, как глина в слякоть,И в бога, и в черта верил.Хотелось уйти, заплакать,Да он же стальной — конвейер!

Бог мой! Перед кем выплясывал!Останется боль, разлукаДа эти слова НекрасоваНасчет неверного звука…

Июльский вечер. Благодать такая,Что даже вздохи ветра не слышны.О чем-то древнем ели вспоминаютВ плену патриархальной тишины.

Листву осины память не тревожит.А из ложбинки, как из тьмы веков,За провиантом выползает ежик.Лист лопуха — ему надежный кров.

Усталый жук готовится ко сну,На цыпочках крадется в тишину.Но, распорядок вечный презирая,Поднявши дикий ор до самых звёзд,Бунтует перед сном воронья стая.У них идет распределенье гнёзд.

Я — старый штакетник. Себя не роняя,Я службу несу. Но понять не могу,Кого от кого на земле охраняю,Зачем здесь поставлен, чей сон стерегу.

А в щели недобрые щерятся лица.Пособником жадности тягостно слыть…Добром я надеялся в жизни делиться,А вынужден место под солнцем делить.

О, как я завидую предкам — деревьям,Их солнечным песням в зеленом строю…И в то, что дышу, я не очень-то верю,Но, словно живой, все скриплю и скриплю.

Темнею, темнею я с каждой весною(хозяин неважно за мною следит).А где-то внутри так мучительно ноютКорявые, ржавые гвозди обид.

Понимаешь, одни… мы остались одни,Отзвенели и песни, и здравицы…А друзья наши прошлые, словно огни,В отдалённой тени растворяются.Мы с тобою их видели только вчера,Как всегда, энергично здоровыми.Всё расписано мудро у них.

Им пора

Поспешать за кумирами новыми.Может, что-то сумели открыть и они,Может, нас посчитали пижонамиЗа нахлынувший холод.

В осенние дни

И леса, и слова обнажённее…Обнажённее сердца отрывистый стукСквозь аккорды мелодии молкнущей.Слишком долго и нежно плясали вокругДифирамбов весёлые полчища.Всё мне кажется: в зиму откроется дверь,Мы от серых снегов не укроемся.Всё привычней для нас ощущенье потерь,Всё труднее мы с кем-нибудь сходимся.Понимаешь, одни… мы остались одни…Значит, надо быть проще и бережней.И солгу я тебе, что, как в давние дни,Всё прекрасно у нас, всё по-прежнему.

Хочу сберечь и этот день и час.Снежком повеяло далёким. СиротливоОсин чернеют плети. И зажгласьЗаря лиловая над серостью залива.

Обычный день с размытостью границДобра и зла, забвенья и открытья.Прощально чиркнули вверху зигзаги птиц,Пронизанных невидимою нитьюЕдинства, нам неясного. СлепаДуша, презревшая банальность…Вдали посыпалась колючая крупа.В дыханье снега есть первоначальность.Обычный день. Но возвратятся птицы,Сойдут снега. А он — не повторится…

Почитай мне стихи —

буду слушать твой голос негромкий.

В эту зимнюю ночь

я открою ворота весне.

Почитай мне стихи

о далёкой, как сон, незнакомке,

Почитай мне стихи

о пленившей Шираз Шаганэ.

Нас к холодным огням

зазывают электрогитары,

Всё насыщенней дни,

всё короче влюблённости срок.

Только Демон летит,

всё летит к изголовью Тамары,

Всё звучит над землёй

бесконечный его монолог.

Наша юность уйдёт,

как уходят с проспектов трамваи,

И встречаться другим

с непохожей на нашу весной…

Остаются стихи,

остаются стихи — и я знаю:

Все стихи на земле

о тебе, о тебе об одной.

Ах, искусство — не жизнь, не войдёшь налегке.Мир волшебен контрастами света и тени.Молодая богема сидит в кабаке,А великий актёр умирает на сцене.

Лишь великие

сердце сжигали дотла,

Воскрешая потомков царя Мономаха.Если шапка его и была тяжела,Тяжелее актёрские дыба и плаха.

Если даже артиста недуг распростерИ в палате (не царской) лежит без движенья, —Всё равно,

если он настоящий актёр,

Настоящий Актёр умирает на сцене.

Надо быть до последнего вздоха в строю,Не играть,

а выигрывать роль, как сраженье.

Полководец-герой

погибает в бою.

Негерой-лицедей

погибает на сцене.

Помню:

он прямо в гриме на сцене лежал.

Всё казалось:

вот-вот царь Феодор очнется…

Третий акт, задыхаясь, актёр доиграл,А четвёртый с тех пор

всё никак не начнется.

Много было потом и прощаний, и встреч,Но я знаю,

я твёрдо уверовал в это:

Только те,

кто сердца не умеют беречь,

Берегут

человеческий облик планеты.

Я надеюсь, что в юной душе прорасту.Только б силы найти

не прервать восхожденье…

Дай мне Бог

умереть на ветру, на посту,

Как Борис Добронравов на мхатовской сцене.

Судьба

новатором была

И, раньше, чем в кино,Жизнь

отменила амплуа

Уже давным-давно.

Казалось: вот она —

любовь,

Джульетта,

героиня…

А роль досталась ей без слов,Судьба — немой рабыни.

Чертовски гранд-кокет мила,Захватывает дух.Но жизнь прошла

на амплуа

Комических старух.

А было…

сердце сжав в груди,

Как главный талисман,Брела девчушка

впереди

Отряда партизан.

Силенки где она бралаИх за собой вести?Но может, Жанна д'Арк

была

Такой же травести?

Как бесхарактерен

порой

Характерный артист!Труслив и мелочен геройИ на руку нечист…

А резонер

мудрейшим слыл,

Да вот попал впросак.А кто

в ракете к звёздам взмыл —

Герой или простак?

Вся жизнь у трагика —

мажор,

А комик

пьян от боли…

Судьба,

как главный режиссёр,

Расписывает роли.

Нам с детства твердят,

что мечта не изменит,

Лишь только погромче себя объяви…Не кончилась юность,

и память о сцене,

Как горькая повесть о первой любви.

Партер, погруженный во тьму,

затихает…

Звук флейты…

Чуть свет — и у Ваших я ног.

И снова бессмертными, злыми стихамиКлянусь,

что я жить без Отчизны не мог.

В мерцаньи софитов, скупом и неярком,Рождаются сумерки зимнего дня,И Софья,

стихам вопреки и ремаркам,

Целует,

целует,

целует меня!

И старый дурак,

как я вновь опечален,

Что это случается только во сне…Но утром, в подъезде

товарищ Молчалин

С портфелем в руках

улыбается мне…

«Противуречья есть, и многое не дельно», —Так о служебных говорил бумагахМолчалин, ограниченный предельноИ якобы исчезнувший, бедняга…Не дай-то Бог!

Он должен возродиться!

Пусть он придёт немедленно, сегодня,В край,

где шуруют лица-небылицы,

Где флаг базара над страною поднят,Где мимо дела

мечутся курьерши,

Где мимо жизни

строятся прожекты,

Где от продаж никто нас не удержит,И где убийц

благославляют жертвы.

Пусть он войдёт в компьютерную эруИ, поглядев на камарилью в оба,Поднимется по лестничке карьерыДо самой-самой выси небоскрёба.Пусть глянет на бессмысленное вече,На шефов центра,

на князьков удельных…

Пусть скажет вслух

об их противуречьях,

Пусть скажет вслух,Что многое не дельно!

Овации Колумбам достаются,Цветами

всех

не жалуют подряд…

Рекламные летающие блюдцаВдогонку

лишь за первыми летят.

Чертовски привлекательны детали:Палаточный таёжный интерьер…О сколько,

только вспомните,

справляли

Целинных и строительных премьер!Трещали кинокамеры и ФЭДы,Гитарам было жарко,

как в бою,

Умело верещали про победыИспытанные боги интервью.…Ещё всё было

вроде как вначале,

Ещё шли поезда со всех сторон,И ехали в них те,

что не попали

В парадный,

номер первый, эшелон.

А время буквы праздничные стёрло,Торжественные гимны не допеты…И первыми

исчезли репортёры,

Ушло украдкой северное лето.Гитарный цех тихонько разбегался,Чтоб к новым начинаниям поспеть,А кто-то неэффектный

оставался

Работать,

чертыхаться

и стареть.

Те первые, лихие те

украли

Их песню,

их девчонок,

их почёт…

Зато теперь

надёжно, без аварий

По ЛЭПам ток промышленный течет.Они уже не рвутся к новым высям,Отнюдь не привлекателен их вид,И солнце сатирическое лысинПризывно

в репортажах не горит.

Солидные мужчины, не мальчишки,Лишь в сердце

бескорыстье сберегли,

И памяти помятые сберкнижкиХранят их звонкой юности рубли…Всё верно.

Есть и фронт, и край передний,

Дома

и те читаются с лица…

Но есть

святое Мужество Последних, —

Испивших свою чашу до конца.

Был у песни негромкий голос,Но прорвался сквозь вопли вьюг…Фрэд Юсфин открывал свой «Глобус»,На гитаре играл Марчук.

И в тайге, под аккорды эти,Юный голос плотин крепчал,И в дремучий таёжный залНовой жизни врывался ветер.

Нынче здесь опустела сцена.Что имели мы, — не храним…Только песни, как наши гены,Передали детям своим.

Там, где сосны,Где дом родной,Есть озераС живой водой…

Ты не печалься,

Ты не прощайся —

Все впереди у нас с тобой.

Как кукушкеНи куковать,Ей судьбы намНе предсказать…

Ты не печалься,

Ты не прощайся,

А выходи меня встречать.

Над равнинойВстает заря,Синим светомПолны моря…

Ты не печалься,

Ты не прощайся,

Ведь жизнь придумана не зря!

Будет радость,А может, грусть…Ты окликни,Я оглянусь…

Ты не печалься,

Ты не прощайся,

Я обязательно вернусь.

А нас, ставших строже и старше,Влечёт к той неяркой земле,Где детство потеряно наше,Как ржавая гильза в траве.…В печурке сырые поленья.Мальчишеский бой у реки.Мы пели. Мы шли в наступленье,Всем сводкам с фронтов вопреки.О эти нестрашные пушки!О ярость весёлых атак!И леса, и жизни опушка —Приземистый редкий сосняк.

…Мы с плеч наши годы не сбросим,Но сердце по-детски стучит,И в кронах высоких морщинистых сосенВоенная песня звучит…

Он под Минском в лесах партизанил,Он вогнал трех эсэсовцев в гроб,А сегодня

у сына экзамен,

И его прошибает озноб.

Он глаза, чтоб не выдали, щурит,Нервно борт пиджака теребя,И все курит,

все курит,

все курит,

Вспоминая мальчишкой себя, —Общежитье,

бурду с чечевицей,

Неуютный студенческий быт…«Раньше

легче нам было учиться», —

Он себе в оправданье твердит.«Нам за ними

теперь не угнаться,

Сколько новых у них дисциплин!Так обилен поток информации!Конкурс нынче огромный!»

А сын

Убежден, что студент он де-факто(дети нынче намного трезвей).Старики

получают инфаркты

На экзаменах сыновей.

Хоть прошло довольно многоЛет

с минувшей той войны,

Славе мертвых —

слава Богу —

Мы по-прежнему верны.Ну а если через годы,Чудом, правда,

но живой,

Он,

единственный из взвода,

После всех

пришёл домой?

Через много лет вернулся,Рядовой из рядовых,Что со смертью

разминулся

На дорогах фронтовых…

Мы

живущих привечаем.

Как у нас заведено,С Днем Победы поздравляем,Сердцем чествуем их,

но…

Он-то принял

столько боли

На немыслимом пути,Что иным

и малой доли

Не пришлось перенести.

…Автоматы смотрят тупо.И в ночи

прощальный крик.

И очнулся

среди трупов,

Средь товарищей своих.

Дрожью сердца не унизил,Но изведал

столько бед,

Что бывает

в этой жизни

Раз один

за сотню лет,

Что теперь — под мирной крышей —Снятся до сих пор бои,Что все плачет, как услышит:«Не тревожьте, соловьи!»

Он на болести не ропщет.Он не зря со всех сторонСнисходительностью общей,Как забором, обнесен.

И в метро ему прощали,Что маршрут позабывал,Что на ватничек медалиОн, нескромный, надевал.

Хоть не множество регалийЗаслужил он,

но порой

Журналисты набегали,Да рассказчик он плохой.

Усмехалася невестка —Скоро деду выйдет срок!Старикан впадает в детство —Пусть потешится чуток!

…Кто не дожил — те герои,И расчеты тут просты.Им приносят дети строемМагазинные цветы.

Одного не знают детиВ славных поисках своих,Что погибшим в лихолетьеОн

роднее всех живых.

Но ему в конечном счетеРазве нужен тот венок?«Кто в могиле — те в почёте,Это правильно, сынок…»

Те не могут ни озлиться,Ни за ближнего вступиться,Ни молчаньем оскорбить,Ни квартиру попросить.

Им — и траурные марши.Им — и песни, и стихи.А ему:

«Скрипишь, папаша?

Ну валяй, скрипи, скрипи!»

Ах, как злое слово ранит,Как казнит недобрый взгляд!Века буйный темпераментВ наше время грубоват.

Помогают по указке,Окликают на бегу…Не жилплощади,

а ласки

Не хватает старику.

Не хватает пониманья,Обороны от обид…Эхо прошлого страданьяВ нем по-прежнему звучит.

…Все уйдут в прощальном марше,Все уйдут — солдат, комдив.Рядовому

славы нашей

Поклонись,

пока он жив!

Мы с самого детства живёмПод гнётом, под страхом, под выстрелом.В ту пору наш дом, наш район,И мы оказались под Гитлером.И буйствовал чертополох.И в сёлах, пьянея от ярости,Орали: «Цурюк! Хендехох!»Продажные русские старосты.Повсюду немецкая речьХозяйничала в оккупации.И всё ж мы сумели сберечьОтчизну, и песню, и нацию.

Но недруги стали хитрей.Суют нам подачки грошовые…Расплывшись в улыбке «О кэй!»Твердят наши старосты новые.Какой бесподобный маневр:Включите российские станции, —И речь на английский манер,И музыка — американская.Задействован тайный запрет,Страшнее указа кремлёвского…В эфире Фатьянова нет.Не слышно давно Исаковского.Гнетёт нас всемирная ложь.Меняется ориентация.Включаешь «Маяк»

и поймёшь,

Что снова живёшь в оккупации.

Во мраке с горя сгорбились мосты.Тревожно площадей сердцебиенье…На запад уходило ополченье —Потомственная гвардия Москвы.Рабочие, врачи, учителя,Отставку не приняв военкоматов,Сапог не получив и автоматов,Ушли в незащищённые поля.Кто помнит их последние словаВ последнем и решительном сраженье?Безмолвна затемнённая Москва.Убиты летописцы ополченья.

…Мы нынче очень празднично живём,И многие печали позабыты.Вокруг грохочут песни в стиле бита,И ночью так же солнечно, как днём.Но изредка тревожат наши сныТе люди с беззащитною улыбкой,Кто с книгой, кто с указкой, кто со скрипкой —Пронзительная исповедь войны!Я слышу их неровные шаги.Я вижу строй их, нервный и неровный.

Я знаю:

в битве дрогнули враги

Пред высшим —

перед мужеством духовным.

И если мы по духу москвичи, —Мы тех людей живое отраженье.В сердцах у нас их мужество звучит,И строится в колонны ополченье…

Всё было в жизни: тяжкие грехи,И попусту растраченные силы…Но все мои

и песни, и стихи —

Молитва о спасении России.

А у подростков нынче — смерть от наркоты.И над помойкой корчится старуха…И нет спасенья, нет

от нищеты

Сознания, и бытия, и духа.

Так, значит, вместо Божьего огняЯ ведал только лень и прозябанье.И всё же… всё ж

в запасе у меня

Ещё одно, последнее сказанье.

Снова время Великих Невзгод.Снова слышу обманные речи.Неужели наш добрый народНе достоин судьбы Человечьей?Ах, какой ужасающий путь!Чистка. Ссылка. Тюрьма. Перетряска.Надо вымарать,

перечеркнуть

Нежность сердца и мудрую ласку.Колокольни и храмы на слом!А душа выжигалась картечью.Можно только

немыслимым злом

В человеке

убить Человечье.

А творцы наших бед и потерь,Рисовальщики сладких картинок,Без стыда

объявляют теперь

Светлым будущим — чёрный наш рынок.Недоумки всё громче вопят,И, кромсая страну,

как краюху,

Как великое благо

сулят

Повышение цен и разруху.Клеветою талантливых бьют.Боже праведный, ласковый Боже,Труд — последний наш горький приютВ этой сваре

не дай уничтожить!

И не зря же,

презрев тишину,

На любом языке и наречьеМы возносим молитву одну:Человечье верни. Человечье!

Еще нас ожидает много встреч.Еще нас греют щедрости природы:Иной пейзаж

и новые погоды…

А я веду о постоянстве речь.

Нам в жизни, я считаю, повезло.Нам хорошо с тобою в общей массе.Мы едем всю дорогу в третьем классе.Таких кают на свете большинство.

Любимая! Ты не гляди наверх.Там, правда, есть каюты пошикарней.Там сауны.

И с бицепсами парни

Туда пускают далеко не всех.

Там беззаботность неги и утех.Там в полутьме дверей полуприкрытыхКейфует промтоварная элита,Благоухает парфюмерный цех.

Там перед взором полусонных глазПослушно раздвигаются границы,И мельтешат лас-вегасы и ниццы.Заметь, они в упор не видят нас.

А мы от них, по счастью, вдалеке.Мы видим наши сосны да березы,Мы видим все:

и радости, и слезы, —

И знаем все пороги на реке.

Провозгласим за постоянство тост!За то, что мы стране необходимы,Что мы в пути,

но мы не пилигримы,

Что не ползком живем,

а в полный рост.

За то, что правда делает нам честьДа труд наш, ежедневный, кропотливый,За вечность

нашей веры некрикливой,

За то, что хлеб не сможем даром есть.

И этот праздник нам необходим.В воскресный день мы тихо порыбачим,Друзьям своим свидания назначимИ снова о работе говорим…

И речь, как речка тихая, течёт.Мы не выносим восклицаний лживых.Нас не проймет энцефалит наживы,Не свяжет

незаслуженный почёт.

Ну что ж… За непогоду! За норд-ост!За нашу за рабочую сноровку,За выдержку, за общую столовку, —Провозгласим за постоянство тост!

В последнем акте

действо

Такое вот простое:Добро сменилось злобой,Доверье —

клеветою.

Женоподобным отрокамУже не стать мужчинами.И подменили

прошлое

Единство —

групповщиною.

Меняем убежденияДесятки раз на дню.Сменили честь

на прибыль,

Дела

на болтовню.

Посудомойка новаяНад прошлым измывается.И цвет лица

у знамени

Меняется, меняется…

Когда-то были стройки,А нынче — разрушенья.Сегодня грустный праздник —День Перерождения.

На бывшей доске Почёта два слова: «Обмен валюты».И знак: «За углом направо. В окошке у проходной.»На бывшей доске Почёта взамен заводского людаТеперь укрепился доллар — единственный наш герой.

Заводы остановились. Рабочие вяжут веник.Базарная площадь. Школа. Напротив — автовокзал.На бывшей доске Почёта — сегодняшней жизни ценник:Работа подешевела, а доллар подорожал.

Пейзаж наш среднероссийский. Повсюду обмен валюты.Слоняется обыватель по городу тощ и сир.А скрипочку Страдивари сменил боевой компьютер,Секретаря обкома — очередной банкир.

Ракеты мы обменяли на тампаксы и на жвачку.Ученых мы обменяли на мафиозный клан.В берлоге проснулась алчность. А совесть впадает в спячку.И надпись: «Обмен валюты.»

Отмазка.

Обмен.

Обман.

Мы начали рынок с продажи Державы.Мы отдали земли. И продали славу.Потом нашим дедам спокойно сказали:«Напрасно всем миром страну защищали.Напрасно страдали. Напрасно старались.Напрасно безропотно в плен не сдавались.Давно надо было Державу свалить…Как вас угораздило столько прожить?»

Но люди смекнули: здесь что-то не то.Тогда шуранули страну,

как авто.

Чтоб эту аферу, не Дай Бог, не сглазить,Сумели страну перестро…перекрасить.Потом разобрали ее на запчасти,И каждой запчасти раздали по власти,Чтоб власти любой

ну хоть самую малость

От этой лихой распродажи досталось.

В кювет тарантас наш летит — будь здоров! —Уже без мотора и без тормозов.

Теперь понаставили всюду палатки,И в них продают от Державы остатки.Страну продают — да все чаще на вынос, —Со знаком не «плюс» для Державы, а «минус».Так значит, еще от России убудет.Торгуют Державою новые люди.Они энергичны. Они моложавы.Мы начали рынок с продажи Державы.

Была она со всеми наравне.Теперь — насмешки, бедность да простуда.В прихожей жизниПлачет в тишинеРоссия — приходящая прислуга.

Она гордилась этою судьбой,Судьбою расторопного холопа,Когда, рванувшись в беспощадный бой,Спасала

трусоватую Европу.

Сама себя сдающая в наём,Она свою обкрадывала силу.И, экономя на себе во всём,Своих неверных падчериц растила.

Не верила в предательство огней,В болотной топи призрачно мерцавших,Когда своих бросала сыновей,Чтоб разнимать дерущихся мерзавцев.

Век терроризма. Молодой солдатУбит.

И не услышишь даже крик ты…

И вновь она

сдаёт своих ребят

На межнациональные конфликты.

О горестной прислужницы судьба!Тихонько, подло,

втайне от народа,

И вирус злобы прячет у себя,И радиоактивные отходы.

И потакая местному ворью,Транжиря всё, что истинно бесценно,Вливает нефтяную кровь своюВ ослабленные западные Вены…

Ей шлют валюту. Якобы взаймы.Подачки нынче сходу входят в моду.Но знаем мы:

из долговой тюрьмы

Не вырваться России на свободу.

Она в миру, действительно, одна.И, прежние заслуги вспоминая,Скорбит былая вещая страна,Теперь прислуга — нищенка седая…

В городе Кириллове, там, за Белым озером,Где из тьмы истории Родина встает,Смысл поэмы каменной сообщает в прозе намТоненькая девочка — наш экскурсовод.

Подкупает речь ее не умом — сердечностью.Нас проводит девочка и уходит в ночь,Добрая от Родины, от общенья с вечностью,Тихая в бессилии прошлому помочь, —

Этим фрескам радужным, гибнущим от сырости,Той стене порушенной, что была крепка.Строил это празднество зодчий Божьей милостьюВ те века, где строили храмы на века.

Двор, забитый мусором. Пруд, заросший ряскою.Беглыми туристами разрисован скит.Тоненькая девочка с тоненькой указкою,Словно образ Родины, сердце мне щемит…

Воплей мы перестали стыдиться.Громкость песен подняли на щит.Но, родимый, заметь:

даже птица

Над убитым птенцом не кричит.

Голосистое горе — не горе.И не зря на Руси в дни тревогШли на выручку плакальщиц хорыК тем, кто плакать от горя не мог.

Сердце — самый естественный гений,И не нужен душе микрофон.Этот голос вовек неизменен.И чем тише, тем искренней он.

Вижу: нервы уже на пределе.Сердцу новой не выдержать лжи.Ты молчишь. Лишь глаза побелели.

Крик души…

Много знали мы бед и слез.Много горьких обид сносили…Островок голубых берез.Детский дом в глубине России.

Будто в детство свое пришёл.Как живёт малолетство звонко!Кто гоняет с дружком в футбол,Кто приплясывает с пинг-понгом…

Малыши возле ног снуют.Так и кажется —

всё, как дома.

На окошках цветы.

Уют.

Мишки, зайцы из поролона…

Чисто в спаленках у ребятИ тепло.

А на сердце — камень:

На меня

малыши глядят

Перепуганными зверьками.

Свет надежды в глазах горит.Кто-то,

робко подкравшись сзади,

Как мышонок, сопит, сопит,Незнакомцу, мне руку гладит…

Нет в детдоме вакантных мест,И другие — детьми забиты.А войны

столько лет уж нет,

Нет отцов, на войне убитых…

Болевые плевки земли,Легкомысленные зачатья…Ксюшку

в 5.45 нашли

У киоска «Союзпечати».

Чей-то взгляд поутру

привлек

Посторонний предмет под вязом…Подошел, поглядел —

кулёк

Лентой розовой перевязан…

Отнести дитё…

Но куда?

Звать свидетелей —

так-то лучше.

Участковый вздохнул:

«Беда…

Это, братцы, не первый случай…»

Так вот девочка и рослаВ мире ясных сиротских истин.Все ждала-ждала,

все ждала…

Не дождалась

ни встреч, ни писем.

Только

весь этот долгий срок

Под подушкой своей хранилаНежный розовый лоскуток,Тот,

что нянечка ей вручила…

Будет знать,

даже став большой,

Что в стране нашей самой-самойЕсть хороший народ чужойДа щемящее слово «мама».

Ксюша, детынька,

неспроста

Стали души у нас печальней.Может, это твоя бедаСтала

нашей бедой глобальной…

Может, мы говорим не зря,Что уходят из жизни сказки, —Не осталась ли

вся земля

Без родительской мудрой ласки?

Вот я тоже глаза отвел…Кто-то свет исцеленья застит…Мир играет в войну, в футбол.Эти дети играют в счастье.

Нас нарочно разводят, как разводят мосты, —С человеком, с которым был недавно на «ты»,С нежной радостью встреч

и с печалью утрат,

С тем, что правдой считалось лишь месяц назад.

Наблюдатель стоит где-то тут, за углом,И при нём не моги показаться вдвоёмНи с товарищем, лучшим из верных друзей,Ни с единственной, главной идеей своей.

Все невзгоды

скорее сдадутся двоим,

А со мной совладать

будет легче с одним.

И, подкравшись тихонечко из темноты,Нас нарочно разводят, как разводят мосты.

Отрекаясь от чьей-то родной нам судьбы,Мы нелепо и немо встаём на дыбы…По перилам осклизлые цепи скользят,И опоры беспомощно в небе висят…

С грузом злобы в утробе

плывут корабли.

Если б были мы вместе,

они б не прошли.

Только каждый один, как начало начал,И ознобно чугунным плечам по ночам…

Синдром одиночества правит планетой.Бывало, мы вместе везде появлялись…Теперь обернёшься, — а рядом их нету.По белому свету друзья растерялись.

Им власть приказала учиться измене.Над прошлым и будущим всласть отсмеялись.В промозглом тумане — дрожащие тени…От зябких реалий друзья растерялись.

Живут, поклоняясь судьбе-лихоманке,Ещё в растерянке за что-то цепляясь…Увидев зловещие банки и танки,Они растерялись. Совсем растерялись.

Родные и близкие переродились.Другие в неблизкие дали умчались.С потерей Отечества разом смирились.Зашел ум за разум. Сдались. Разбежались.

Подставив вчерашних друзей оплеухам,Как быстро и страшно они опускалисьКазались могучими, сильными духом…Но первыми в смуту — они растерялись.

Какие страну посещали невзгоды,Пока силачи по углам разбегались!А что же мы сами в последние годы —За что мы страдали? зачем мы терзались?

Я всё понимаю: эпоха другая…И всё ж презираю покорность и вялость.Одни мы остались с тобой, дорогая.Друзья растерялись. Друзья растерялись.

Говорят, Вы любили меняГде-то в детстве. Далёко-далёко…А теперь ни звезды, ни огня.Боже мой! Как теперь одиноко.

Говорят, Вы любили меня.Перепутались дальние дали…Говорят, Вы любили меня.Почему ж Вы тогда не сказали?

Свою детскую ревность храня,Не сказали ни слова подругам.Стороной обходили меняС недоверьем, с каким-то испугом.

А теперь мы от детства вдалиНа пороге седого покоя…Нет у сердца аккордов любви,И мечты уже нет под рукою.

Замело… Всё пургой замело…Та дубрава давно отшумела.Всё ушло, — и любовь, и тепло.Без тепла и душа огрубела.

Помню тот нерешительный год.Помню странное время предчувствий.Помню улочки той поворот,За которым всё гибло и пусто.

Вы прошли от меня в стороне,Словно в песне: «Мы только знакомы».А хоть слово сказали бы мне,И сложилась бы жизнь по-другому…

Разве мыслимо, нежность губя,Предрассудкам сдаваться на милость?За мечту, за любовь, за себяПочему же Вы не заступились?

Всё гадали: вернется тепло…Всё настанет… Всё снова начнется…Ничего не нашлось. Ничего.И пасьянс всё никак не сойдётся.

Загудели вокруг поезда,Разрывая Вам сердце на части…И уехали Вы навсегдаОт любви, от надежды, от счастья.

Где-то в детстве осталась Москва.Позабылись сердечные тайны.Но такая глухая тоскаПромелькнет вдруг во взгляде случайном…

Впрочем, Вас здесь никто не поймет.Здесь иные дела и заботыГородок неприметный живётОт рыбалки живёт до охоты.

В этот край ударялись в бегаТе, кто в жизни был сир и унижен.А отсюда уже никудаНе сбежишь. Разве только на лыжах…

И уже не видны берега.Самолёты и те не летают.Рядом только снега да снега.Не растают они, не растают…

Мрачной горной гряды перевал.Стоны птиц по урочищам мглистым.Здесь когда-то я тоже бывал,Как и всюду — туристом, туристом.

Разве мог я представить тогда,Опьянённый суровым маршрутом,Что сиротские эти местаСтали Вашим печальным приютом…

Свет полярных сияний погас.Снег, как небушко, серого цвета.Добрый Бог эту землю не спас.Здесь давно и подснежников нету.

Здесь замолкли навек соловьиНа побегах замёрзших мелодий.И последние письма ЛюбвиК адресатам уже не доходят.

Здесь, как мамонты, стынут века.Здесь пурги и тоски бесконечность.А к окну подступает тайга.А за ней начинается вечность.

Говорят, Вы любили меня…

…Я душу сдал на комиссию.Оценщик седой и опытныйЕе оглядел придирчивоИ тихо пробормотал:— Душа, как душа… Не новая…Кой-где уже тронута молью…Не раз подвергалась чисткеНаивная ваша душа.Вы к ней относились неважно.Она была в переделках,Вот видите —— здесь царапины, а тут вы ее прожгли.Надо бы осторожней,Душа ведь огня боится,Всякие потрясения — это душе как смерть.Потом, скажу откровенно:Наша она, родимая…— Знаете, — он хихикнул, — такие сейчас не в моде.Напротив есть мастерская,Попробуйте, к ним зайдите,Может, еще удастся ее перелицевать…Сделайте покороче, более современной,Чтобы от ультра-модных было не отличить.Я честно-то сам не очень…нелепые эти фасоны,Но что поделаешь… нынче — хозяин не я, а спрос.А так…что вам дать за душу?Цена вас едва ль устроит,Ведь я же не Мефистофель,Я только товаровед…

Вовлекли нас в обычный порядок мирской,Где раба называют свободным…Ну, а этот период

вполне воровской

Называют они переходным.

Всё придумано ими довольно хитро:И умы, и таланты страну покидают.Юный Ойстрах теперь

в переходах метро

Паганини и Баха играет.

Всех нас ждёт не рассвет с Вифлеемской звездой,А детей ненавидящий Ирод.И на Пушкинской взорван подземный, людскойПереход….

Переходный период.

Душно… Парит…

От асфальта

Тянет гарью и смолой.Мост, как каменное сальто,Над застывшею рекой.

Сберегательная касса(вход сюда из-за угла).А за счастьем,

как за квасом,

Чья-то очередь прошла.

Дом осунувшийся прячетСо следами слез глаза.В переулке по-щенячьиЗавизжали тормоза.

Вдоль карниза — ржавый желоб.Встала туча над Москвой.…Умирает старый голубь,Серый голубь городской.

Мы уедем с тобой в голубые края,Где начало берут три печальных ручья,Три заветных ручья, три святые струны,Три прозрачных осколка невечной весны.Здесь ещё не убита асфальтом земля,Здесь ещё, как живые, вздыхают поля,Здесь в кустах не рояль, здесь в кустах — соловьи,Здесь у каждого зернышка песни свои.Оглянись, окунись в молодую листву,Позабудь хоть на миг деловую Москву…По садам, как дитё по складам, — ты прочтешьКрасоту плодородья земли. Ты поймешьНе природу любви, а природу-любовь,Ту, что с каждой весной возрождается вновь.Ты поймешь, словно юную песню без слов,Молодого апреля таинственный зов,Как из древних веков к нам шагнувшую ель,А под ней — деловых муравьев карусель;Ты поймешь, что богаче античных красотЭтот бедный, запущенный наш огород…

Но настанут дожди, и сады облетят,И придется опять возвращаться назадВ бесприродный пейзаж, в беспородный мотив,Где компьютерный голос и лжив, и фальшив.Электронные звуки нас давно отвлеклиОт романсов ромашек, от элегий земли.Нынче вроде грешно с нею быть заодно…Отвлеклись. Отреклись от природы давно.Да и жизнь у природы сегодня своя.А о нашей душе — только плач в три ручья.

Резкий ветер. Сухая метель.Снег на диво конкретный и колкий.Фонаря почерневшая ельНаземь света роняет осколки.

Больше древнего города нет.Словно Китеж, он в памяти тонет.Тихо гаснет его силуэтНа стандартном высотном фронтоне.

Только в сердце и нынче живутПодворотни, звучащие гулко, —Каменистый, сиротский приютТрубниковского переулка.

Все мне чудится голос родной.С каждым днем он становится ближе…Только знаю, что рядом со мной Глаз ревнивых твоих не увижу.

Я иду от себя вдалеке,Каждый раз подменяемый кем-то.Кто-то в самой любимой строкеЗа меня переставил акценты.

Понемногу уходят друзья,Все, с кем был я беспечным и нежным.Затерялась прописка мояВ прежнем шрифте и городе прежнем.

И когда продолжается путьПо большому, как праздник, проспекту,О, как хочется молча свернутьИ переулок, которого нету.

Чёрный парус над Волгою реет.Время новых монет и идей.Первым делом — убрать поскорееС глаз долой стариков и детей.

Повернувши на запад антенны,Скажут: времечко ваше ушло…Мы — индейцы. Мы — аборигены.Нам осталось всего ничего.

Дело близится к скорой развязке.Стала жизнь веселее и злей.Знаменитые русские сказкиСъел заморский злодей Бармалей.

Честность стала монетой разменной.Смерть добра. Кошелька торжество.Мы — индейцы. Мы — аборигены.Нам осталось всего ничего.

Запустенье славянского брега.Вся Европа — разверзнутый ад.Под разбойную музыку векаПравославные церкви бомбят.

Снова шляется горькое горе.На разбитых дорогах — разбой.И томятся холодные зориНад покинутой нами землей.

Дорогая страна расставанья!Мой навеки покинутый дом…Запоздалая нежность прощаньяПодступает к гортани комком.

Русь навеки уходит со сцены.Люди схожи с опавшей листвой.Мы — индейцы. Мы — аборигены.Нас осталось всего ничего.

Мы уже не взойдем из-под снега.Я — никто. Я — ничто. Я ничей.Не схватиться за поручни векаПроходимцев, убийц, палачей.

Смутной жутью отравлены гены.Божье предали мы Рождество.Мы — индейцы. Мы — аборигены.Нам осталось всего ничего.

На перроне горят фонари допоздна.Мчатся мимо экспрессы и ветер…Он весь вечер сидит и сидит у окна —Человек в станционном буфете.

Кто ему это место его указал?Есть ли где-нибудь братья и дети?Безымянный поселок. Пустынный вокзал.Человек в станционном буфете.

Нет портфеля в руках, чемодана у ног.Нет забот о плацкартном билете.Словно он преступил отчужденья порог,Человек в станционном буфете.

По программе «Орбита» идет детектив.Возле стойки измаялся «третий».Он бесстрастен и сух. И, как тень, молчалив,Человек в станционном буфете.

В закопчённую даль оглянуться нельзя.Нож ржавеет в холодной котлете.От табачного дыма слезятся глаза…Человек в станционном буфете.

Что он так напряжённо глядит сквозь туман?Может, словно Раскольников, жертву наметил?Он вполне адекватен. Он даже не пьян,Человек в станционном буфете.

Может, просто — куда он сейчас ни пойдет,Не окликнут его, не приветят…Так чего же, чего же, чего же он ждёт,Человек в станционном буфете?

Как он странно вписался в ночной полумрак.Жутковатое что-то в его силуэте.Чёрно-белый эскиз. Вопросительный знак.Человек в станционном буфете.

Опадает, как ясень, стих.Вышло время надежд моих.

Очень много сказать хотел,Ради песни на всё готов.Нет возможности. Есть предел.Мало верных людей и слов.

Что останется после нас?Чьё ученье и чей рассказ?

Разве выскажешь гром, грозу,Этот воздух, и тьму, и свет?Пел подснежник весну в лесу.Слов у нас этой песни нет.

Так безумно тебя любил,Что сказать не хватило сил.

Драгоценна твоя слеза.Что словесность в сравненье с ней?Не уста говорят — глаза,И мелодия слов сильней.

А потом… разве я герой?С детства в сердце жила боязнь,Что казалось строфе порой —Шли слова из стихов на казнь.

Уж такой был в душе накал,А не высказался — смолчал…

Но молчанье ещё не ложь.В интонации между строк,Друг заветный, лишь ты поймёшь,Что хотел сказать, да не смог.

Всем свой стих. И всему свой час.Вновь забвенья взойдёт трава.Но останутся после насНедосказанные слова…

Мы раны страны покрываем зелёнкой.«Убрать из эфира» — раздался приказ.И кто-то бежит размагничивать плёнку,А кто-то поставит свечку за нас…

Гнусавит на паперти правда-калека

Над пеплом сожжённых на площади нот.

И в праведный храм позабытого века

С чёрного хода дьявол войдет.

Вновь наша судьба, как изба, опустеет,И в ней сатанята пустятся в пляс.Лишь в свитках души православие тлеет,И кто-то поставит свечку за нас.

Антихристу выгодно наше смиренье.

Компьютер смикширует Господа глас.

Лишь дальнее многоголосое пенье

Звучит как божественный иконостас.

И всех нас сквозь общее сито просеют,И юный красавчик нас снова предаст.Но кто-то вспомянет Россию-Расею,Помолится и за неё и за нас.

Российская песня уходит в подполье.

На воле мерещатся стены тюрьмы.

И дети России истерзаны кровью,

А глобус продавлен подростками тьмы.

Лишь только наивное Богом хранимо.С вечностью в мире порушена связь.Всесильна измена. А верность незрима.Незримо поставят свечку за нас.

Нынче радостей немного.Больше подлостей и сраму.Правда, нынче, слава Богу,Восстанавливают храмы.

В сёлах и первопрестольной,Словно юные старушки,Возникают колокольни,И часовни, и церквушки.

Вмиг слиняли атеисты.Наверху — иные вкусы.И рисуют копиистыВместо Брежнева — Иисуса.

Вместо Маркса с «Капиталом» —Рождество и Пасху в массы.А в церквях стройматериалы —Сплошь синтетика с пластмассой…

Прислан к нам из-за кордонаПастырь, сделавший карьеру.Антирусские иконы.Синтетическая вера.

Храм в элитных эмпиреяхВозвели в мгновенье ока.Ну, а людям, что стареют,Всё ж без Бога одиноко…

Рядом выстроились банки.Нищета в церковной арке.К платной новенькой стоянкеПодъезжают иномарки…

Заказные злодеянья.У братвы всё шито-крыто.Из Священного Писанья«Не убий» давно забыто.

Травка каверзная тлеетВ дискотеках хулиганских,Где тинейджеры наглеютИ поют не по-христиански.

Трудно даже Бога радиОтличить мужчин от женщин.На всеобщем плац-парадеХрамов больше. Веры меньше.

А в деревне Божьи служкиМир подлунный покидают.Тропка к старенькой церквушкеЗарастает, зарастает…

Там была она, святая,Лишь одна на всю округу.Ноги босые сбивая,К церкви люди шли, как к другу.

Жили бедно и убого,Да боялись слова злого.Сколько было веры в Бога,Своего, не подкидного!

Паства выглядит усталоНа ступеньках новой эры.Храмов, правда, больше стало.Веры меньше. Веры… Веры…

Как писал молодой Шукшин:Власть решила сменить иконы…Был Господь, а стал — господин.Великанов сменили гномы.

Я теперь и себя виню:Как покорно мирился с ними,Кто придумал Афган, Чечню,Кто отнял у Отчизны имя.

Входит в храм он, как в личный дом.Верит: здесь он покой обрящет…Осеняет себя крестом,Со свечою стоит горящей.

Не погаснет угар-огоньНа земле до тех пор,

покуда

Мы с тобой не поймём,

что он

Нераскаявшийся Иуда.

Небиблейские времена.Нам святые уже не снятся.Перепутались именаНа земле, в небесах, и в святцах.

Тот, кто ищет в толпе Христа,Так хорош в либеральном гриме…А толпа, как и встарь, пестра.У Иуды — другое имя.

Стал он в этот последний годРеспектабельней и дородней.Он на площадь народ ведётИ… скрывается в подворотне.

Не блестит полковая медь.Офицеришка пьёт с чужими.Посылает ребят на смерть…У Иуды — другое имя.

Он на кафедру вуза влез.Он всю прошлую Русь отринет.Рядом крутится мелкий бес…У Иуды — другое имя.

И читаешь какой-то бред.Понимаешь: ты раб отныне.Новый век. Новый звук. Новый свет.У Иуды новое имя.

Были беды у нас, были боль и испуг…И такие случались напасти…Но в беде помогал твой единственный друг,Что товарищем слыл по несчастью.

Нынче слово «товарищ» у нас не в чести.И над искренней дружбой смеютсяПрофурсетки экранные.

Бог им прости…

Много видов у нас проституции.

Повсеместно приказано всем позабыть,Как мы жили, друзьям помогая.Нынче в моде другая, обманная прыть.Нынче жизнь у народа другая.

Что ни день — то гроза. Что ни час — то беда.Пребывание в страхе животном.Кто-то сверху кричит: «Господа! Господа!»Ну, а люди в испуге: «Кого там?»

Нету денег больших. Нету слуг у меня.Мясо редко бывает к обеду.По утрам на работу, эпоху кляня,В переполненном транспорте еду.

Пацаненок шипит на Героя Труда:«Старикашка, в помойке не ройся!»А по радио диктор вопит: «Господа!Покупайте „Вольво“ и „Роллс-Ройсы“!»

Торжествующий бред. Пир во время чумы.И держава распалась на части.И успехи скромны. И утехи срамны.Мы теперь — господа по несчастью.

Ты теряешь, родная, последние силы.Мы уже не спасем тебя. Не укрепим.Мы пришли попрощаться с тобою, Россия,С бледным небом твоим, с чёрным хлебом твоим.

Мы не будем стремиться к богатым соседям.Не прожить нам без ласки слезящихся глаз…Никуда не уйдем. Никуда не уедем.Ты сама потихоньку уходишь от нас.

Мы стоим пред тобой в современных одёжах, —Космонавты и братья мои во Христе.Ты была нашим предкам столпом и надёжей.В мире не было равных твоей широте.

Ты была, наша матерь, небогатой и честной.И не зря же ты в муках на свет родилаЗнаменитых царей и героев безвестных,И неслась в новый мир, закусив удила.

Так за что же тебе выпадали мученья?Зарубежный альков и щедрей и теплей…Очень страшно семье,

если нет продолженья.

У России почти не осталось детей…

Свиньи чавкают, в храм водрузивши корыто.И рыдают солдатки у афганской черты.Васильковое небо зарыто, закрытоЧёрным облаком смога, свинца, клеветы.

Так чего же мы ждем?

Для чего мы хлопочем?

И зачем по инерции смотрим вперед?Ты прислушайся:

мы пустотою грохочем.

Присмотрись:

вместо поезда вьюга идет.

…Вот мы все собрались на последней платформе.Осквернен наш язык… Уничтожен наш труд.Только там, под землею, останутся корни.Может быть, сквозь столетья они прорастут.

Как давно это, Господи, было!Сущий мир обустраивал Бог.И земля вокруг солнца кружила,Как вертящийся детский волчок.

В небе юное солнце игралоНа заре исторических дней.И лучами оно согревалоВсех питомцев игрушки своей.

С той поры по просторам ВселеннойСтолько бурь и тайфунов прошло!Только солнце и нощно, и денноОтдавало нам свет и тепло.

Сопрягались легенды и были.Люди знатных добились побед.И о лучших из нас говорили:Дети Солнца. Несущие свет.

Солнце — это прекрасно и ясно.Солнце — это любовь и судьба.Разве солнышком ясным напрасноНазывал я, родная, тебя?

Только что же случилось с землёю?Где себя потеряла земля?Дети Солнца сегодня — изгои.Дети тьмы на земле — у руля.

Всё старается мир искорёжитьЗла и злата кривая рука.Всё старается жизнь уничтожить,Да не может, не может пока.

Но уже накопилась усталость.Бога мы не снимаем с креста…Только чёрные дыры осталисьДа зияющая пустота.

Все святые молитвы нарушив,Сами стали мессиями бед:Убиваем в младенческих душахУбывающий солнечный свет.

Сердце Солнца уже отболело.Солнце в чёрную тучу ушло.Видно, Солнцу уже надоелоНа людей своё тратить тепло.

Роднее родных нас нужда воспитала.Нас школа Беда не гнушалась учить.Нам в детстве тепла и еды не хватало,А что о другом говорить…

Но всё ж разгорались сырые поленья,И, бледная, но наступала весна.Я помню твой смех на большой переменеИ майские ночи без сна.

Орешник, обрызганный солнечной пылью…На соснах промерзших вскипает смола…Как всё это в давние дни полюбили!

И нынче мы те же, какими и были…Ты это сумела, смогла.

Как прежде, волнуют цветение липыИ струйки дождя на вагонном стекле,Огня беспокойные алые всхлипыИ тихие блёстки в золе.

И в мантии тины смешной головастик.Капель. Под окном воробьиная рать.Всё это и  было,  и  есть наше счастье,А новое глупо искать.

Хоть звали и нас поднебесные дали,Манил океанов жемчужный прибой,Всю жизнь мы земное тепло собирали.Мы очень богаты с тобой.

Сквозь тёплые сумерки талого снегаСтруится чуть тлеющих почек настой…Ты ивою тонкой в зелёных побегахСтоишь над живою водой…

«А теперь у них свет отключите!»-Элегантный изрек сумасброд.И в районную школу учительС керосиновой лампой идёт…

И учителю вдруг показалось,Что не только село Коурак, —Вся Россия без света осталась,Вся страна погрузилась во мрак.

У губителей нашей ДержавыСтолько было постыдных побед!Но подвижников тоже немало.Без подвижников родины нет.

В эти годы великих печалейИ во тьме наш народ не забыл,Что подвижники землю спасали,Что Спаситель Учителем был…

Нынче в жизни — пора листопада.Но в глуши переулков кривыхЭта лампа горит, как лампада,Перед Образом знаний святых…

Новый имидж предписан нам.Соловьи приумолкли курские.Иностранщина. Хлам реклам.А когда-то здесь жили русские…

Жили люди миром одним.Сострадали больным и немощным.По проулкам своим глухимБезбоязненно шли ко Всенощной.

Знали заповеди ХристаЛюди — дети царя Небесного…Да разверзлась вдруг чистота,Да покрылися души плесенью.

Революции… Шквал речей.Шел семнадцатый… Шло и далее…Раньше грабили богачей,А теперь бедняков ограбили.

Вся Россия превращенаТо ли в гетто, то ль в муть зулусскую.Чья сегодня ЭТА страна?Отозваться боятся русские…

Боссам нынешним нет преградНа разбойном, на щучьем нересте.Позабыв о грехе, стоятСо свечами во храме нехристи.

Погибает страна от ран.Эмигрировать стало проще нам.И пропах голубой экранПоножовщиной и ежовщиной.

Хором песни уж не поём.Друг на друга своих науськали.Подозрительностью живем…А как доверчивы были русские!

Потеряли мы нрав и стыд.Не залечим такие раны мы.Вождь по имени ГеноцидПравит подданными славянами.

И под крики: Не знать! Не сметь! —Мы родную сменили ауру.Остается одно:

терпеть

И покорно смотреть «Санта Барбару».

Зловещий призрак снова бродит.Восходит ржавая трава.И снова жизнью верховодитИван, не помнящий родства.

Но мы спасаем наши души,Спасаем рвущуюся нить.Возможно здание разрушить,Но души — не разъединить…

Ах, пока гром не грянет,Мы не придём в себя.Мы, чёрт возьми, на грани, —Так вспомним, что мы славяне,

Славяне — это судьба!

Нас нельзя победить. Можно только предать.Да и то, если местный отыщется тать.Мы сильнее других, процветающих стран.Против нас есть одно лишь орудье — обман.И тихонько сказал притаившийся тать:«Наше время пришло. Время Русь разрушать.»Потирая ручонки, изрёк Главный Вор:«Мне поддержка нужна и „добро“ на разор.Мне из адского Штата звонил сатанаИ сказал, что Россия обречена.И теперь я без прежнего страха берусьВ одночасье разрушить Великую Русь.Ту страну, что цари собирали века,Разгромлю,

раздроблю

и продам с молотка!»

…Было всё, как всегда. Только бросили петь.Только небо над родиной стало темнеть.Ну, а мы… благодушно смотрели на мир.Не заметили мы, как ворвался в эфирЭтот голос, приставленный к горлу с ножомС фонограммы, записанной за рубежом:

«Ах, любо, братцы, любо в мышленье новом жить!

Чего б еще разрушить, кого б ещё прибить?

Заводы я разрушу. Разрушу и НИИ.

Науку оглоушу. Не возникай, ни-ни!

Как девок на экране, раздену я страну.

Затею я нелепую, доходную войну.

В рекламе — показуха. А в душах — пустота.

Распнём теперь по новой мы вашего Христа.»

Ах, доверчивый мой, непутёвый народ!Он заразу не сразу, не сразу поймёт…Собираются с силами люди с трудом.Ждут, покуда не грянет над избами гром.Лёд ломает река. Ощетинился бор.Начинает весна свой бурлящий собор.И пускай на подъём он неспешен, нескор,Но сойдётся Великий Российский собор.

Дай мне руку, мой брат, партизан-белорус!Сбросим с плеч недоверия тягостный груз…Наша мощь не в богатстве, а в братстве людей,В братстве песен, стихов, и молитв, и церквей.Нам славянскую веру и речь возрождать,Из обломков страны — вновь Союз собирать.Пусть не сразу, не вдруг, но развеется мгла,И проснутся Всесильные Колокола.Сквозь туманы и снег воссияет окрест,Позовёт к единенью Страдальческий Крест…

Из руин мы поднимем порушенный дом.Из руин, как цари, снова Русь соберём!

А было живое слово... А было простое дело... Когда же душа сгорела? Куда же ушла основа?

Ведь так начиналось славно! Казалось, что не убудет... Писалось о самом главном, о самых любимых людях.

Беда, коли нет закалки. Изменчивый ветер дунул. Порой по чужой заявке я сочинял и думал.

Податлив, как глина в слякоть, и в бога и в чёрта верил. Хотелось уйти, заплакать, да он же стальной - конвейер!

Бог мой! Перед кем выплясывал! Останется боль, разлука да эти слова Некрасова насчёт неверного звука...

Заповедный напев, заповедная даль. Свет хрустальной зари, свет, над миром встающий. Мне понятна твоя вековая печаль, Беловежская пуща, Беловежская пуща.

Здесь забытый давно наш родительский кров, И, услышав порой голос предков зовущий, Серой птицей лесной из далёких веков Я к тебе прилетаю, Беловежская пуща.

Многолетних дубов величавая стать. Остров - ландыш, в тени чей-то клад стерегущий... Дети зубров твоих не хотят вымирать, Беловежская пуща, Беловежская пуща.

Неприметной тропой пробираюсь к ручью, Где трава высока, там где заросли гуще. Как олени с колен, пью святую твою Родниковую правду, Беловежская пуща.

У высоких берёз своё сердце согрев, Унесу я с собой, в утешенье живущим, Твой заветный напев, чудотворный напев, Беловежская пуща, Беловежская пуща.

Были годы кочевья. Были годы-походы, и младенец с рожденья качался в седле... Мы сегодня успешно покоряем природу, побеждая её постепенно в себе. Нас тома диссертаций и растят и сутулят, формул вязь не под силу расплести без очков... Наши гордые кони - конторские стулья, трудно вырваться нам из бумажных оков. Понимаем мы сами, что от статики вянем, только вместо прогулок у экранов не спим в эти буйные ночи фигурных катаний и на нас, на несбывшихся, с болью глядим...

В море песен - злые мили. Компромиссов вечных нить. Ах, вчера опять звонили, просят строчку изменить.

Вам, мол, это - пара плюнуть, - строчку пересочинить... Что же делать? Что придумать? Изменить? Не изменить?

Часто я похож на прочих. Но она своя - своя! В этой строчке, как в сорочке, может быть, родился я.

Соглашался много раз. Чем закончится сейчас? Просят строчку заменить. Проще душу заменить.

Не шелохнётся, не дрогнет калитка, Тают следы на ином берегу... Линия жизни – пунктирная нитка, Ветка рябины на белом снегу.

Ах, не одни мы судьбу проглядели. Кружит над церковью белая мгла... Ах, не напрасно так плачут метели – Я твоей песней когда-то была.

И у огня мне теперь не согреться, Зимнею полночью глаз не сомкну. Вот и трепещет усталое сердце Веткой рябины на белом снегу.

Не шелохнётся, не дрогнет калитка, Тают следы на ином берегу... Горькая, горькая чья-то улыбка – Ветка рябины на белом снегу. Это судьбы нашей горькой улыбка – Ветка рябины на белом снегу.

Ты уехала в знойные степи, Я ушёл на разведку в тайгу. Над тобою лишь солнце палящее светит, Надо мною лишь кедры в снегу.

А путь и далёк, и долог, И нельзя повернуть назад. Держись, геолог, крепись, геолог, Ты ветра и солнца брат!

На прощанье небес синевою, Чистотою студёной воды, Голубою заветной Полярной звездою Поклялись в нашей верности мы.

Лучше друга нигде не найду я, Мы геологи оба с тобой, Мы умеем и в жизни руду дорогую Отличать от породы пустой.

Я в суровом походе спокоен, Ты со мной в каждой песне моей. Закалённая ветром, и стужей, и зноем, Только крепче любовь и сильней!

А путь и далёк, и долог, И нельзя повернуть назад. Держись, геолог, крепись, геолог, Ты ветра и солнца брат!

Главное, ребята, сердцем не стареть, Песню, что придумали, до конца допеть. В дальний путь собрались мы, А в этот край таёжный Только самолётом можно долететь.

А ты улетающий вдаль самолёт В сердце своём сбереги! Под крылом самолёта о чём-то поёт Зелёное море тайги.

Лётчик над тайгою точный курс найдёт, Прямо на поляну посадит самолёт, Выйдет в незнакомый мир, Ступая по-хозяйски, В общем-то зелёный, молодой народ.

Там веками ветры да снега мели, Там совсем недавно геологи прошли. Будем жить в посёлке мы Пока что небогатом, Чтобы все богатства взять из-под земли.

Мчатся самолёты выше облаков, Мчатся, чуть похожие на больших орлов, Мчатся над тобой они, А знаешь, дорогая, Лёту к нам в Таёжный - несколько часов.

А ты улетающий вдаль самолёт В сердце своём сбереги! Под крылом самолёта о чём-то поёт Зелёное море тайги.

Над спортивной ареной капризное солнце, И удача не каждому будет светить. Вы на бой провожаете Ваших питомцев, - Этот взгляд никогда мы не сможем забыть.

Да разве сердце позабудет Того, кто хочет нам добра, Того, кто нас выводит в люди, Кто нас выводит в мастера.

В этом зале Вы нам не читали морали, Просто место нам всем в Вашем сердце нашлось, Просто в Ваших глазах мы порою читали И улыбку, и гнев, и безвыходность слёз.

Всё отдав до конца, трудный день отработав, Вы о завтрашнем дне начинали мечтать. Вы – конструктор побед, Королёв наших взлётов. Мы Вам верим, и, значит, должны побеждать!

Мы уйдём, чемпионы и просто спортсмены. Вам с другими придётся с нуля начинать. Вы таланту и мужеству знаете цену. Пусть другие научатся Вас понимать.

Да разве сердце позабудет Того, кто хочет нам добра, Того, кто нас выводит в люди, Кто нас выводит в мастера.

Я спросил у пловчихи Насти: - Как, малышка, тебе живётся? - Понимаешь, старик, - несчастье, не плывётся мне, не плывётся...

Раньше с ходу рекорд давала, да не знала, что быть беде... Я летала в воде, бывало... Я плыла как рыба в воде...

А теперь... То ли стала старше (как-никак, девятнадцать лет) - на дорожке бассейна страшно, нет ни лёгкости, ни побед.

Всю дистанцию - как чумная. Финиширую - как придётся. Что со мною - сама не знаю, не плывётся мне, не плывётся.

...Я гляжу на неё, на Настю, а она - как луна в ненастье. А бывало - плыла с улыбкой. А была золотою рыбкой. И беспечна, и неранима. А заботы... те плыли мимо.

- Так бывает, малыш, со всеми - нас в людей превращает Время.

Мы становимся злей и строже, нас людская любовь корёжит. И уходит былая лёгкость, не плывётся нам, не плывётся.

Не для нас голубые блёстки и феерии водяные. Ветер нашей стихии - жёсткий. Мы реальные. Мы земные.

Воздух в лёгких не лёгок - труден. Свет реальности больно жжётся, оттого и твердим мы, люди: «Не плывётся нам, не плывётся...»

На трибунах становится тише, Тает быстрое время чудес. До свиданья, наш ласковый Миша, Возвращайся в свой сказочный лес.

Не грусти, улыбнись на прощанье, Вспоминай эти дни, вспоминай, Пожелай исполненья желаний, Новой встречи нам всем пожелай.

Расстаются друзья. Остаётся в сердце нежность. Будем песню беречь. До свиданья, до новых встреч!

Пожелаем друг другу успеха, И добра, и любви без конца. Олимпийское звонкое эхо Остаётся в стихах и в сердцах.

До свиданья, Москва, до свиданья! Олимпийская сказка, прощай! Пожелай исполненья желаний, Новой встречи друзьям пожелай.

Расстаются друзья. Остаётся в сердце нежность. Будем песню беречь. До свиданья, до новых встреч!

На экране - заграничная любовь. Пальмы. Женщины в цветастом оперенье. И мужчины с респектабельностью львов элегантно совершают преступленья.

Всех красавчик парфюмерный победит. Будут пляжи, «мерседесы» и облавы. В ритмах музыки - восточный колорит, и она до неприличия слащава... На сеансе самом позднем - благодать: кто целуется в глуши большого зала, кто пытается актрисе подпевать, кто зевает откровенно и устало.

Рядом с выходом из зала - туалет. Две девчонки по четырнадцати лет грабят женщину. Наплёвано в углу. Пахнет хлоркой. Раздевают на полу. Их добыча: из вельвета пальтецо. Шарфик. Сумочка. Да с камушком кольцо. Ну а в сумке кроме книжки записной пара трёшниц да единый проездной.

На суде звучат гуманные слова, - безотцовщина, в семье недоглядели... Адвокат (седая женщина) права: исключительности фактор в этом деле. Аргумент защиты взвешивает суд. И девчонок, нет, не то чтобы прощают - доучиться им в колонии дадут. Нынче хор они тюремный посещают. Только, может, эта мягкость развращает, ибо вскорости избили старика пацаны почти у школьного порога. Даже шапку не украли (на фига?) - отлупили просто так, за-ради бога...

Это было не с тобою. Не со мной. Неужели лишь поэтому привычно укрываться, как за каменной стеной, за сомнительным словечком «нетипично»? Не заметим. Отмахнёмся. Промолчим. А молчанье, как и прежде, знак согласья. У жестокости есть множество причин. Безразличье - тоже форма соучастья. Где впервые я отвёл трусливый взгляд? Как стихи мои утратили сердечность? В фильмах гангстерские выстрелы гремят. Человечеству грозит бесчеловечность.

Две преступницы, две грешницы ведут нас, безгрешных, на скамью для подсудимых... Их глаза пустые спать мне не дают. Страшно мне от их сердец неуязвимых. Неотступно, как возмездие грядёт и над ними - и над нами - «Суд идёт!».

Жизнь - открытая рана. Сердце душит испуг. Умер рано и странно мой единственный друг.

Гробовое молчанье, приоткрытая дверь. Это зал ожиданья невозвратных потерь.

Там и рвётся, где тонко. Дрогнет чаша весов - обрывается плёнка дорогих голосов.

Замирает улыбка, исчезают следы. Так коварна и зыбка почва нашей судьбы.

Я сказать не умею, но приметил не раз: стало в мире темнее от погаснувших глаз.

Словно пулей подкошены безо всякой вины... Говорят, что хорошие больше небу нужны.

Оглянись, незнакомый прохожий, Мне твой взгляд неподкупный знаком. Может, я это, только моложе, - Не всегда мы себя узнаём.

Ничто на Земле не проходит бесследно. И юность ушедшая всё же бессмертна. Как молоды мы были, Как молоды мы были, Как искренне любили, Как верили в себя!

Нас тогда без усмешек встречали Все цветы на дорогах Земли. Мы друзей за ошибки прощали, Лишь измены простить не могли.

Первый тайм мы уже отыграли И одно лишь сумели понять: Чтоб тебя на земле не теряли, Постарайся себя не терять!

В небесах отгорели зарницы, И в сердцах утихает гроза. Не забыть нам любимые лица. Не забыть нам родные глаза.

Ничто на Земле не проходит бесследно. И юность ушедшая всё же бессмертна. Как молоды мы были, Как молоды мы были, Как искренне любили, Как верили в себя!

С тобою мы объехали полсвета, Но каждый раз тянуло нас домой. Поставь мою любимую кассету, Давай передохнём перед игрой.

Тебе судьбу мою вершить, Тебе одной меня судить, Команда молодости нашей, Команда, без которой мне не жить.

Трава на стадионах зеленеет, А мудрость, словно осень, настаёт. Друг к другу мы становимся нежнее, Когда борьба всё яростней идёт.

Со спортом мы расстанемся не скоро, Но время не унять и не сдержать. Придут честолюбивые дублёры, - Дай Бог им лучше нашего сыграть!

На верность проверяются таланты. Нам есть за что судьбу благодарить: Мы преданы единственной команде, Команде, без которой нам не жить.

Тебе судьбу мою вершить, Тебе одной меня судить, Команда молодости нашей, Команда, без которой мне не жить.

Ты - моя мелодия, Я - твой преданный Орфей. Дни, что нами пройдены, Помнят свет нежности твоей.

Всё, как дым, растаяло. Голос твой теряется вдали. Что тебя заставило Забыть мелодию любви?

Ты - моё сомнение, Тайна долгого пути. Сквозь дожди осенние Слышу я горькое «прости».

Зорь прощальных зарево. Голос твой теряется вдали. Что тебя заставило Предать мелодию любви?

Ты - моё призвание, Песня, ставшая судьбой. Боль забвенья раннего Знал Орфей, преданный тобой.

Стань моей Вселенною, Смолкнувшие струны оживи! Сердцу вдохновенному Верни мелодию любви!

Много знали мы бед и слёз. Много горьких обид сносили... Островок голубых берёз. Детский дом в глубине России.

Будто в детство своё пришёл. Как живёт малолетство звонко! Кто гоняет с дружком в футбол, кто приплясывает с пинг-понгом...

Малыши возле ног снуют. Так и кажется - всё, как дома. На окошках цветы. Уют. Мишки, зайцы из поролона...

Чисто в спаленках у ребят и тепло. А на сердце - камень: на меня малыши глядят перепуганными зверьками.

Свет надежды в глазах горит. Кто-то, робко подкравшись сзади, как мышонок, сопит, сопит, незнакомцу, мне руку гладит...

Нет в детдоме вакантных мест, и другие - детьми забиты. А войны столько лет уж нет, нет отцов, на войне убитых...

Болевые плевки земли, легкомысленные зачатья... Ксюшку в 5.45 нашли у киоска «Союзпечати».

Чей-то взгляд поутру привлёк посторонний предмет под вязом... Подошёл, поглядел - кулёк лентой розовой перевязан...

Отнести дитё... Но куда? Звать свидетелей - так-то лучше. Участковый вздохнул: «Беда... Это, братцы, не первый случай...»

Так вот девочка и росла в мире ясных сиротских истин. Всё ждала-ждала, всё ждала... Не дождалась ни встреч, ни писем.

Только весь этот долгий срок под подушкой своей хранила нежный розовый лоскуток, тот, что нянечка ей вручила...

Будет знать, даже став большой, что в стране нашей самой-самой есть хороший народ чужой да щемящее слово «мама».

Ксюша, детынька, неспроста стали души у нас печальней. Может, это твоя беда стала нашей бедой глобальной...

Может, мы говорим не зря, что уходят из жизни сказки, - не осталась ли вся земля без родительской мудрой ласки?

Вот я тоже глаза отвёл... Кто-то свет исцеленья застит... Мир играет в войну, в футбол. Эти дети играют в счастье.

Тебя мне не понять и не принять. И наша связка - чистая проформа. Мы поругались вечером опять, а завтра мы опять играем в сборной.

В команде стало неуютно нам. В отличие от лет первоначальных сидим теперь всё больше по углам, всё чаще - молчаливы и печальны.

А сколько было пота и труда! Откуда ж рядом выросли тупицы? Но тренер бодр: «Сойдёмся, господа! Для общей славы надо потрудиться!»

Шестой по счёту этот - у руля, на памяти у старожилов сборной. Он жаждет славы. И начнёт с нуля. И будет счёт не по игре позорный.

Ещё о нас легенды говорят, что были мы в борьбе неудержимы. Теперь вовсю психологи следят, чтоб мы не уклонялись от режима,

не уклонялись от привычных схем, чтоб тайно не мечтали о реформах... Один-единый стимулятор всем предписан докторами в нашей сборной.

Мы в век универсальности живём в футбольном общежитии. Но всё же, куда мне деться со своим финтом, своим - коронным, дерзким, непохожим?

Ещё такой продлится произвол и будут сплошь - прилизанные лица. А выбрали бы в жизни не футбол, почти что каждый мог бы отличиться.

И снова травма старая зудит. Недели две урвать бы на леченье. Но календарь не по науке сбит. А в прессе вновь - призыв к омоложенью...

На вымокших футболках - номера. А имена остались для проформы. Что наша жизнь? Действительно, игра. Хотя неважно мы играем в сборной.

У нас какой-то появился страх. Идеи прежней нет у нападенья. Есть в наших внешне сомкнутых рядах вполне конкретный привкус отчужденья.

А каждый может быть неукротим! А в среду снова тяжкий матч повторный... Мы друг на друга даже не глядим, но завтра вместе мы играем в сборной.

Светит незнакомая звезда. Снова мы оторваны от дома. Снова между нами города, Взлётные огни аэродромов. Здесь у нас туманы и дожди. Здесь у нас холодные рассветы. Здесь на неизведанном пути Ждут замысловатые сюжеты.

Надежда – мой компас земной, А удача – награда за смелость. А песни - довольно одной, Чтоб только о доме в ней пелось.

Ты поверь, что здесь, издалека, Многое теряется из виду: Тают грозовые облака, Кажутся нелепыми обиды. Надо только выучиться ждать, Надо быть спокойным и упрямым, Чтоб порой от жизни получать Радости скупые телеграммы.

И забыть по-прежнему нельзя Всё, что мы когда-то не допели, Милые усталые глаза, Синие московские метели. Снова между нами города. Жизнь нас разлучает, как и прежде. В небе незнакомая звезда Светит, словно памятник надежде.

Надежда – мой компас земной, А удача – награда за смелость. А песни - довольно одной, Чтоб только о доме в ней пелось.

Нас всех манила высота. Дерзайте, юные, дерзайте! Но, боже мой, хоть иногда велосипед изобретайте!

И мчась за славой на рысях, врываясь гоголем в столицы, не бойтесь попадать впросак и в дверь открытую ломиться.

Не бойтесь получить отказ. Фундамент прочности - в провале. Америку и ту не раз, как говорится, открывали.

Пускай сперва не повезёт, пускай вас кто-то не воспримет. Расчёт, как верный вертолёт, вас всё равно наверх поднимет.

Всё выверено... Пот со лба... Прицела точность оптимальна... Но эрудиция слепа, когда наивность гениальна.

Нас нарочно разводят, как разводят мосты, - с человеком, с которым был недавно на «ты», с тихой радостью встреч и с печалью утрат, с тем, что правдой казалось лишь месяц назад.

И смеяться и плакать сподручней двоим, а со мной совладать будет легче с одним. И, подкравшись тихонечко из темноты, нас нарочно разводят, как разводят мосты.

По перилам осклизлые цепи скользят, и опоры беспомощно в небе висят... С грузом злобы в утробе плывут корабли... Если б были мы вместе, они б не прошли.

Только каждый один, как начало начал, и ознобно чугунным плечам по ночам.

Не любил тебя. Глуп был, молод. Взял гордыню себе в друзья. Помню я напускной свой холод, голубые твои глаза.

Вспоминаю письмо-прощанье, где слова все взахлёб-скорей... Словно птица билась в отчаянье у закрытых моих дверей.

Упоенье красивой ролью! Как теперь нам самим смешны в серых ватничках Чайльд-Гарольды - пацаны трудных лет войны.

Были после и зной и стужи, восхождение, перевал... Кто твоим оказался мужем - недосуг было - не узнал.

Перестал обжигать и мучить нервный ток твоего письма. Был балованный. Был везучий. Оглянулся - уже зима.

Мимо я не прошёл, а прожил. Поубавилось в сердце сил. Отчего ж ты теперь дороже всех, кого я потом любил?

Мало, мало я сердце слушал. Жил поверхностно. Шёл скользя. А из детства глядят мне в душу голубые от слёз глаза...

Не утешай, что жизнь ещё продлится, что далеко до сумрачных снегов, что к нам с тобою возвратятся птицы из юношеских солнечных стихов.

Не говори, что мы ещё поспорим. Не утешай, что вдохновенья час ещё не пробил. Светоносным зорям будить не нас, ласкать уже не нас...

Пришла зима негаданно-нежданно. Пред правдой беспокойной не греши. Страшнее, чем белила и румяна, наивная косметика души.

Вечер нахмурился. Дождик сечёт по карнизам. Ветра зигзаги да луж бесноватые блюдца. Я, словно пулями, острою болью пронизан, если б навылет... Все пули в душе остаются.

Город измучен. Ты входишь и вместо улыбки мне предъявляешь слезинки своих рекламаций. Мы понимаем, как наши симпатии зыбки. Сердце устало усталости сопротивляться.

Черствость незыблема. Горя поток нескончаем. А между тем даже радость любви быстротечна. Что же мы, люди, друг друга опять обижаем? Жизнь коротка. Даже сильное сердце не вечно.

Да. Мы фанаты. Подвижники. Первопроходцы. Как орхидею, мы рациональность лелеем. Рыбой об лёд наше сердце предельное бьётся. Ах, почему мы его защитить не умеем?

Жизненный путь, словно зимнее утро, недолог. Сердце от окриков и от угроз замирает. Лишь справедливость - единственный наш кардиолог - всем принести исцеление не успевает.

Нет, ничего ни к кому на земле не вернётся. Жми, мой трамвайчик. Тянись к остановке конечной. Кто-то сквозь стёкла, сквозь слёзы тебе улыбнётся. Жизнь коротка. И любимое сердце не вечно.

Опадает, как ясень, стих. Вышло время надежд моих.

Очень много сказать хотел, ради песни на всё готов. Нет возможности. Есть предел. Мало верных людей и слов.

Что останется после нас? Чьё ученье и чей рассказ?

Разве выскажешь гром, грозу, этот воздух, и тьму, и свет? Пел подснежник весну в лесу. Слов у нас этой песни нет.

Так безумно тебя любил, что сказать не хватило сил.

Драгоценна твоя слеза. Что словесность в сравненье с ней? Не уста говорят - глаза, и мелодия слов сильней.

А потом... разве я герой? С детства в сердце жила боязнь, что казалось строфе порой - шли слова из стихов на казнь.

Уж такой был в душе накал, а не высказался - смолчал...

Но молчанье ещё не ложь. В интонации между строк, друг заветный, лишь ты поймёшь, что хотел сказать, да не смог.

Всем свой стих. И всему свой час. Вновь забвенья взойдёт трава. Но останутся после нас недосказанные слова...

Вот пришло письмо издалека, Где живут богато и свободно. Пусть судьба страны моей горька, - Остаюсь с обманутым народом. Пусть судьба печальна и горька.

Мы – изгои в собственной стране, Не поймём, кто мы, откуда родом. Друг далёкий, вспомни обо мне – Остаюсь с обманутым народом. Друг далёкий, вспомни обо мне.

Слышен звон чужих монастырей: Снова мы себя переиначим. На обломках Родины моей Вместе соберёмся и поплачем, На обломках Родины моей.

Мы ещё от жизни не ушли, Цвет берёз не весь ещё распродан, И вернутся снова журавли – Остаюсь с обманутым народом. И вернутся снова журавли.

Не зови в дорогу, не зови. Верой мы сильны, а не исходом. Не моли о счастье и любви – Остаюсь с обманутым народом. Не зови в дорогу, не зови.

Чужой напев, как пилигрим, стучится в души людям. А мы с тобой назло другим свою пластинку крутим.

Звучит в эфире «Бони М» так солнечно и мило. В колонках стереосистем магическая сила.

Я слушал сам в кругу друзей все модные новинки. И всё же сердцу нет родней той старенькой пластинки,

что я мальчишкой приобрёл и не признался маме... В те дни освобождён Орёл был нашими войсками.

Ещё повсюду шла война. Царил хаос на рынке. Буханка хлебушка - цена той маленькой пластинки.

Ах, эта песня про бойца, любимая фронтами... И голос хриплый у певца, как стиснутый бинтами.

Я помню дома костыли, шинель и шапку деда. Пластинку вдовы завели и пили за победу.

Наверно, бог один даёт патенты на бессмертье, а песню бережёт народ, хранит её столетья.

Она не может умереть, погибнуть без возврата, когда в самой в ней жизнь и смерть и что ни вздох - то правда.

Уж как её ты ни крути, всё наше в этой песне: свои печали и дожди, своей земли болезни.

Она не только в грозный бой бойцов страны водила, но в жизни быть самим собой меня она учила.

Она твердила мне: живи без грома барабанов, она страдала от любви и врачевала раны.

И мы верны своей судьбе, другими уж не будем. И пусть - порой во вред себе - свою пластинку крутим.

Я верю, что побеждены, уйдут в отставку войны. Но песни этой будем мы во все века достойны.

И в судный день на зов трубы мотив её воскреснет. И нету жизни без судьбы. И без судьбы нет песни.

Песня-печаль. Дальняя даль. Лица людей простые. Вера моя, совесть моя, Песня моя – Россия. Время даёт горестный бал В Зимнем дворце тоски. Я прохожу в мраморный зал Белой твоей пурги.

Русский вальс – трепетный круг солнца и вьюг. Милый друг, вот и прошли годы разлук. Милый друг, вот и пришли годы любви. Русский вальс, нашу любовь благослови!

Жизнь моя – Русь. Горе и грусть. Звёзды твои седые. Издалека я возвращусь Песней твоей, Россия. Всё позабыв и не скорбя, Можно прожить вдали. Но без тебя, но без тебя Нет у меня любви.

Вешних лугов, Праведных слов Буду беречь ростки я. Вера моя, удаль моя, Песня моя – Россия. Время даёт горестный бал В Зимнем дворце тоски. Я прохожу в мраморный зал Белой твоей пурги.

Русский вальс – трепетный круг солнца и вьюг. Милый друг, вот и прошли годы разлук. Милый друг, вот и пришли годы любви. Русский вальс, нашу любовь благослови!

- Ты прости меня, Джек. Я сегодня не выйду из дома. Гололёд. И скользит на ступеньках проклятый костыль. Ты иди, погуляй. Да смотри, на дорогах знакомых чтоб тебя не нагнал зазевавшийся автомобиль.

Возвращайся скорей. В переулке здесь бродят несчастья. Мы остались одни на такой многолюдной земле. Мы остались одни. К сожаленью, встречаешь не часто продолженье души даже в самой надёжной семье.

Хорошо, что порой к нам с тобой забегает соседка. Нынче всё - и забота и даже любовь - на ходу... Нам оставлены щи. Пировать нам приходится редко. Возвращайся скорей. Я пока подогрею еду.

Мы неплохо живём. Да ведь нам-то и надо немного. Мне хватает вполне пенсионных доходов моих... А с едой мы с тобой можем жить на широкую ногу. Мы могли б прокормить (и неплохо!) двоих и троих.

Было б только кого... Никого у нас нет, к сожаленью... Мы остались одни на такой многолюдной земле. Мы остались одни. Но какие прекрасные тени посещают меня в театральной полуночной мгле!

Ты их чуешь. Во тьме ты всегда различаешь походку. Ты виляешь хвостом, слыша отзвук растаявших слов... Ты ласкаешься к прошлому. Ты вздыхаешь спокойно и кротко, ощущая, как я, давний запах духов и цветов.

А когда зазвучит... (Как ты можешь такое подслушать?) А когда зазвучит двух сердец замирающий стон, ты тихонько скулишь, ты скулишь, разрывая мне душу, и покажется мне, что я молод... силён... и влюблён...

Как ты чуешь печаль! Как ты чуешь грехи и страданья! Ты наполниться смог всей моею прошедшей судьбой. Если б ценность людей измерялась по воспоминаньям, мы значительней всех на планете бы стали с тобой!

Вот уж час на часах... Что же ты не приходишь с прогулки? Отчего стало трудно дышать и темно, как в ночи? Боже мой, что за скрип тормозов в переулке? Не случилось ли что? Не случи...

Хлеб из затхлой муки, пополам с отрубями, Помним в горькие годы ясней, чем себя мы. Хлеб везли на подводе. Стыл мороз за прилавком. Мы по карточкам хлеб забирали на завтра. Ах какой он был мягкий, какой был хороший! Я ни разу не помню, чтоб хлеб был засохший... Отчего ж он вкусней, чем сегодняшний пряник, Хлеб из затхлой муки, пополам с отрубями?

Может быть, оттого, что, прощаясь, солдаты Хлеб из двери теплушки раздавали ребятам. Были равными все мы тогда перед хлебом, Перед злым, почерневшим от «Юнкерсов» небом, Пред воспетой и рухнувшей вдруг обороной. Перед жёлтенькой, первой в семье похоронной, Перед криком «ура», и блокадною болью, Перед пленом и смертью, перед кровью и солью. Хлеб из затхлой муки, пополам с отрубями, И солдаты, и маршалы вместе рубали. Ели, будто молясь, доедали до крошки. Всю войну я не помню даже корки засохшей.

...За витриною хлеб вызывающе свежий. Что ж так хочется крикнуть: «Мы всё те же! Всё те же!»? Белой булки кусок кем-то под ноги брошен. Всю войну я не помню даже крошки засохшей... Мы остались в живых. Стала легче дорога. Мы черствеем, как хлеб, которого много.

Хоть прошло довольно много лет с минувшей той войны, славе мёртвых - слава богу - мы по-прежнему верны.

Ну а если через годы, чудом, правда, но живой, он, единственный из взвода, после всех пришёл домой?

Через много лет вернулся, рядовой из рядовых, что со смертью разминулся на дорогах фронтовых...

Мы живущих привечаем. Как у нас заведено, с Днём Победы поздравляем, сердцем чествуем их, но...

Он-то принял столько боли на немыслимом пути, что иным и малой доли не пришлось перенести.

...Автоматы смотрят тупо. И в ночи прощальный крик. И очнулся среди трупов, средь товарищей своих.

Дрожью сердца не унизил, но изведал столько бед, что бывает в этой жизни раз один за сотню лет,

что теперь - под мирной крышей - снятся до сих пор бои, что всё плачет, как услышит: «Не тревожьте, соловьи!»

Он на болести не ропщет. Он не зря со всех сторон снисходительностью общей, как забором, обнесён.

И в метро ему прощали, что маршрут позабывал, что на ватничек медали он, нескромный, надевал.

Хоть не множество регалий заслужил он, но порой журналисты набегали, да рассказчик он плохой.

Усмехалася невестка - скоро деду выйдет срок! Старикан впадает в детство - пусть потешится чуток!

...Кто не дожил - те герои, и расчёты тут просты. Им приносят дети строем магазинные цветы.

Одного не знают дети в славных поисках своих, что погибшим в лихолетье он роднее всех живых.

Но ему в конечном счёте разве нужен тот венок? «Кто в могиле - те в почёте, это правильно, сынок...»

Те не могут ни озлиться, ни за ближнего вступиться, ни молчаньем оскорбить, ни квартиру попросить.

Им - и траурные марши. Им - и песни, и стихи. А ему: «Скрипишь, папаша? Ну валяй, скрипи, скрипи!»

Ах, как злое слово ранит, как казнит недобрый взгляд! Века буйный темперамент в наше время грубоват.

Помогают по указке, окликают на бегу... Не жилплощади, а ласки не хватает старику.

Не хватает пониманья, обороны от обид... Эхо прошлого страданья в нём по-прежнему звучит.

...Все уйдут в прощальном марше, все уйдут - солдат, комдив. Рядовому славы нашей поклонись, пока он жив!

В городе Кириллове, там, за Белым озером, где из тьмы истории Родина встаёт, смысл поэмы каменной сообщает в прозе нам тоненькая девочка - наш экскурсовод.

Подкупает речь её не умом - сердечностью. Нас проводит девочка и уходит в ночь, добрая от Родины, от общенья с вечностью, тихая в бессилии прошлому помочь, -

этим фрескам радужным, гибнущим от сырости, той стене порушенной, что была крепка. Строил это празднество зодчий божьей милостью в те века, где строили храмы на века.

Двор, забитый мусором. Пруд, заросший ряскою. Беглыми туристами разрисован скит. Тоненькая девочка с тоненькой указкою, словно образ Родины, сердце мне щемит...

Я выстроил свой дом у озера в тайге, на переправе лет. От зла на расстоянье. От наших дней и дел настолько вдалеке, что мамонты сюда приходят на свиданье.

Я знал, что наконец пристанище найду в краю, где доброты нетронутые гнёзда. Я выстроил свой дом у неба на виду, чтоб окнами надежд он мог глядеть на звёзды.

Из отзвуков веков я выстроил свой дом. Надёжней всяких стен деревьев хороводы. Увидел я теперь, как зарастают мхом пустячные дела, вчерашние заботы.

Я выстроил свой дом без жести и гвоздей. Я выразил свой дом молитвой, как во храме. Я высветил свой дом улыбкою твоей. Я выстрадал свой дом бездомными стихами.

Когда приспустит ночь свой многоцветный флаг, слетаются ко мне зари моей синицы. Но это всё мираж... Но это всё - не так... Всё это лишь в стихах, как в подполе, хранится...

Мой город как большой бездушный механизм, где площадь - маховик, а улицы - как втулки. Не выстроил свой дом. Не выстроилась жизнь. Я вызубрил свой дом в гранитном переулке.

Я не дам тебя в обиду и другому не отдам. Я ничем себя не выдам, не взгляну на прочих дам.

Ты красивая, не злая. Нам бы вместе жить да жить. У меня была другая... А, да что там говорить!

Всё, что было, всё забуду. Станет вежливее речь. Как зеницу ока буду реноме твоё беречь.

Гаснет лето. Скоро осень. Тает юных сил запас. И друг друга мы не бросим, и не бросят камень в нас.

Месть не вырвется из ножен. Ревность нынче - баловство. В зыбком мире нет надёжней равнодушья моего.

Гладь на озере зеркальна - хоть катайся на коньках. Ты спокойна. Не печальна. Тишь да гладь в моих стихах.

Мир Шекспира раскулачен. У Отелло нет внучат. Рядом сядем. Врозь поплачем. Гости в дверь не постучат.

Нет без тревог ни сна, ни дня. Где-то жалейка плачет... Ты за любовь прости меня, Я не могу иначе...

Я не боюсь обид и ссор. В реку обида канет... В небе любви такой простор - Сердце моё не камень.

Ты заболеешь - я приду, Боль разведу руками. Всё я сумею, всё смогу - Сердце моё не камень.

Я прилечу - ты мне скажи, Бурю пройду и пламень. Лишь не прощу холодной лжи - Сердце моё не камень.

Видишь - звезда в ночи зажглась, Шепчет сынишке сказку... Только бездушье губит нас, Лечат любовь и ласка.

Я растоплю кусочки льда Сердцем своим горячим. Буду любить тебя всегда - Я не могу иначе.