Книга Мадонна с пайковым хлебом. Содержание - Часть первая. Сочинение мадонна с пайковым хлебом
Творческая работа по роману Марии Глушко «Мадонна с пайковым хлебом»
Название работы: Рецензия на роман Марии Глушко «Мадонна с пайковым хлебом»
Сведения об авторе: Козицкий Данил Сергеевич, учащийся 9 «А» класса МБОУ СОШ №1 с. Арзгир Ставропольского края.
Сведения о консультанте: Малько Надежда Николаевна, учитель русского языка и литературы МБОУ СОШ №1 с.Арзгир Ставропольского края
Рецензия на роман Марии Глушко
«Мадонна с пайковым хлебом».
Наш современник Евгений Евтушенко сказал: «Людей, способных любить книгу, - нет, надо лишь эту способность пробудить, распечатать». Во мне это пробуждение настало довольно давно. Книга-добрый друг, который научит, поможет, подскажет. Ведь не зря говорят: «Писатель, как врач, - ему тяжко лечить того, кто ему не верит». А я верю, ценю, стараюсь быть лучше, чище, человечнее. Ведь даже самому плохому человеку все-таки свойственно хотеть быть человеком, верить кому-то. Как это важно! Часто я вижу, как мои друзья отказываются от своего мнения, легко соглашаются с навязанным. Но почему я должен судить о герое книги, надев протянутые откуда- то сбоку очки? В такие моменты жизни моя душа сопротивляется, во мне живет маленькая, не сдавшаяся русская крепость. Среди близких мне литературных людей есть и Нина Нечаева- идеал материнства и женственности из романа Марии Глушко «Мадонна с пайковым хлебом».
Имя писательницы Марии Глушко не из тех, что порхают по критическим устам. Ее произведения не становятся в центр дискуссий, копья ломаются не об них. Книги писательницы печатаются с тысяча девятьсот пятьдесят первого года. Это известные романы: «Потому что люблю», «Живите дважды», «Год активного солнца». В годы войны её приютила в Саратове добрая женщина, не дала погибнуть. Многое из того, что довелось Марии Васильевне увидеть и пережить в военную пору, отражено в романе «Мадонна с пайковым хлебом», роман во многом автобиографичен.
Это произведение повествует читателю о бедах и несчастьях девушки по имени Нина Нечаева. В нелёгкое время Великой Отечественной войны эта девушка рожает ребёнка. Но этого мало. Судьба отправляет её скитаться по просторам страны в поисках более лучших условий жизни для мальчика. Много людей перевидела Нина в дороге. Хороших и добрых, злых и жадных. О переживаниях несчастной девушки, о великом чувстве любви к ребёнку, о жизни и отношениях людей во время войны - вот о чем этот роман.
Как умело и точно автор изображает свою героиню. Нина была « маленькая, белобрысая, даже ресницы у неё были белые», «все хвалили её волосы». А сколько в ней было доброты! Она постоянно ругала себя за то, что не умела ценить прежнюю жизнь. Очень уж была непохожа новая жизнь, жизнь эшелонов, переполненных людьми, жизнь голодных детей на ту довоенную жизнь Нины Нечаевой - дочери боевого генерала.
Трудно приходилось Нине без доброго попутчика Льва Михайловича, ведь каким благородным, образованным человеком был он, «настоящий интеллигент, с хорошими манерами», владел несколькими языками, преподавал в университете. «Дорогие дамы», «сия дщерь», так он обращался к женщинам в поезде. Его можно назвать ангелом – хранителем Нины в дороге, а потом и в жизни. На протяжении всего романа главная героиня вспоминает слова Льва Михайловича : « Есть предел, ниже которого опускаться нельзя». Но как удержаться на этом пределе? Если бы даже она опустилась, упустила эту ниточку, то все равно у неё было бы огромное оправдание- её ребёнок: « Она теперь знала, чем проверяется жизнь, и что в ней самое страшное: крик голодающего ребёнка».
Невозможно не упомянуть о Евгении Ивановне, тёте Жене, как называли её все вокруг. Особенно больно читать эпизод, в котором эта женщина получает известие о смерти мужа и без вести пропавшем сыне. Огромное горе, оглушившее её так внезапно, вырвалось в трёх словах: « Вот горе - то…» Поражает стойкость, с которой эта женщина переносит беду. А как велика вера в то, что они вернутся. Она даже готова поверить картам Ипполитовны- нищенки, «косила глазами в раскладку карт, конечно, ничему этому не верила, смотрела и слушала для последней душевной зацепки, чтобы смирить полное горе». Тётя Женя криклива, строга, но ведь «главное не то, что говорит эта женщина, главное - что она делает». Огромная доброта и самоотдача - вот характерные черты тёти Жени. Ипполитовна, напротив, - шутница, сорит присказками, называет себя «негодящей старухой», и все заботы её только о Нине, лакомый кусочек из церкви только для неё.
Все самые лучшие ожидания и мечты главных героев в романе связаны с концом войны. Большая надежда на её скорый конец характерна для всего народа. Время для людей в романе делится на время до войны и время после войны. Это два счастливых отрезка времени, один из которых уже был, а другой обязательно будет.
Главная героиня одна, а вокруг: и в поездах, и в родильном доме, и в доме тёти Жени столько добрых людей. Думаю, это не просто так. Писательница хочет показать: доброта человеческая всегда есть вокруг нас. Но есть и равнодушие. Очень сердит то, как относятся Колесовы и сам Виктор к маленькому Витеньке, ведь они могли дать им тёплый уголок. Непонятно хамское желание Колесова получить в этой жизни местечко за счёт своего внука. Это породило ненависть в Нине. «Впервые в жизни она ненавидела так навсегда, на всю жизнь человека, который предавал ребенка ради того, чтобы отстоять в этой войне для себя сухой теплый угол». Тут Нина принимает правильное решение: надо уходить, чтобы ненависть к нему не отравила жизнь. Вот еще один пример благородства: незачем портить себе жизнь из-за таких, как Колесов. Ей и так было тяжело терпеть равнодушное отношение Виктора к сыну. Нелегко переносить описание в романе процесса отчуждения между Ниной и Виктором в письмах. Война разрушает многое: любовь, жизнь, семью.
Через весь роман проходит мысль- подтверждение его названия- «Мадонна с пайковым хлебом».Мадонна с картины была отражением Нины Нечаевой в реальной жизни. Обе боролись за жизнь детей изо всех сил, отдав себя полностью. Матери никогда не хотят, чтобы их дети страдали. «Дети не должны страдать, их страдания впереди, они должны входить в жизнь счастливыми, с необремененной и чистой душой.» Каждая знала, что придет время, и сын не будет ей принадлежать. Он будет нужен миру, всем людям. В этом и есть главная загадка, а может быть трагедия великого материнского чувства, благодаря которому продолжается жизнь. Хотя мне самому никогда не быть матерью, но чувства, которые она может испытывать к своему ребенку, стали более понятны после прочтения произведения.
С серой обложки книги смотрят на нас печальные глаза героини, бережно прижавшей к груди драгоценный сверток среди многочисленной толпы. Видно, как дорог ей ребенок.
В наше время ужасны женщины, отказавшиеся от своих детей, предавшие их. Я не хочу слышать, что причиной этих поступков является экономическая ситуация в нашей стране, низкий уровень жизни. Как же воспитывались наши бабушки и дедушки в годы войны, а потом разрухи? Как моя прабабушка смогла воспитать шестерых детей в голодное время? Как она смогла вырастить и дать должное образование без мужа?
Безвыходных ситуаций не бывает. Надо всеми силами бороться за жизнь маленького существа, который плоть от плоти твой. Для любого человека на Земле самым родным существом является мама. «Мама»- кричит человек в страхе. «Мама»- первое произнесенное человеком слово. «Мама»- вечное слово, одинаково звучащее на всех языках мира. К маме стремится человек в горе и радости, в счастье и беде. Пусть меняются времена, люди, нравы. Всегда самым дорогим и любимым человеком на Земле для людей будет мама.
***
Этого романа в Вашем списке юбиляров нет, но я знаю, что он вышел в 1990 году и был напечатан в журнале «Роман-газета». В этом 2015 году ему исполняется 25 лет, и этот журнал с романом Марии Глушко столько же лет читают ученики-старшеклассники в кабинете литературы Малько Надежды Николаевны. У романа «Мадонна с пайковым хлебом» настоящий юбилей.
Отзыв на роман «Мадонна с пайковым хлебом» Марии Глушко
Отзыв на роман «Мадонна с пайковым хлебом» Марии Глушко
Среди знаменитых и прославленных писателей многим читателям окажется незнакомым имя Марии Глушко. Писательница живет в Симферополе, и книги ее нечасто выходят в Москве, а напечатанное в Киеве и Крыму только случайно доходит до жителей других республик.
Роман «Мадонна с пайковым хлебом» повествует о судьбе Нины Нечаевой, совсем юной матери, бредущей по дорогам войны с младенцем на руках.
Какая удивительная и какая обыкновенная история для тех давних лет! Сколько раз могли погибнуть маленькая мадонна и ее вечно голодный сын, но ведь не погибли, остались жить, спаслись людской добротой и отзывчивостью, навсегда запомнив, что свои могут поступить как чужие, кому ты в тягость, а чужие – принять как свою, поделиться последним, что у них есть.
Нина попадает в реальный мир, сталкивается с хищниками, с бездушными эгоистами, ворами, но сама остается кристально чистой и честной, остается «мадонной с младенцем на руках».
В начале войны ее приютила в Саратове на окраине, в Глебучевом Овраге, работница с шарикоподшипникового завода, Евгения Ивановна. И Нине, дочери генерала, дано было узнать, как по-разному живут люди в нашей стране. Ведь Нинино детство прошло как раз в Саратове, но не на окраине, в центре, в благополучном доме, где всегда было тепло и сытно. Но другие жили совсем не так, а Нина и не догадывалась. «В школе и дома им говорили про фашизм в Германии, про Абиссинию, на которую напала Италия, про томящихся в тюрьмах революционеров; они вносили деньги в МОПР, записывались в Общество Красного Креста, но почему-то им никогда не говорили о бедствиях своей страны, о голоде в Поволжье и на Украине, и только теперь молодая женщина узнала, что жила здесь совсем не так, как ее подруги и товарищи… Мать, провожая ее в школу, заворачивала ей с собой завтрак с пирожками и котлетами, а Нина спрашивала: «Зачем так много?» - «Не будешь же ты одна есть»,- отвечала мать. А как-то девочка зашла к Нюре Самохваловой, мать подруги выложила на стол черные лепешки и сказала: «Вот попробуй сталинских пряников!» «Разве их можно есть?» - удивилась Нина.
Многое из того, что достается увидеть и пережить девушке в военную пору, заставляет ее снова и снова возвращаться памятью к тому, что происходило у нее на глазах до войны.
Читая роман, люди старшего поколения, несомненно, будут припоминать многое из собственного жизненного опыта, размышлять и сравнивать. А для молодых, думается, жизнь эта станет открытием и ключом к пониманию нравственных ценностей.
Говоря об этой системе ценностей, я имею в виду прежде всего Евгению Ивановну, ее житейскую мудрость, ее умение пригреть и одинокую нищенку Ипполитовну, живущую по соседству, и совершенно незнакомую женщину с младенцем, случайно постучавшуюся в дверь…Евгения Ивановна незаметно вырастает в центральную фигуру. Она остается в нашей памяти. И ведь не ангел доброты - нет! Она могла быть и доброй, и сердитой, почти злой, однако юная Нина с первых дней жизни под крышей ее дома почувствовала: «Неважно, что говорит эта женщина, важно, что она делает…»
Рядом с Евгенией Ивановной юная Нина кажется слабой и беспомощной. Однако и ее не сломили выпавшие трудные испытания. Читая роман, все яснее осознаешь, что у этих женщин по сути родственные характеры. Нина упрямо и самоотверженно творит свой материнский долг – спасает рожденного в первый год войны сына. Страницы, посвященные материнским мукам и заботам мадонны с пайковым хлебом, не оставят никого равнодушным.
Хочется верить, что сын Нины, когда вырастет, будет достойным ее продолжением.
Прочтите роман вместе с детьми! Вы нисколько не пожалеете о потраченном времени!
infourok.ru
Мария Глушко "Мадонна с пайковым хлебом" (1990; 2015)
Год издания: 1990Издательство: ГоскомиздатСерия: Роман-газета
Год издания: 2015Издательство: РечьСерия: Вот как это было
Аннотация: "Автобиографический роман писательницы, чья юность выпала на тяжёлые годы Великой Отечественной войны".
В 1941 19-летняя Нина, студентка Бауманки, простившись со своим мужем, ушедшим на войну, по совету отца-боевого генерала- отправляется в эвакуацию в Ташкент, к мачехе и брату. Будучи на последних сроках беременности, Нина попадает в самую гущу людской беды; человеческий поток, поднятый войной, увлекает её всё дальше и дальше. Девушке предстоит узнать очень многое, ранее скрытое от неё спокойной и благополучной довоенной жизнью: о том, как по-разному живут люди в стране; и насколько отличаются их жизненные ценности и установки. Испытать боль и ужас, познать предательство и благородство; совершить главный подвиг своей жизни: родить и спасти своего сына.
Рецензии: "Война, лишения, крах надежд, потери и разлуки, страшный голод, холод - глазами хрупкой женщины, юной мамы, глазами Мадонны с пайковым хлебом...Нет, здесь нет слезовыжимания, не бойтесь... Нет надрыва, патриотического пафоса...Здесь все очень просто и прямо, без жалости к себе, без идеализирования ситуаций и героев...Но о таких вещах, что ты в очередной раз понимаешь, КАК надо ценить то, что имеешь... КАК надо делать все возможное, чтобы сберечь мир...
Очень, очень хочу, чтобы эту повесть прочитало как можно больше людей. "
""Счастье ничему не учит, учит только страдание".
Там на войне людей действительно учили и распинали страдания. Нина, 19 летняя девушка столкнется с тем, что рано повзрослеет. За те два года, что нам покажут, она станет умудренной жизнью женщиной. Это не просто два года в счастье, это два года в абсолютном страдании, а значит, приравнять их можно к целой жизни. Нина не была на фронте, не довелось, ведь собиралась уже рожать перед самой войной. Но в тылу там ведь своя жизнь, тоже война, и на войне есть жизнь, выживание, сплошная проверка на прочность, на гнилость и силу характера. Нина, Нина....светлая озаренная солнышком девушка.... Да , была в ее жизни ранняя потеря матери еще до войны, но еще большее количество бед постигло ее во время войны.
Нина... эта Мадонна с младенцем на руках... Она узнает и хороших людей, настоящих людей, которые ей не родственники, да и вообще не знакомые ей люди, у которых у самих не было ничего не то что лишнего, а необходимого... Эти люди делились с Ниной последней крохой, местом под насыпанной крышей, делились заботой и желанием согреть и уберечь ее и малыша... И были родственники, были и другие люди, насквозь прогнившие, которые желали одного- отделаться, но при этом для кого-то остаться хорошими, воспитанными, добрыми, для которых нужна была только видимость приличия, но больше ничего. Люди познаются в экстремальной ситуации, не только их сила и слабость, но и способность к великодушию. А великодушными оказались совсем не те, на кого Нина рассчитывала и надеялась, совсем не они. Великодушными оказались убогие, живущие в трущобах.... Нина со многим столкнется впервые, с той правдой, которую она никогда не слышала, не знала, она ее не касалась, о том, что происходило в стране до войны, хотя бы краешком коснется... Многое она за те два года узнает...
Что есть добро, что зло, что прощение, что боль, что голод и холод, что страх за ребенка, что значит быть великодушным..."... Перед страданиями детей меркнет все и все теряет смысл."Шелуха, пафос, все смывается... и понимаешь, что это чистое горе, ребенок на войне.Замечательный роман, светлый, материнский, женский, потому что о женщине, о Матери... Страшный, потому что это тихий ужас... кромешный ад, нескончаемая резкая боль в сердцах, отчаяние, постоянно перемешанное с робкой надеждой. Книга, которую стоит читать, надо читать. Это практически поэма, поэма о Мадонне с пайковым хлебом.... Памятник материнству на войне."
fem-books.livejournal.com
Мадонна с пайковым хлебом. Содержание - Часть первая
Мария Глушко. Мадонна с пайковым хлебом
Часть первая
1
Поезд шел медленно, не шел, а тащился, часто останавливался на разъездах, пропускал встречные эшелоны; иногда его загоняли в тупик, они подолгу стояли там, особенно ночами, и Нина просыпалась от спертого, застоявшегося воздуха, ее тошнило от запаха немытых тел, махорочного дыма, горелого угля, мочи из уборной и едкой мази, которой соседка-попутчица смазывала болячки своему ребенку. Под потолком вагона горела синяя лампочка, но она ничего не освещала, а как бы наоборот, сгущала темноту, и только привыкнув, глаза начинали различать скопление, тел на полу в проходе, ноги, высунувшиеся из-под полки, женщину напротив, скорчившуюся в ногах детей, руку и край шинели, свисавшие сверху — там спали молоденькие курсанты в новых, необмятых шинелях…
Вагон был плацкартным, и когда отъезжали от Москвы, каждый пассажир имел свою полку, но в пути, почти на каждой станции, подсаживались беженцы, пассажиры из разбомбленных составов, командированные и просто те, кто отчаялся уехать по «законному» билету, и тут не помогали ни крики проводников, ни слабые протесты «билетных» пассажиров.
У Нины затекли ноги, к ним привалился спящий худой старик, но она не смела повернуться, переменить позу, боялась потревожить старого человека. Ей было совестно, что она одна может почти нормально лежать на своей полке, в то время как даже наверху спали по двое, и она, стараясь занимать меньше места, поджимала ноги, а днем сидела в углу у окна, чтобы кто-нибудь другой мог прилечь и отдохнуть.
Поезд все стоял, и Нина чуть подняла светомаскировочную штору из толстой черной бумаги, приникла к окну. Маленькая станция в синих скупых огоньках и клубах морозного дыма, платформа забита людьми, спят на узлах, вповалку, прижавшись друг к другу. Кто-то прохаживается, пристукивая ногами, другие мечутся с вещами, надеясь втиснуться в поезд… Но ночами вагоны не отпирают, да и днем выпустят пассажиров и тут же закрывают, назад впускают только «своих».
Нина смотрела на эту человеческую массу — там было много детей — и думала: как же они там, на морозе? Уже ноябрь, ночами сеется снежная крупка, а многие, наверно, уже не первую ночь так… Это стало обычной картиной: вокзалы переполнены, туда не пускают, люди валяются на привокзальных площадях и платформах, но она никак не могла привыкнуть к этому зрелищу — да что же это, неужели ничего нельзя сделать?
Опять заболел живот, она непроизвольно дернула ногами, застонала. Лев Михайлович — так звали старика — не открывая глаз, похлопал ее по колену, пришептывая: «Чу-чу-чу…» Может, ему снилось, что он укачивает внука. Впрочем, она вспомнила, что внуков у него нет.
Она старалась расслабиться, обмануть боль, но легче не становилось, и она с ужасом подумала, что, может быть, в консультации ошиблись и ей время рожать? Ее снимут с поезда, она родит на каком-нибудь полустанке и куда денется потом с ребенком?.. Она представила, что вот так, же будет валяться на платформе — без карточек, без продуктов, с деньгами, на которые ничего не купишь, — и где-то пеленать ребенка, стирать пеленки… А в Ташкенте ее будет ждать мачеха и не дождется, и отец, и муж не будут знать, где она… Она заплакала, уткнувшись в меховую шапочку, от которой все еще слабо пахло довоенными духами, плакала долго, никак не могла успокоиться, а живот болел все сильнее, что-то перекатывалось в нем. Да нет, врачи не могли ошибиться, рожать ей в декабре, просто она, пробираясь ночью в туалет, упала, переполошила всех, и ее попутчики уже на всякий случай справлялись, нет ли в вагоне врача.
Поезд наконец тронулся, пошел, набирая скорость, в вагоне посвежело, из-под шторы просачивалась струя воздуха, пахнувшего дымом, Нина ловила ее ртом, чувствуя, как холодеют губы. Она старалась не думать о плохом и тревожном, лучше вспомнить что-нибудь веселое, хорошее из довоенной жизни, которая стала теперь невозможно далекой. И сейчас, из войны, все в той жизни казалось хорошим — даже то, как она завалила сопромат, а тогда — подумать только! — для нее это было настоящим горем, она даже ревела, а Виктор поддразнивал ее и даже стихи по этому случаю сочинил что-то вроде этого:
Друзья меня предупреждали,
Твердили все — и стар, и млад:
«Женись на Вересовой Гале,
Отлично сдавшей сопромат».
Я не послушался. И что же?
Теперь я сам себе не рад.
На ком женился я, о боже?
На завалившей сопромат!
Галка Вересова училась вместе с Виктором двумя курсами старше Нины, была сталинской стипендиаткой. Сохла по Виктору с первого курса, а когда Виктор с Ниной поженились, все бегала к ним, вязала пинетки, покупала байку на пеленки — для их будущего ребеночка. Виктор подшучивал над ней и бессовестно помыкал ею: «Знаешь, в Елисеевский завезли миноги, Нинка умирает, хочет миноги!» — и Галка мчалась на улицу Горького, в Елисеевский гастроном, выстаивала очередь, приносила миноги… Она была светлым и добрым человеком.
Галка Вересова погибла в сентябрьскую бомбежку, когда завалило бомбоубежище Лефортовского студгородка.
Подумать только, как сразу, в один день разломилась жизнь на две части — на «до» и «после», как сдвинулось все и перевернулись масштабы горя и радости, как из сегодняшнего дня хорошо видна вся жизнь «до», в которой все можно было исправить… А войну и смерть исправить нельзя.
Живот, наконец, отпустило, и Нина уснула под перестук колес, ей снилось, что они с Марусей Крашенинниковой принесли в аудиторию корзину красных крупных яблок, раздавали всем по одному и почему-то смеялись…
Во сне она забывала про войну, ей все еще снилась мирная жизнь.
2
Проснулась уже утром, поезд опять стоял — где- то недалеко от Пензы, — в окно с поднятой шторой било солнце, за окном тянулись пустые поля, все в белых гребнях изморози, по ним разгуливали большие птицы, в небе застыли белые комочки облаков; женщина в пуховом платке и ватнике шла по тропинке, несла на плече вязанку хвороста, следом бежала девочка в маленьких черных валенках и красных рукавичках — просто не верилось в это утро, что есть война.
Соседка, молодая красивая татарка, кормила детей: девочку лет десяти и трехлетнего мальчика с болячками за ушами и на голове. Рядом сидели две женщины — сестры — ночью они спали на полу — и, расстелив на коленях чистую холстинку, ели сало с хлебом и чесноком. В ногах у Нины пристроился незнакомый военный — может, сел ночью или перешел из другого купе. Он читал газету.
— Как вы себя чувствуете? — спросила соседка. У нее был гибкий певучий голос. — Вы ночью стонали.
— Спасибо, уже хорошо.
Ехали вместе пятые сутки и многое знали друг о друге. Например, эта красивая женщина — ее звали Халима — пробирается с детьми в Челкар. У нее погиб муж на западной границе, она хотела сперва вернуться в Казань, на родину, но потом раздумала: в Казани у нее — никого, а в Челкаре — родные мужа. Сейчас легче тем, кто в куче, добавила она. А сестры — молодые учительницы из Полтавы, их поезд разбомбило, и все вещи погибли, успели выскочить, прихватив документы и узелок с едой. Долго шли пешком, подсаживаясь в случайные поезда, оказались в Москве, узнали, что наркомат просвещения выехал в Куйбышев, теперь едут туда.
— И чого мы там нэ бачилы, у том Куйбышеве? Хто нас там ждэ?
Нине нравился их мягкий украинский говор, окрашенный юморком, возле них было уютно и спокойно, она вспомнила Наталку Приходько, любимицу их группы, и ее постоянную присказку: «Ничого, не сумуй, ще нэ вечир!»
Лев Михайлович — тот старик, что спал у нее в ногах, — беженец из Прибалтики, с самого начала войны скитался по городам, разыскивал племянницу, больше у него никого из родных нет. Теперь вот нет и дома. Знакомые в Москве сказали, что племянница выехала в Ташкент. С юмором и без обиды рассказывал он, как перепугало знакомых его «явление в Москве»: сперва приняли за бродягу — так обтрепался он за дорогу, — потом, когда узнали, испугались еще больше, решили, что осядет у них, и хором уговаривали ехать в Ташкент, даже деньгами помогли.
www.booklot.ru
Мадонна с пайковым хлебом - Мария Глушко
27
Она старалась возвращаться как можно позже, чтобы сразу же спать, приходила усталая и замерзшая, Ада встречала ее, отпаивала на кухне горячим чаем, разматывала ребенка, уносила в комнату. Потом наливала суп, пододвигала пшенную кашу, приговаривала:
— Ешь-ешь, это не ихнее, это наше.
А потом на кухню выходила Вера, колдовала над своими кастрюлями, как бы между прочим спрашивала:
— Ну, как успехи?
Нина пожимала плечами и откладывала ложку,. Вера кидала взгляд на тарелку с кашей, возилась у окна, там между рамами висели на веревочке промасленные свертки, Вера доставала их, разворачивала, пододвигала Нине сыр и масло:
— Почему ты не завтракаешь? Вот здесь бери все, тебе надо питаться, иначе будет мало молока...
Но Нина до свертков не дотрагивалась. Утром она, конечно, ела, Ада, уходя на работу, оставляла ей хлеб с маргарином и кусочек сахара, а есть «колесовское» Нина не могла.
Вера, вздохнув, убирала свертки, спускала их между рамами и уходила, но Нина знала: это не конец, сейчас своими мелкими суетливыми шажками прибежит Михаил Михайлович и тоже спросит:
— Как успехи?
Она опять виновато пожмет плечами, и он скажет, как обычно:
— Ну, не все сразу, отчаиваться не будем, терпенье и труд все перетрут.
«Как успехи?», «Как успехи?» Ее и мучило больше всего то, что не намечалось ни малейших успехов. Вот уже пять дней бродит она в поисках пристанища—и все напрасно.
Первые два дня стояли сильные морозы, доходило до сорока, и Ада сказала, что таскать в такой мороз ребенка нельзя, это преступление, мать Ады вызвалась присмотреть за ним. Нина занесла сына к ним в комнату, покормила, положила на кушетку — он все время спал, — сцедила в бутылочку молока.
В запасе у нее тогда было шесть свободных часов, и, прихватив свой мешок, она помчалась первым делом на почтамт. Она была уверена, что от отца есть письмо или деньги. А может, то и другое сразу.
Как когда-то в Ташкенте, отстояла длинную очередь и смотрела потом, как быстро перебирает женщина толстую пачку писем. Зачем она так быстро, ведь может пропустить, мучилась Нина,
Ей ничего не было, и она стояла, оглушенная, как будто с ней только что приключилась беда. Потом пошла, дала телеграмму в Стерлитамак. Сегодня или завтра он получит, напишет письмо. Но неизвестно, сколько дней пропутешествует это письмо.
Письмо от Виктора казалось сейчас не главным, и сам он почему-то как бы отодвинулся, стал далеким, при мысли о нем уже не схватывало сердце тоской, и она удивилась этому.
Отогревшись на почте, Нина вышла на розовую от мороза улицу, ей тут же забилЬ дыхание; прикрыв перчаткой рот, она побежала к трамвайной остановке, соображая, как бы попасть на вещевой рынок.
По прежним далеким временам она помнила, что был такой смешанный рынок где-то неподалеку от пристани, там продавали и продукты и вещи с рук, почему-то он назывался «пешкой».
В трамвае ей объяснили, где надо выходить, и она, отстегнув с руки часы на репсовом ремешке, спрыгнула на остановке, бегом, чтоб не замерзнуть, помчалась к зеленым ларькам, за которыми и начиналась эта «пешка». Людей было мало, жались к ларькам женщины с разными вещами: старыми ватниками, детскими чепчиками, самодельными бурками, споротым ватином... Иногда они прохаживались, притопывая, пристукивая ногой об ногу. Покупателей меньше, чем продавцов, подумала Нина, и вряд ли затея ее удастся, но все же встала рядом со старухой, торговавшей чепчиками, ухватила часики за ремешок так, чтобы они свесились с ладони. Она поглядывала на чепчики и думала, что хорошо бы Витюшке такой вот, голубенький с кружевами, и если продаст часы, обязательно купит.
О ценах она имела самое смутное представление, но ей уже было от чего отталкиваться: если комбинацию продала за двести, то за часы, пожалуй, можно просить пятьсот.
Она постояла, чувствуя, как деревенеют ноги, и подумала, что, наверно, пятьсот — много, можно отдать и за четыреста. Надежды у нее не было, и она стояла просто так, раз уж приехала сюда, и тоже постукивала ногой об ногу. Резиновые ботики окаменели и сделались как колоды.
Она уже собиралась уходить, как вдруг к ней подскочил небритый дядька в солдатском ватнике и ушанке, с малиновым от мороза лицом. Он так и впился взглядом в часы.
— Что просишь?
— Пятьсот... — неуверенно ответила Нина.
— Ишь ты... —Он взял часики — в его толстых пальцах они. выглядели совсем крошечными, — поднес к уху, зачем-то потряс, потом оттянул головку, прокрутил стрелки, а Нина все боялась, как бы он не раздавил часы в своих огромных ладонях. Наконец вернул часы, вложил ей в перчатку:
— Любую половину дать?
— Как это? — не поняла она.
— Хошь правую, хошь левую... Двести пятьдесят.
Но это мало, подумала Нина, я же ничего не смогу купить... Но она не успела и рта раскрыть, как старуха с чепчиками, а за ней и другая, с галошами, накинулись на дядьку, он даже попятился.
— Ах ты, шиш окаянный, чего делаешь! Видишь, что девка неопытная, так и норовишь объегорить?
Подошли другие женщины и тоже принялись орать на дядьку, а он все пятился, пока не исчез за ларьками.
— В базарный день ты, глупая, за них всю тыщу возьмешь! — сказала та, что с чепчиками— А уж восемьсот верных!
Но Нина-то знала, что ни за тысячу, ни за восемьсот ей не продать, и базарного дня ждать она не могла. И стоять тут долго тоже не могла в своих ботиках, совсем зашлись ноги, коленей уже не чувствовала и сейчас подумывала, куда бы забежать погреться.
Кто-то сзади ткнул ее в плечо, она обернулась. Из- за ларька к ней тянулась рука с деньгами — разложенными веером сотнями. Их было пять, Нина взяла, протянула часики, которые тут же исчезли в огромном кулаке, сказала: Спасибо.
Старуха с чепчиками покачала головой:
— Ах, глупая, глупая! Ее обманули, а она — «спасибо». Да он эти часы завтра же за тыщу продаст.
Нина улыбнулась, купила облюбованный чепчик, положила в мешок, побежала в продуктовый ряд. Там тоже было пусто, только старик продавал пшено на стаканы, а второй прохаживался, держа под мышкой обернутый газетой кирпич хлеба. Она купила этот хлеб и три стакана пшена, побежала, постукивая задубевшими ботиками.
Погреться было негде, она заскочила в подъезд какого-то дома, но там было так же холодно, как на улице, руки прилипали к железным ручкам, — нет, сегодня она уже не в состоянии никуда идти, надо домой. К тому же через два часа кормить.
В трамвае тоже было холодно, но дыхание пассажиров смягчало воздух. Нина старалась пробраться в самую середину толчеи, чтобы хоть немного согреться.
Витюшка еще спал, она дрлго растирала шерстяными перчатками ноги, потом отмерила стакан пшена, помыла его, поставила варить. Ей никогда не приходилось варить пшено, получилось неизвестно что, то ли густой суп, то ли жидкая каша. Потом она взяла у Ады в шкафчике головку лука, достала между рамами комбижир, поджарила лук, заправила варево.
Медленно, с болью отходили ноги и запястья рук — словно сотни иголок вонзались в пальцы,—и она решила, что правильно сделала, вернувшись в дом, иначе поморозилась бы.
Сегодняшним днем она была все-таки довольна: дала телеграмму и принесла хоть немного продуктов, здесь не то, что у Ваниных, здесь все живут на карточные пайки, и она не могла есть не свой хлеб.
Разлила по тарелкам густой суп, отнесла матери Ады и мальчику — его звали Вовой, отрезала им по большому куску хлеба и сама поела на кухне.
— Ах, хорош кондер, — похвалила мать Ады, когда Нина пришла забрать тарелки. Нина улыбнулась: оказывается то, что она наварила, называется кондером.
Жаром горели ноги, она думала, что вот сейчас покормит «сына и приляжет хоть ненадолго, и все бы хорошо, все бы терпимо, но вечером придут с работы Михаил Михайлович и Вера, как им сказать, что нигде еще не была — ни в военкомате, ни в исполкоме? А может, сегодня они ни о чем и не спросят, такой мороз, даже воробьи не летают, но вечером она впервые услышала это: «Как успехи?»
Вопрос задал Михаил Михайлович, когда они с Адой грели воду, чтобы искупать Витюшку, тут же толклась Вера, разогревала ужин.
Нина молчала, и он опять спросил:
— Так ты нигде не была?
Ада демонстративно вышла, хлопнув дверью, а Нина все молчала, не знала, что сказать — вот уж и правда, размазня, вспомнила она Марусино слово.
— Папа, Нина ничего у нас не ест, — пожаловалась Вера. — Она питается у Ады, это неудобно.
— Конечно, неудобно, — подхватил Михаил Михайлович— Мы свои, а как говорится, свой своему поневоле друг, а Галинские — чужие...
— Они не чужие, — возразила Нина. — Они из Москвы.
— Ну и что? В Москве миллионы живут... И что же, все родня?
— Да, все родня.
Она встала и ушла в комнату к Аде, они сидели там, Ада дошивала Витюшке распашонки, которые накроила из двух своих наволочек, а потом, когда кухня освободилась, внесла корыто, обдала кипятком, чтоб нагрелось. Налила воду, развела слабо марганцовку, пробуя воду, окунула голый локоть — Нина запоминала все эти приготовления.
Впервые с того дня, как родился, Витюшку купали целиком, и когда Ада опустила его в пеленке — как в маленьком гамаке, — в розовую воду, он задвигал руками и ногами, испуганно таращил глазки, и, казалось, сейчас заплачет. Но он не плакал, быстро освоился в воде, лежал расслабленно, Нина поливала на него из ладоней, капли попадали на лицо, он вздрагивал, всхлипывал, а кричать стал, когда вынули из воды и закутали в нагретую простынку.
Нина покормила его, и он спокойно спал целую ночь, а она и во сне вспоминала, что .завтра снова на улицу, на мороз, искать этот военкомат, и когда же настанет конец ее скитаниям?
Утром поела того же кондеру и, оставив сына на мать Ады, ушла. Было так же морозно, на школах по- прежнему висели красные флажки, в трамвае она еще раз заглянула в бумажку, испещренную четким каллиграфическим почерком — здесь было все: адреса, номера трамваев, названия остановок и даже фразы, которые нужно произносить, например, такая, дважды подчеркнутая: «В Саратове ни родных, ни знакомых не имеется».
Ну ладно, по крайней мере, не придется путаться в адресах, расспрашивать всех и мерзнуть на улицах.
В военкомате ей отказали сразу. До того она выстояла очередь в коридоре, но здесь хотя бы было тепло, а когда вошла в комнату с голыми стенами и изложила просьбу, усталый майор терпеливо разъяснил: своего жилого фонда у них нет, военный городок перенаселен эвакуированными семьями комсостава, а поскольку у нее нет ни аттестата, ни других документов, подтверждающих, что она — семья военного, то и на жилучет поставить ее не могут.
Она постояла немного, думая, что, может быть, он скажет еще что-то, но он смотрел мимо нее, на дверь, у которой уже стояла женщина с двумя детьми.
— Значит, я не ваша?
— Выходит, что не наша, — вздохнул он. — Потребуйте от мужа аттестат.
По дороге домой она думала: конечно, если б Виктор знал, как важны все эти справки, он бы прислал их еще в Москву. Но откуда ему знать, если и сама я узнала об этом только сейчас?
Вечером рассказала про свой пустой визит, Михаил Михайлович молчал, жевал губами, сопел своим узким носиком. Потом спросил:
— А почему ты не сказала, что ты — дочь боевого генерала? Что твой отец на фронте? У тебя такая справка есть?
У нее не было такой справки. Был только тот клочок газеты, который, в сущности, ничего не доказывал. Но если бы даже была справка, она уже не смогла бы пустить ее в дело — сама не знала почему. Может, потому, что помнила, как в Ташкенте, больная, почти в бреду, совала унизительно Рябинину свой паспорт и газетный клочок с Указом...
При чем тут боевой генерал? — вдруг сказала она.— Я приехала в Саратов не как дочь боевого генерала, а как жена курсанта военного училища!
Она сама удивилась, как жестко выпалила все это — ее просто возмутило, что человек, сидя тут, в тылу, учил ее эксплуатировать военные заслуги отца.
— Остается тебе сходить в исполком... Как говорится, попытка — не пытка...
В исполком она попала на следующий день. Сперва ее записали на очередь, выдали талончик с указанием примерного времени приема — после обеда, — но она, съездив домой, покормила сына и тут же вернулась.
В этот день пошел снег, мороз упал, и она обрадовалась, подумала; вот определят ей сегодня жилье— не так холодно будет переезжать. Слово «переезжать» вызвало у нее улыбку: какой переезд, если весь багаж — сын и мешок с несколькими распашонками, которые шили они вечерами с Адой?
Очередь теснилась на улице, коридор был забит, туда не пускали, там сидели и стояли те, кого записали раньше.
Она стояла, прислушиваясь к плачу детей, к разговорам, и уже знала, что люди шли сюда с различными нуждами: у кого-то кончились дрова, кто-то не мог получить карточки, кого-то не прописывали, кто-то хлопотал о детсаде, но большинство, поняла Нина, — как и она, хлопотали о жилье. Тех, кто выходил из приемной, моментально окружали, расспрашивали, и она пристраивалась, чтобы услышать что-то полезное для себя. Все, кто пришел по поводу жилья, рассказывали одно и то же: жилья в городе нет, предложено выезжать в район. Ее надежды гасли, она упала духом и уже подумывала: стоит ли выстаивать эту очередь, не уйти ли? Но никто не уходил, все на что- то надеялись, ждали, и она стала ждать.
У нее теперь не было часов, ей казалось, что стоит она очень долго и пора кормить ребенка, и без конца спрашивала, который час...
Наконец вошла в большую задымленную комнату, здесь стояли четыре стола, четверо депутатов вели прием. Ее направили к пожилой женщине, которая простуженно кашляла, курила и разгоняла махорочный дым.
Нина уже не удивилась, услышав то, что слышала в коридоре: ни одного свободного места в городе нет, даже в школах живут, по две семьи в классе, надо ехать в район.
Женщина разглядывала паспорт, роняла: «А, из Москвы...», потом справку из Аксайской больницы — «Такая крошка!» — под конец спросила:
— Вы с какой организацией эвакуированы?
Ни с какой. Я сама.
— А, самотек! — Она сложила руки, посмотрела на Нину. — Но почему именно в Саратов?
Нина опустила голову:
— Так пришлось...
Женщина вернула документы, вздохнула:
— Голубушка, мы ничего не можем сделать, мы даже организованных эвакуированных не можем расселить. У нас на вокзале живут люди...
Нина молчала. И женщина молчала, нетерпеливо постукивая пальцами по столу.
— Что же мне делать? — дрогнувшим голосом спросила Нина, она чувствовала, что пропускает время кормления и там, наверно, сын уже кричит, а она тут сидит, лишенная последней надежды.
— Я ,вас запишу, но сразу говорю: не надейтесь. — Женщина придвинула к себе большую толстую книгу, раскрыла ее. — Куда сообщить? Вы где остановились?
Нина сказала адрес и вспомнила жирно подчеркнутую фразу:
— У меня ни родных, ни знакомых тут, просто пустили на несколько дней.
Опять она соврала, как тогда летчику, эта ложь была сейчас необходима — ее поразила мысль, что, оказывается, обман может оказаться необходимым.
Женщина закашлялась и долго кашляла, а потом сказала надсадным голосом:
— Поищите в городе сами, может, кто и пустит... Но сомневаюсь
Домой она вернулась совершенно убитой. Это было не то слово — «домой», — дома у нее не было, было временное пристанище, откуда предстояло уходить — а куда? Ее повергало в ужас предстоящее вечером объяснение с Колесовыми. Что сказать им? Что женщина-депутат записала ее в свой журнал? Но ведь при этом сказала «не надейтесь»... Нина и сама теперь догадывалась: жизнь устроена так, что надежды не сбываются. А может, они не сбываются только у таких, как я, у тех, кто вырос размазней?
Она думала: а вдруг теперь, когда она испробовала все и у нее не осталось надежд, вдруг теперь они сжалятся — не над ней, над ребенком — и не прогонят? Скажут: «Что ж с тобой делать, живи!» Хотя бы оставили до весны, до тепла...
Она покормила сына, постирала пеленки, убрала на кухне. Посидела там, пошла в комнату Ады, поиграла с Вовочкой. Она старалась как можно меньше бывать в комнате Колесовых, только спала там, ее мучило, что, укладываясь спать, Михаил Михайлович всякий раз ощупывал свое ложе на сундучке и вздыхал: жестко. И сейчас Нина без конца поглядывала на часы, маялась, торопила время — скорее бы вечер,
скорее бы все кончилось... Что — кончилось, — она не знала, но чего-то ждала от этого вечера.
Первой с работы вернулась Ада, взглянула на Нину — и все поняла, ни о чем не спросила, потащила на кухню, угощала яичницей с салом, продукты она принесла с работы. Ада работала в Квартирно-эксплуатационной части — в КЭЧи вольнонаемным техником-смотрителем, изредка им привозили из подсобного хозяйства продукты и продавали по заборным книжкам.
Когда пришли Михаил Михайлович с Верой, Ада и вовсе не отходила от Нины, вроде старалась загородить, прикрыть собой.
Колесовы вошли на кухню, Вера подала Нине конверт:
— Вот твоя телеграмма.
В конверте оказался телеграфный бланк, на котором торопливым почерком был написан текст: «Встречайте... Поезд... вагон...» Выходит, никто эту телеграмму не передавал, шла она как обыкновенное письмо почти двадцать дней. Нина еще раз прочитала телеграмму, скомкала ее, кинула в плиту.
Михаил Михайлович быстро съел суп, Вера хотела подлить ему, но он загородил тарелку:
— Добавка не по времени, потерпим.
Убрал ладонями со лба волосы, спросил подобревшим ГОЛОСОМ:
— Как наши успехи?
Не поднимая головы, Нина сказала, что никаких успехов нет, в исполкоме ей отказали. Правда, депутат' записала ее, но...
Он дальше слушать не стал, посмотрел на Веру, вздохнул:
— Где тонко, там и рвется... Тебе бы с Витькой идти, с ребенком не имеют права...
Ада все время маячила между ним и Ниной, а после этих слов остановилась:
— Вы соображаете, что говорите?.. На улице — минус сорок!
— Ну-ну, сегодня гораздо теплее... И он ведь в одеяле.
Нина подняла голову, посмотрела на него, прямо в его прозрачные маленькие глазки и почувствовала, как остро ненавидит сейчас этого человека, — ее даже затошнило. Впервые в жизни она ненавидела так навсегда, на всю жизнь человека, который предавал ребенка ради того, чтобы отстоять в этой войне для себя сухой и теплый угол.
В бровях его высыхали искорки выступившего пота, глаза смотрели прозрачно и невинно, а она все глядела на него, давя подступающую тошноту. И теперь-то знала: надо уходить. Даже если б он умолял остаться, надо уходить. Чтобы ненависть к нему не отравила жизнь.
litresp.ru
